Кровавые слезы Украины

За год произошли большие изменения. Переехала со всем необходимым скарбом семья. В школе появилась библиотека. Она преобразилась – дети с удовольствием стали посещать уроки без польских преподавателей. Учителями были в основном украинцы и русские. Несмотря на то что школа была с украинским языком преподавания, русский язык и литературу изучали активно.

Скоро Николая Григорьевича на педсоветах в районе стали хвалить за его старания и хватку трудоголика. Одним словом, отмечали – за труд. Вообще в предвоенные годы власть и искусство восхищались примерным трудом. И это восхищение приняло такой искренний, повальный, массовый характер, что живопись и кинематограф, газеты и журналы пели осанну трудящемуся индивиду, слагали песни и «гимны рабочему человеку». Это был какой-то романтический реализм в искусстве.

Но неожиданно на все его старания на ниве педагогики одели хомут: в середине 1940 года партийные органы пригласили директора школы, коммуниста Николая Береста в район и предложили, после длительных уговоров, принять никак не запускаемый механизм колхоза в селе Малое. Почти в приказном порядка «просили» организовать колхоз.

Секретарь райкома прямо заявил:

– Лучшей кандидатуры, Николай Григорьевич, на эту должность мы не нашли. Время суровое – мы здесь все, как на войне. Отдельный дом вам уже готов с посудой, мебелью, колодезной водой, хозяйственными постройками. Проживавший в доме польский пан Стамбровский после прихода в эти места Красной армии бежал с семьей, потому что у него было рыльце в пушку. По его приказу старшеклассников, писавших стихи об Украине, вывозили в тюрьму города Дубно и там убивали: морили голодом, травили или расстреливали «при попытке к бегству».

– Да я в сельском хозяйстве не работал… – пытался отговориться Берест.

– Мы все никогда не работали на новых должностях. Однако осваивали их. Коммунисты умеют это делать лучше других, – вставил инструктор райкома.

– Я не завершил начатое дело в школе…

– Вы считаете сельскохозяйственное производство, тем более сейчас, менее важная область, чем образование, чем школа? Продовольственная проблема стоит очень остро в нашем крае. Это вам партийное поручение. Сталин нас призывает, как можно скорее освоить Западную Украину. Помочь ей специалистами. Вы один из тех, кто может стать сталинским ударником в организации продовольственной ячейки в районе. Надо помнить, что нищета может привести к неверию. Мы верим, что с этой болячкой справимся на этой живописной и плодородной земле, – продолжил секретарь райкома.

После этих слов директор школы сдался…

Провожали Николая Григорьевича в Степани чиновники с сожалением. Стол накрыла для местного начальства Агафья Евдокимовна. Гостей было немного.

– Жалко вас отпускать товарищ Берест, но против лома, нет приема, против верхов не попрешь, – заметил за тостом Виктор Николаевич Гриб. – Спасибо вам за то, что привели школу в надлежащее положение и запустили учебный процесс.

Добрые слова говорили и другие…

Переезд к новому месту не затягивался, так как был определен предельно короткими сроками.

Теперь полуторка со скарбом и всей семьей Берестов, управляемая Никитой Голубком, понеслась по извилистым полевым дорогам, огибая многочисленные холмы на левом берегу Горыни. Дорога в село Малое, укатанная гужевым транспортом, находилась в отличном состоянии – без ухабов и выбоин. Когда после степного безлесья въехали в сосновую рощу, прохлада сменила солнцепек. Приятно было в кузове детям и отцу, сидя на небольшом диванчике, подставлять встречному ветру горячие лица. Агафья Евдокимовна находилась в кабине…

Первый колхоз в районе

Спустя час езды семья новых переселенцев оказалась в селе Малое, расположенном вдоль реки Горынь. Приехали к небольшому домику, в котором располагался сельсовет. Когда машина остановилась прямо у небольшого деревянного порожка, распахнулась синей краской выкрашенная дверь, и в проеме, показался коренастый, совершенно лысый, одетый в бледно-серую, выгоревшую на солнце, косоворотку.

– Председатель сельсовета Дмитрий Иванович Корж, – отрекомендовался начальник села.

– Николай Григорьевич Берест, – представился гость.

– Разговора никакого Николай Григорьевич не будет, пока я ваше семейство не отвезу в дом, где вам предстоит жить и трудиться на благо нашего небольшого красивого края, – как-то с пафосом и нотками торжественности произнес Дмитрий Иванович эти слова, как будто даруя будущему председателю колхоза личную собственность.

Он лихо запрыгнул в кузов и, устроившись в левом переднем углу его, стоя нашептывал водителю куда ехать – водитель был не местный.

Через пять-семь минут оказались возле оштукатуренного и побеленного известью небольшого дома, выделяющегося от других хат своей монументальностью за счет двух небольших колонн у парадного крыльца, придававших ему вид небольшого дворца. Этот фасадный декор покоробил Береста.

«Как же так? Я буду прививать новую жизнь, а сам проживать в апартаментах, созданных старой властью – панами польского гонорового шляхетства», – рассуждал бывший педагог, которому уже назавтра предстояло стать колхозным администратором.

– Эта хата пана Стамбровского – палача украинского народа. Убежал зверюга, с приходом Красной армии, в Польшу. Вывез, что мог. Вот с тех пор и стоит дом сиротски. Теперь он ваш, потому что другого помещения у меня нет.

– Дмитрий Иванович, а как люди отреагируют? Вот смотрю, покосившаяся лачуга за лачугой, а председатель в хоромах, – заметил Берест.

– Народ, если поверит в правильность пути, оценит нас, как положено. А вот если будем ломать дрова, как это было в начале тридцатых на востоке Украины и в России, может и забунтовать, – трезво рассуждал председатель советской власти в селе…

Обустройство происходило быстро – занесли диван, некоторую посуду, книги. Остальная мебель нашлась в доме, в котором видно не раз побывали злодеи, судя по оставленным преступным следам: битым стеклам у окна, выходившего во двор, и сорванных и унесенных вместе со шторами карнизов. Шкафы зияли пустотой.

Агафья Евдокимовна, видя домашний хаос, загрустила, а когда машина с Грибом убыла и семейство осталось наедине с его главой, всплакнула.

– Коля, мы вот уже несколько лет все пытаемся наш быт обустроить, почему-то идя по лестнице вниз нормализации жизни.

– Ничего, родная, этому должен быть положен конец. Мы здесь построим счастливую жизнь и в ней найдем свою нишу. На одном месте и камень мохом прорастает, – словно оправдывался супруг. – Корни приживутся – дереву жить!

Постепенно жизнь разворачивалась так, как мыслил Николай.

В селе вместо польской школы заработала средняя школа с обучением на украинском языке – село было большим. Изучался и русский язык, который стал теперь государственным на освобожденных территориях. Бывший педагог помог становлению школы за счет приезжих учителей. В основном это были молодые девушки, окончившие педагогические вузы и училища.

Пятнадцатилетняя Оксана и тринадцатилетний Александр пошли в школу. Они по знаниям отличались от местных детей и стали отличниками в учебе и поведении. В классе, где учился Саша, было семнадцать учащихся. Он сидел за одной партой с девочкой Олесей Горленко.

Она была сродни соседу по парте: светловолосая, рослая, схватывающая знания на лету. Ее родители оказались местные. В Прикерзонье до тридцать девятого года – года присоединения Полесья к СССР – отец, окончивший когда-то гимназию с отличием, слыл начитанным и грамотным человеком. Работал по найму у польского пана Стамбровского полеводом. С раннего утра и до позднего вечера, а то и до ночи, два понятия – «земля» и «урожай» – занимали место в его голове. Некогда было труженику воспитывать пятерых деток – все девочки получались. Старшенькую назвали Олесей, в честь купринской «Олеси», написанной русским писателем на украинском Полесье. Жена и время колдовали над детьми. Бывает в жизни, что сама природа вмешивается в этот процесс и ведет потомков правильной дорогой.

Семья Олеси Горленко была такой: все девочки отличались прилежным отношением к домашнему труду и учебе в школе. Они помогали матери, держали марку успешных учениц, дружили с соседскими детьми.

Саше нравилась Олеся. Он не раз по-джентельменски подносил ее портфель «по пути» до дома. Светлое, чистое, юное чувство согревало их двоих…

Отец Александра, любитель мастерить, быстро оборудовал в сарае что-то вроде мастерской. Там часто пропадал сын с друзьями: клеили змеев, строили модели аэропланов и машин, изготавливали разные безделушки и даже наглядные пособия для школы. Из березовой коры делал берестяные туески, раздаривая их друзьям и подругам. Сашко слыл смекалистым пареньком. К его техническим советам прислушивались даже старшие ребята.

Местные жители, напуганные польскими властями антироссийской и антисоветской пропагандой, сначала встретили приход москалей недоверчиво. Однако, по мере того как стал стремительно разворачиваться социальный пакет новой власти и наступило реальное возвращение земель украинским крестьянам, «прихватизированных» польскими осадниками, лед холодного недоверия стал таять. Помощь советской власти ощутили забитые полещуки через преподавание на украинском языке, расширение сети магазинов в системе сельпо, ликвидацию позорного процесса полонизации и резкостей всякого рода со стороны осадничества по отношению аборигенов Полесья – украинцев.

Николай Григорьевич, до сих пор не знавший механизма экономической оккупации Полесья, выяснил через местных жителей цену осадничества.

Осадники – это польские колонисты-переселенцы, как правило, вышедшие в отставку военнослужащие Войска Польского, члены их семей, а также гражданские переселенцы – граждане Речи Посполитой. Они получили после окончания советско-польской войны и позднее земельные наделы на территории Западной Украины и Западной Белоруссии с целью активного и всестороннего ополячивания территорий, отошедших Польше по Рижскому мирному договору 1921 года.

Конечно, в то время ему было не дано узнать тех подробностей, которые он постиг в ходе строительства колхоза и какие мы знаем сегодня: на протяжении десяти лет после окончания Гражданской войны около 80 тысяч осадников получили 600 тысяч гектаров земли.

Размер земельного надела для каждой семьи осадников составлял до 20 гектаров, но не более 45 из-за того, что местному населению негде было бы жить.

18 октября 1920 года начальник государства – так назывался глава Польши – Юзеф Пилсудский объявил свое решение о планах колонизации: «Я уже предложил правительству, чтобы часть приобретенной земли стала собственностью тех, кто ее сделал польской, обновив ее польской кровью и тяжким трудом. Эта земля, засеянная кровавыми семенами войны, ждет мирного посева, ждет тех, кто заменит меч на плуг и хотел бы в этой будущей работе одержать столько же мирных побед, сколько у нас было на поле битвы».

В разговоре с крестьянином Опанасом Дзюбой Николай Берест выяснил, что осадники у него и других селян забрали плодородные, удобренные и обработанные приусадебные огороды, а выделили землю на песчаных косах вдоль реки Горынь. Процветал западный капиталистический образ жизни: оптовая и розничная торговля находилась в руках частников, которых вскоре предстояло ликвидировать. Крестьянин с лопатой не мог конкурировать с польским осадником – паном, который имел больший надел плодородной земли, обрабатываемой техникой. У него были и небольшие предприятия по переработке выращенного урожая.

Осадником был и бывший военный Войска Польского Стамбровский Ян Казимирович, в дом которого заселилась семья переселенца из Харьковской области. По советским законам собственность польских латифундистов национализировалась, а к ним стали применять репрессивные нормы в гражданском законодательстве, что привело к их массовому оттоку на территории этнической Польши, которая в то время уже была в составе генерал-губернаторства Третьего рейха.

Украинцы, унижаемые поляками в течение почти двух десятков лет, приветствовали политику советской власти по переселению некоторых польских радикально, а правильнее, враждебно настроенных оккупантов – «кулаков» и других недовольных осадников новой властью вглубь СССР. Их направляли в спецпоселения на лесозаготовки в восточные области страны…

Собрание крестьян, получивших от советской власти прежние земли в селе Малое, проходило бурно. Бедняки хотели и желали вступления в колхоз, середняки и люди, относительно богаче, всячески противились коллективному труду. Последние категории полещуков подогревались всякого рода националистически настроенными «хлопцами». Они в открытую называли себя защитниками Незалежной – независимой Украины – из Организации украинских националистов (ОУН).

Огромным влиянием пользовалась украинская униатская церковь. Местное население в округе, особенно по хуторам, оказывало поддержку ОУН, возглавляемой людьми Степана Бандеры.

Но, несмотря на эти сложности, колхоз в селе Малое был создан. Решили назвать его «Перемога» (рус. – «Победа». – Авт.) Его председателем единогласно избрали Николая Григорьевича Береста. Коллективным трудом было охвачено большинство населения крестьян. Власть помогла техникой, семенами, специалистами…

Моменты робости за взятое на себя дело колхозного строительства часто менялись на смелые рассуждения того, что он должен победить в себе всякого рода нотки неуверенности. «Aut Caesar, aut nihit» (рус. – «Или Цезарь, или ничто». – Авт.), – часто повторял с упорством в своих деяниях Николай Григорьевич. Он не хотел стать «ничто».

Урожай 1940 года превзошел все ожидания. Уродился картофель – полесский второй хлеб. Капуста и морковь, свекла и помидоры. Жито и пшеница дали в закрома колхоза приличный уровень зерновых. Панский сад одарил селян фруктами. Нашлись спецы по производству яблочного повидла. Местные умельцы отремонтировали и запустили млын – ветряную мельницу. Она не только «жевала» зерно, но и драла крупу и давила семечки подсолнуха, извлекая из них пахучее подсолнечное масло. Появилась мука, да какая – крупчатка. Нашлись и хлебопеки. Сестры Слепенчуки – Анастасия и Пелагея – предоставили для этого свою хату с широким зевом глубокой русской печи.

Животноводство стали развивать. В стаде появилось семнадцать коров. Свиноферма насчитывала к концу 40 – го года 47 поросят. Это уже было что-то.

Люди на заработанные трудодни получили натурой: зерно, овощи, фрукты, молоко для детей, мясо. Замахнулись на постройку яслей.

Но не всем по нутру пришлись победы, одержанные в селе с приходом «восточника» Береста. Националисты начали угрожать расправой.

– Дмитрий Иванович, меня выбрал народ, и я не дам повода боятся этих псевдопатриотов Украины. Я такой же православный украинец, как и все остальные, за исключением горстки приверженцев галичан с униатскими корнями, – признавался он председателю сельсовета Коржу.

– Да, эти мерзавцы готовы на все, чтобы опаскудить наши начинания, которые приняли простые граждане – односельчане. Они будут постоянно вставлять в нашу колесницу палки. К этому нужно быть готовым. Местный фюрер ОУН Гришка Палий, как мне докладывали, угрожал вам и мне. Обещал подпустить красного петуха скирдам и копнам в поле, – с волнением осипшим голосом вещал сельский «староста». – Его организация существовала и при Польше. Теперь у них новый враг – советская власть. У них есть оружие. Есть свидетели, как они тренировались в песочном карьере в стрельбе.

– Надо об этом поставить в известность нашего оперативника из НКВД. Кстати, а скорее, к сожалению, он не часто приезжает к нам.

– А как он может бывать часто у нас, когда на его шею навесили десяток сел и хуторов.

– Нет, это не дело. Буду в Сарнах, обязательно пожалуюсь начальству, а пока у нас одно оружие – убеждение сельчан в правоте созидательного дела, – радовался Николай Григорьевич.

– Село ожило после ухода польских осадников. Люди посветлели лицами. Они стали хозяевами своих подворий без ляхетского кнута. Бандеровцам должны дать бой комсомольцы… Их у нас уже больше двух десятков юношей и девушек, – констатировал Дмитрий Иванович.

Но события стали развиваться не по прогнозам Береста и Коржа, а по правилам жанра коллективизации, какая проходила в начале 30-х годов в Советской России. Сталинское «головокружение от успехов» дало знать о себе и в селе Малое. Два руководителя – колхоза и сельсовета – рано радовались успехами.

В августе 40-го года стали гореть скирды соломы и сена, заготовленные на зиму. Потом кто-то облил соляркой собранное зерно, сложенное на лугу и прикрытое брезентом.

Но когда убили комсомолку, приехавшую на Полесье из Полтавской области, Дарью Процак, учительницу начальных классов сельской школы, во время возвращения домой со дня рождения подруги, терпение у Береста лопнуло. Он узнал, что ее отправили на тот свет удавкой из скрутки косынки девушки. Председатель колхоза поехал в Сарны с требованием прислать опытных розыскников, чтобы найти и покарать убийц. Приезжала следственная бригада, но, увы, не смогла выйти на убийц. Подозревали националистов, но и только…

К весне 1941 года колхоз стал крепко на ноги. Выкорчевали старый лес. Распахали новые площади. Посадили и засеяли все, что планировали.

Часто в поле выходил Николай Григорьевич и радовался желтеющим стеблям и золотистым колоскам – жито заколосилось крупным зерном. «Соберем приличный урожай, – рассуждал он. – И государству отдадим, и добрую часть себе оставим. Одним словом, будем с хлебом. И тут несчастье: какой-то «мерзопакостный негодяй», по-другому его не мог назвать председатель колхоза, поджог поле в начале июня. Начали гореть стебли с подветренной стороны.

Звонарь, живший на окраине села, увидел первым начавшиеся сполохи пожара и стремглав кинулся к колокольне. Разбуженные селяне с радюгами и метлами пытались сбить пламя. Ведра с колодезной водой были как мертвому припарка – много не наносишь. Сгорело поле в один миг.

Милиционеры прибыли вовремя. Нашли быстро поджигателей: арестовали Гришку Палия и его подручного Остапа Парасюка. Через неделю руководители села знали из уст районного начальства, что бандиты действовали по приказанию оуновца с кличкой Вихорь. Фамилии его они не назвали – якобы не знали, а может, скрывали. Письменный приказ от руководства провода ОУН привез связной – незнакомый ранее местным оуновцам молодой человек, и тут же ускакал на коне. Палий и Парасюк раскололись быстро – жить захотелось, уголовная статья ведь была серьезная.

Наведывались все чаще в село незнакомые люди: присматривались, прислушивались, шушукались с теми, кто демонстративно не пошел в колхоз. Ранним утром из добротной хаты, крытой черепицей терракотового цвета, вышел невысокого роста, белокурый, голубоглазый человек, одетый в серую рубашку с накладными карманами на груди. За спиной висел рюкзак типа вещмешка защитного цвета, явно военного образца. Он быстро углубился в посадку, начинающуюся сразу за околицей села, повернул направо и по тропинке вышел к «спящему» ветряку. Работники мельницы в такую рань еще отдыхали.

Незнакомец остановился у почерневшего от старости млына. Огляделся по сторонам – никого поблизости он не увидел, вытащил армейскую фляжку и двинулся к ветряку, его нижней дощатой лопасти огромного пропеллера, который был застопорен толстой конопляной веревкой-мотузком. Стопорящее устройство – дышель – давно сгнило, поэтому ветряк стреножили именно таким способом.

Открутив пробку фляжки, он плеснул горючей жидкости на сухую лопасть, потом пролил ею деревянную раму, затем чиркнул спичкой. Она сломалась. Другую постигла та же участь. Чувствовалось, что поджигатель волновался – у него тряслись руки. С третьего захода спичка зажглась, и он бросил ее в цель. Пламя быстро охватило тонкие планки и доски лопасти, побежало в сторону рамы. Когда незнакомец, убегая с места преступления, через десять минут оказался в посадке, ветряная мельница уже пылала огромным факелом. Огонь пожирал сухое дерево быстро и жадно…

Николай Григорьевич по привычке встал рано и вдруг увидел клубы дыма, поднимающие над горизонтом. «Что еще подожгли варвары? – спросил сам себя председатель. – Неужели млын? О боже! Ведь эти хлебные храмы такие же святые, такие же сакральные, как и колодцы. Хлеб и вода – источники жизни. На святость замахнулись бандиты. Ветряки в течение длительного времени были символами технического прогресса. Нужда ум острит. У бандитов злость его тупит…»

Он ринулся в дверь, увидев, как по улице к ветряку бегут односельчане, Берест побежал вместе с ними. По прибытии от четырехлопастного пропеллера осталась куча дымящихся головешек. Но пламя все еще гудело и гуляло внутри прочного сруба мельницы.

Беспомощные люди метались с вилами, жердями, лопатами, пустыми ведрами и только некоторые, неведомо откуда взятыми баграми, пытались растаскивать в стороны горящие брусья, доски и бревна. Кто-то оттаскивал рухнувшую дубовую горизонтальную ось, обгоревшую только сверху, кто-то бежал к колодезю за водой, кто-то материл поджигателей.

– О, Боже, покарай мерзавцев, посягнувших на святое, – проговорила сквозь слезы соседка Берестов доярка Матрена Пастушок.

Многие сельчане, особенно женщины, плакали, глядя, как пламя доедало останки их живой еще вчера легенды – производителя муки, крупы и подсолнечного масла…

Сегодня ветряных мельниц практически нет. Мы гоняемся за дорогостоящими энергосберегающими технологиями, сооружая для этого невероятно сложные машины – но все лежит на поверхности. Мы потеряли что-то ценное.

Все чаще дочь Оксана жаловалась отцу на косые взгляды некоторых парней и даже записки с угрозами расправиться с ее родственниками. Сын Александр рос крепким, плечистым юношей, которого все теперь звали не иначе, как Сашко-умник. Он отличался хорошей учебой и похвальным поведением. От таких жалоб сестры брат катал желваки и сжимал кулаки.

– Пусть попробуют тронуть тебя, Оксана, у меня есть чем ответить, – он согнул в локте правую руку и показал указательным пальцем левой руки на прилично накачанный гирями и другими подсобными тяжестями бицепс.

Однажды поздним вечером Сашко возвращался домой на ровере – так называли в этих краях велосипеды. Он, с присущей молодости силой, энергично давил на педали. Ехал достаточно быстро по узенькой тропинке. Справа и слева проскакивали, мелькая заросли ольшаника. И вдруг какая-то невидимая сила швырнула его назад и опрокинула в сторону. Она свалила его с двухколесника. Натянутая туго проволочная струна больно ударила подростка по горлу. Он захрипел, и стал задыхаться от болевого шока. Показалась кровь, испачкавшая новую рубашку. «Неужели началась охота на нас? – подумал Сашко. – Если это так, то нужно внимательнее относиться к окружающим. Верить, доверять надо, но и необходимо проверять своих «друзей»».

Он тяжело поднялся с земли. Взялся за руль, поставил велосипед, но ехать на нем не смог: «восьмерка» переднего колеса была такова, что изгибы черного с оранжевыми полосками обода не проходили в вилку. Несколько спиц сломались. Приподняв ровер и взяв правой рукой за переднее колесо, он, униженный и раненый, поплелся домой. Страха не было, а была злость. Он не боялся, что влетит от отца, который понимал детей, а дети – его.

Возвратившись домой, на пороге его встретила мать. Агафья Евдокимовна, всплеснувшая руками от увиденной окровавленной рубахи, спросила:

– Сашко, что случилось? Как же ты так упал?

– Мамо, за мной охотились. Проволокой перетянули стежку, – честно ответил Александр.

Поздно вечером появился отец. «Раненый» велосипед он увидел в сенях.

– Что, не удержал равновесие? – усмехнулся отец.

– Нет, Коля, хуже – его решили наказать, – ответила супруга.

– Кто? Как? Когда? – сыпались горохом короткие вопросы.

Пришлось сыну рассказать родителю все, как было…

– Ничего, сынок: руки-ноги целы, голова на плечах, а раны имеют обыкновение затягиваться. Да, это сигнал националистов по отношению к нам, восточникам, к колхозу, нашим успехам. Выдюжим! А что касается «восьмерки» на колесе, исправим, и снова будешь ездить. Бандюгам нельзя подавать вида, что мы их боимся, – глухим, но спокойным голосом вещал глава семейства.

В течение следующего вечера отец после колхозной не работы, а службы «вытянул» спицами велосипедный обод. Колесо приобрело прежний вид.

Александр внимательно наблюдал за действиями отца. Он понял механику выравнивания «железа» методом соответствующей натяжки спицами – был смышленым. И уже через неделю помог тем же ремонтным процессом с колесом своему школьному другу. Все сделал так, как научил отец…

Война и гибель переселенца

Советские люди Отечественную войну не хотели видеть, но вот что удивительно: ее ждали и верили, что она наступит, как наступила Вторая мировая, нападением 1 сентября 1939 года фашистской Германии на гоноровую Польшу, мечтавшую вместе с вермахтом встретить победу сил «нового порядка» на Красной площади. Не дождались – ни нацистская Германия, ни панская Польша.