Человек из дома напротив

Бабкин сел.

– Я только что имел с ним продолжительную телефонную беседу, – продолжал Илюшин. – Он клянется, что ключей нет ни у кого, кроме него и Сафонова. Верить ему на слово, конечно, нельзя, но факт остается фактом: сам Рытвин не мог развесить фотографии.

– Мог кого-то попросить, – без всякой уверенности сказал Сергей.

– Сбил Рытвин, подлец, нам все расчеты. Прибавь к этому, что у него нет другой недвижимости в России, вопреки тому, что мы с тобой предполагали, так что если он и заточил бедного Сафонова в подвале, как предполагает сестра, это не его подвал. В общем, все это осложняет работу на порядок.

– Это еще не осложняет, – заверил Бабкин, доставая блокнот. – Теперь слушай мою историю. В ноябре и декабре две тысячи девятого пять человек были зарезаны в подворотнях. Ты об этом что-нибудь знаешь?

– Никогда не слышал. Но, в общем, не вижу ничего странного. В Москве за сутки происходит от одного до пяти убийств. Какая-то часть из них пришлась на подворотни просто потому, что это удобное место для грабежей. Жертва начинает сопротивляться и все заканчивается печально.

– Я не совсем точно выразился, – сказал Бабкин. – Это были не подворотни. Это были арки. Одна – на Соколе, вторая – на Долгоруковской, третья – в Коптево и еще одна – в Астраханском переулке, за проспектом Мира.

– Ты перечислил четыре.

– На Долгоруковскую пришлось два убийства. Арки там расположены по левой и правой стороне улицы, почти напротив. В середине ноября убили девушку в одной арке, а две недели спустя – мужчину во второй. Во всех пяти случаях один и тот же почерк: нападавший бил жертву ножом в горло или в грудь, несколько раз.

– Все погибали на месте? – быстро спросил Макар.

– Хороший вопрос. Нет, двоих довезли до больницы. Там они скончались, не приходя в сознание.

– Значит, на них нападал не профессионал…

– На месте одного из преступлений нашли нож, но ни на шаг не продвинулись. Этих ножей в любом хозяйстве…

– Почерк одинаковый, места похожи, – пробормотал Илюшин. – Что насчет убитых?

– Никаких связей. Не знакомы, не ходили в один спортивный зал, не заканчивали одну школу, не приехали из одного города… И у них ничего не взяли.

– Или взяли то, о чем никто не знал, – задумчиво сказал Макар. – Дело так и осталось висяком?

Сергей молча кивнул.

– Какое отношение оно имеет к нам?

– Третий труп обнаружила Сенцова.

Бабкин сполна насладился вытянувшимся лицом Илюшина.

– Она и позвонила в полицию, – добавил он. – Урюпин рассказал, что когда Сенцову опрашивали, она выглядела до смерти перепуганной. Догадывалась, что всплывет убийство в парке и возникнут вопросы. Но она не была знакома с жертвой.

Он снова замолчал. Макар попытался выбить пальцами дробь по подлокотнику, однако бархатная обивка заглушила звук. Сергей мстительно ухмыльнулся: кресло ему не нравилось, но привычку Илюшина он не любил еще больше. Приятно было найти в чванливой мебели неожиданного союзника.

Он ушел на кухню и крикнул оттуда:

– Четыре трупа опознали, пятый – нет.

Включил чайник, вернулся в комнату. Илюшин пересел на стол и подпирал щеку с таким лицом, будто у него заныли зубы.

– Давай для начала поймем, кто эти четверо на фотографиях, – сказал он.

– Студенты, – пожал плечами Бабкин. – Однокурсники Сафонова. Нам и так это известно.

– Если бы все было так просто, их снимков не было бы в подвале.

4

Илюшин вышел на «Кропоткинской», улыбнулся проходящей мимо красавице и пошел своей дорогой, не замечая, что девушка смотрит ему вслед. Возле храма кружили туристы. Над туристами кружили голуби.

Чисто, прозрачно и ветрено. Макар взглянул на часы и решил, что есть время поздороваться с Петром Первым.

Металлический колосс, покрытый бронзой, вызывал у него теплые чувства. Когда-то, очень давно, мама плавила шоколад в кастрюльке и разливала по формам. Формочек было три: белка, медвежонок и солдатик. Белку фаршировали толчеными орехами. Медвежонку доставалась вареная сгущенка. А солдат всегда был пустым, потому что на третьем шоколадном уродце терпение мамы Илюшина заканчивалось.

– Я тебе, бывало, в детстве башку откусывал, – ностальгически сообщил Макар императору.

Когда он поднимался вверх по Пречистенке, начали бить в колокола. В хорошем месте живут родственники Эмиля Осина, мысленно сказал себе Илюшин. Дай-то бог, чтобы пустили в подъезд. Пройду ль дресс-код я, лох позорный, иль с треском вышибут меня?

Проверить это ему не удалось.

– Подождите внизу, – раздался тонкий голосок из динамика домофона, когда он набрал номер квартиры, – я сейчас спущусь.

Илюшин сел на скамейку возле детской площадки. Вскоре из подъезда вышла молодая женщина в уггах, кутавшаяся в розовое пальто, похожее на махровый халат. Не исключено, подумал Макар, что это как раз таки халат, похожий на пальто.

По телефону он представился бывшим однокурсником Эмиля. «Мы делаем альбом о нашем курсе. Можно попросить вас рассказать что-нибудь о вашем муже?»

Вдова Эмиля Осина кивнула ему, глядя сверху вниз, и присела рядом.

– Здравствуйте, Нина. Спасибо, что согласились поговорить.

Бледное лицо со следами недосыпа, волосы, собранные на макушке в небрежную гульку. Она потерла глаза и зевнула.

– Простите! Малыш всю ночь не спал. Зубки режутся. У вас дети есть?

– Двое, – кивнул Макар, вложив в интонацию равные дозы безграничной усталости и незамутненного счастья. – Утром в садик их отвел.

– Хорошего отца сразу видно!

Илюшин смущенно улыбнулся.

– Нина, поговорим об Эмиле? Я бы не беспокоил вас личной встречей, но по телефону все как-то не так получается… не душевно, если вы понимаете, о чем я.

– Я понимаю… понимаю. Что вам рассказать? О семье, наверное, вы и сами слышали…

– Если честно, его родители мне не очень интересны. Мы составляем такие, знаете, неформальные портреты! Факты биографии, характер, привычки – все вместе. Это дает объем, трехмерное изображение, насыщение информационного поля…

Он понес вдохновенную ерунду, зная, что важны не слова, а интонации и темп речи. Нина понятливо кивала.

– Раз вы учились с Эмилем, вы помните, какой он был, – сказала она. – Остроумный! Хлесткий! Бросит мне пару слов – я весь день рыдаю. Эмиль говорил: тот, кто не отличает Феллини от Абеляра, не имеет права на ужин. Ну… приходилось сидеть на кефире. Зато для фигуры полезно.

Нескрываемая гордость, звучавшая в ее голосе, озадачила Макара.

– Может быть, поэтому у него не было друзей, – задумчиво сказала Нина.

– Как не было? – удивился Илюшин.

– На третьем курсе он был влюблен в какую-то девочку, но она не ответила ему взаимностью. А может быть, ответила, но вскоре бросила. Сам Эмиль об этом никогда не упоминал, его родители проговорились. Еще были какие-то приятели… Наверное, из-за девушки они все переругались. – Она заговорила неуверенно. – Вы сами этого не помните?

– Увы. Я же видел его только издалека. Восхищался, точнее сказать…

– Когда мы начали встречаться, он ни с кем меня не знакомил. Сначала я думала, это из-за того, что Эмиль меня стесняется… А потом догадалась, что у него нет никаких друзей. Даже на нашей свадьбе гуляли только его коллеги, а из института никто не пришел.

Странно, подумал Макар, очень странно. А как же дружба, о которой говорила сестра Сафонова?

– Эмиль был очень умный. Очень! Он столько читал, вы не представляете. У нас дома огромная библиотека! Я даже не знаю, что теперь делать со всеми этими книгами. Так и стоят…

– А вы сами их не читаете? – вырвалось у него.

– Нет. Я же дурочка.

Она улыбнулась, будто извиняясь. Илюшин пристально взглянул на нее и довольно много понял об Эмиле Осине, и то, что он понял, ему не понравилось. Девочка-глупышка, не читающая книг, прелестное юное существо, не знающее, кто такой Феллини и чему учил Абеляр… Но если тебе важен был ее ум, Эмиль, зачем ты на ней женился?

– Я не думаю, что вы дурочка, – сказал он.

– Вы просто мало меня знаете. Моя мама приговаривает: «Был бы ум бы у Лумумбы…»

– …ни при чем бы был бы Чомбе, – машинально закончил Илюшин.

– А я всегда маме на это отвечаю, что Лумумба – очень красивое имя, и если она будет часто его повторять, я назову им дочку.

Макар засмеялся. Нина Осина начинала ему нравиться.

– Вы знали, что Эмиль пел в хоре? – Она снова стала серьезной.

– Нет.

– У него прекрасный голос! Высокий, тонкий-тонкий! Тенор. Прямо ангельский! Он учился в институте, а по выходным пел в соборе. Его родители говорили, что у Эмиля впереди завидное будущее… Мы поженились, а через год он погиб.

– В две тысячи двенадцатом, кажется?

– Да. Так глупо получилось… Он возвращался вечером с работы и срезал путь через стройку. Было грязно, шел дождь… В общем, Эмиль сорвался. Его нашли в котловане со сваями. Он упал и разбил голову.

– Эмиль был пьян? – спросил Макар, догадываясь об ответе.

– Нет, что вы! Он совсем не пил.

– А когда это случилось?

– Тринадцатого ноября.

Илюшин выразил сочувствие, задал для проформы еще несколько вопросов, поблагодарил женщину и встал.

– Вы журналист? – спросила Нина, глядя на него снизу вверх.

– Нет, конечно. Почему вы так решили?

– А татуировки с птицами у вас есть?

– У меня вообще нет татуировок, – осторожно сказал Илюшин. – Нина, вы задаете странные вопросы.

Девушка поднялась.

– Эмиль однажды напился, – безучастно сказала она. – Единственный раз за все время, что мы были знакомы. Он пытался убежать из квартиры и кричал, что за ним придут орлики.

– Кто придет? – изумился Макар.

– Орлики.

Илюшина осенило:

– С белыми глазами да по мутной воде?

Нина вздрогнула и уставилась на него.

– Да… Кажется, так. Откуда вы знаете?!

– Это Гребенщиков, «Волки да вороны». Песня такая.

Нина помолчала.

– Без разницы, песня или нет, – сказала она наконец. – Эмиль боялся этих орликов до смерти. Он больше в рот не брал ни водки, ни вина только потому, что помнил, как они ему являлись. Вы не журналист. Но вы не учились с ним вместе. Я глупая, это правда. Но чтобы бывший студент заморочился этим альбомом… Вы бы по-другому выглядели и разговаривали. Наверняка у вас была бы борода! Так что вы врете. И имя выдумали… первое попавшееся взяли, да?

Илюшин помолчал. Если так пойдет и с остальными родственниками, можно сворачивать опрос и расписываться в профнепригодности.

– Я не орлик, – сказал он, и прозвучало это даже нелепее, чем он опасался.

Вдова Эмиля Осина кивнула. Странно, но, кажется, ему удалось ее успокоить.

Глава 4

За семь дней до описываемых событий1

Устроившись на чердаке возле окна, девушка наблюдала за дорогой. Термос с чаем, яблоки и орехи на блюдце, наушники, плеер, ведро для естественных надобностей, – она подготовилась основательно. Предстояло провести под крышей целый день, дожидаясь человека, которого она не знала в лицо.

Ясно было лишь одно: он подойдет к калитке. Не может не подойти.

Ее дом отсюда, с чердака, был виден как на ладони. Низенькая изба, участок размером с бутерброд. На участке всех сокровищ – три калины, две кошки да куст крыжовника. Белые полусонные кошки в теплое время года ждали возвращения Анны под калиной, а если она задерживалась, выходили на улицу, тревожно крутили головами, точно две тетушки, обеспокоенные долгим отсутствием племянницы.

Дом был разделен на две половины. Комната слева, комната справа, посередине кухня. Большую комнату с сентября она сдавала студенту-пятикурснику.

Если бы не он, Анна не таилась бы сейчас на чердаке.

Соседи уехали в отпуск, отставив ей ключи. Она поливала цветы и подкармливала морскую свинку, кажется, так и не заметившую смены хозяев. Год назад здесь обитала канарейка, но однажды улетела и не вернулась. Вместо нее появился этот туповатый помпон с глазами.

2

Если подумать, все началось с канареек.

Их семья в то время состояла из двух людей: маленькой Ани и большого отца. Маму она совсем не помнила. «Хорошая была», – говорил о ней отец и замолкал, а если Аня пыталась расспрашивать, начинал плакать.

В будни отец работал до позднего вечера, по субботам напивался. Выпивши, становился добренький и глупенький, выходил на улицу, лез целоваться со всеми собаками, за что не раз был покусан. В воскресенье отлеживался, а с конца недели все повторялось заново.

Девочка была предоставлена самой себе. Невысокая, крепко сложенная, исключительно ловкая, она осваивала дворы вширь и вверх, и не было ни одного забора, на который она не могла бы забраться, и ни одного подвала, который она бы не исследовала.

Как-то раз ее начали дразнить незнакомые мальчишки. Взрослых поблизости не оказалось, да Ане и не пришло бы в голову звать на помощь. Девочка стояла молча среди чужаков, злившихся все сильнее, заводящихся от собственных воплей, и когда ей надоело слушать ругань, спокойно отодвинула ближайшего крикуна и прошла на детскую площадку.

Враги притихли. Анна примерилась к турнику, подпрыгнула – и упала. Вокруг засмеялись. Она подпрыгнула снова и ухватилась за тонкую перекладину.

Вперед-назад! Вперед-назад! Девочка раскачивалась, далеко выбрасывая ноги, увеличивая амплитуду, не слыша уже смешков – то ли потому, что мальчишки заткнулись, то ли из-за шума ветра в ушах. Хей-хоп! Хей-хоп!

Она сделала последнее небольшое усилие – и замерла вертикально над перекладиной вниз головой. На земле дружно ахнули. Анна сделала полный оборот и спрыгнула с турника.

Ее обидчики сбились в кучу. Девочка обвела их вопросительным взглядом и насмешливо подняла брови.

– Темыч, – заволновались в толпе, – ты можешь, ну!

Вперед вытолкнули тощего пацана в шортах. Тот выпятил грудь, шмыгнул, похлопал ладонью по опоре.

– Турник больно хлипкий. Она-то малявка, ей что…

Малявка пожала плечами и пошла прочь.

Ее мир был миром одиночки, не тяготившейся своим одиночеством. Она была молчалива не от стеснительности, а из-за необъяснимой уверенности в том, что слова не слишком-то нужны разумному человеку. От деда в их квартире остался проигрыватель, и в плохую погоду девочка, нацепив огромные наушники, слушала старую пластинку, подпевая то Али-Бабе, то разбойникам. «Постареешь – поймешь: жарко жить, а умрешь! Ая-яй-яй! Очень жалко!»

В конце мая их соседи по лестничной клетке подхватили свой скарб и в один день исчезли, оставив за собой мусор на лестнице и вонь прогорклой еды. Вечно они орали и ссорились, и дети их орали и ссорились, и шум из квартиры с годами становился все громче, словно хор неуклонно пополнялся певцами. Девочка подозревала, что время от времени родители где-то подбирают новых отпрысков и выдают за своих. И вот цыганский табор пропал, а в квартиру номер пять вселились другие жильцы.

Аня каталась на самокате у подъезда, когда ее внимание привлекли удивительные звуки. Пела птичка. Высокая дрожащая трель вдруг переходила в журчание, затем набирала силу ровная чистая мелодия; она сменялась посвистыванием, насмешливым чириканьем – и снова начиналась трель, взбираясь все выше и выше, как если бы ручей тек в гору, а не с горы, и падал с вершины, разбиваясь на тысячи капель.

Пение доносилось из раскрытого окна. Через подоконник наружу перегнулась круглолицая женщина с нежнейшим розовым румянцем и широко улыбнулась:

– Нравится, как поют?

Девочка кивнула.

– Хочешь послушать поближе?

– А можно?

– Заходи! Я как раз окна помыла.

Так Аня познакомилась с новыми соседями.

3

Квартира, сменив жильцов, будто выпрямилась в полный рост. В комнатах стало очень просторно, и пахло вкусно, как в кафе-мороженом, куда на день рождения Аню водил отец.

Мельниковы жили вдвоем.

Константина Романовича девочка не любила. Он был высок, страшно худ, неулыбчив и молчалив. Между носом и губой у него было родимое пятно, похожее на мышь с хвостом. До чего же, должно быть, противно, когда у тебя под носом мышь! Изредка, в хорошие дни, доводилось услышать от него при встрече «м-гм», обычно же он смотрел на Аню так, словно она была собачонкой, которую жена завела без его согласия.

Анин отец ходил дома в растянутой майке, а Константин Романович – в рубашке, жилете и брюках. Он бесконечно что-то писал за столом, на котором, как фиолетовый ледник, возвышалась хрустальная чернильница. Стол был огромный, больше, чем карта мира в кабинете географии. Ане казалось, по нему тоже можно путешествовать.

Являлись студенты с рюкзаками, и закрывалась дверь в кабинет с великолепным столом, и наступала тишина, в которой издалека, как через открывшийся портал в другое измерение, раздавались всплески голосов: «Спекулятивный реализм! Объектно-ориентированная онтология!» Тогда хозяйка ходила на цыпочках и набрасывала полотенце на клетку с канарейками.

Таких людей, как Ольга Степановна, Аня прежде не встречала. Из всех соседок она завязала знакомство только со старухой Кузей, настоящее имя которой никто не знал. Кузя давала ей деньги на хлеб, и девочка бегала за свежим бородинским в дальний супермаркет. Свои редкие волосы старуха красила хной. Свято верила, что отвар из запаренных ржаных корок лечит все болезни. По ночам, пугала старуха, из унитазов вылезают крысы и ползают по квартирам, ища забытую еду, а в подвале у них гнездо из перьев съеденных голубей. Аня, поверив Кузе, однажды целую ночь просидела, таращась в темный кружок воды, но ни один даже самый маленький крысенок так и не показался на поверхность (из этого она заключила, что и целительная сила ржаных корок под вопросом).

Как-то раз отец пообещал познакомить девочку с его двоюродной сестрой Валерией, которую нужно было называть «тетя Лера», и ее детьми, Аниными троюродными братьями и сестрами.

Квартира тети оказалась похожа на музей: много-много комнат и приветливая смотрительница в длинных одеяниях.

– Какая девочка красивая! – приговаривала она ласково. – Взрослая какая! А ножки-то что такие коротенькие, а? – И подмигивала растерянно молчащей Ане. – Зато ум длинный! – подсказывала хозяйка и смеялась высокими прыгающими смешками.

В квартире обитали подростки неопределенного пола, все они говорили хриплыми голосами, играли на компьютерах и отворачивались, когда Анна подходила к ним. А взрослые перемигивались за спиной у отца, и вот уже кто-то укоризненно тянул: «А как же культура застолья, Сергей Иванович», отбирал у него рюмку, и девочка не понимала, о чем они говорят, но знала, что это что-то обидное.

– Пысть подавятся своей кылтрой! – бормотал отец на обратном пути. – Жлобы!

Но раз в год они продолжали приезжать в гости к тете Лере. Аня даже научилась различать ее неприветливых детей. Тетя всегда говорила с ней детским голоском и каждый раз дарила фломастеры – то ли забывала о прежнем подарке, то ли решила, что племянница любит рисовать.

Тетя Лера и Ольга Степановна были толстыми. Но первую словно набили мокрой ватой, и она стала тяжелая, плотная. А вторая едва не взлетала над полом, скользя из прихожей в кухню как большой воздушный шар.

Мельникова вела в школе кружок пения. Иногда, под настроение, она начинала петь в квартире. Больше всего девочка любила «Вдоль по Питерской». Широкий свободный голос плыл по комнатам, по улицам, по городу, по планете, и все птицы замолкали, слушая Ольгу Степановну, и ветер стихал, и дождь повисал в воздухе.

Тут из кабинета выглядывал Константин Романович и смотрел. Ольга Степановна виновато прижимала руки к груди и вздыхала. «Работает…» – поясняла она девочке.

Анна от злости кусала губы. Работает он! Работают на заводе, а дома калачи едят. Так отец говорит, а ему можно верить: он не какой-то профессор в жилетке, а Главный Сварщик. На нем весь завод стоит.

4

Мельниковы собрались переезжать. Ольга Степановна вздыхала громче обычного, но не теряла рассудительности и силы духа. Константин Романович с невозмутимым видом стоял под окнами, словно ожидая, когда и его обернут пленкой и перенесут в грузовик.

Девочка старалась не плакать.

– Милая моя, мы поселимся недалеко, – успокоила Ольга Степановна. – Будем часто видеться. Можешь ездить на электричке, а можешь на автобусе. Я тебя встречу на станции. Вот через неделю и приезжай, договорились? Жаворонков напечем.

Булочки с изюмными глазками, которые прекрасно пекла Ольга Степановна, назывались не какими-нибудь заурядными плюшками, а именно жаворонками, и это было логично и правильно.

– Договорились, – кивнула Аня.

Она действительно успела съездить в гости к Мельниковым. Один раз.

А потом настал день, когда в квартиру позвонили люди с отцовской работы, и отвезли ее в больницу, и говорили с ней очень мягко, и везде провожали ее, и держали за руку, и обнимали за плечи, и обещали, что обязательно помогут, ни за что не оставят одну. Ей не дали только одного – посмотреть на папу.

Некоторое время после этого девочка могла выдавить из себя только чужие казенные фразы. «Несчастный случай на производстве, – сказала она Ольге Степановне по телефону. – Я вправе рассчитывать на пособие. Одно… едино… единовременное».

Хорошо, что у нее были чужие слова. Выпусти она наружу свои собственные, случился бы взрыв.

Взрослые говорили: мы знаем, ты любила папу.

Анна не понимала, о чем они. Разве ветка любит дерево, на котором растет?

После похорон, заснув на диване от усталости, она сквозь сон услышала разговор тети Леры и Ольги Степановны.

– …неужели мы сироту оставим! – прочувствованно говорила тетя. – Это ведь доченька Сережина, не чужой нам человек. У меня у самой дети, я знаю, каково это… – Она шмыгнула, не досказав.

– Я хотела бы помочь, – тихо ответила Ольга Степановна. – Мы с мужем можем забирать Аню на выходные, на каникулы…

– А вы телефончик свой оставьте. Пусть она первая вам позвонит. Кто знает, вдруг ей не захочется вспоминать прошлое… ну, вы понимаете… вы часть ее прошлой жизни… Такая трагедия, ужасная трагедия!

Тетя снова всхлипнула.

Анна почувствовала, как мягкая рука легла ей на лоб. Прикосновение принесло облегчение – как прохладное влажное полотенце при высокой температуре.

– Анечка, мне нужно ехать, – шепнула Ольга Степановна. – Отдыхай, девочка моя.

Несколько раз Аня просыпалась от грохота. Тетя Лера ходила по комнате и показывала незнакомым мужчинам то на телевизор, то на тумбочку, и телевизор с тумбочкой исчезали. «Какая она заботливая, – мелькнуло у девочки сквозь сон. – Надо сказать ей, чтобы не забыла папину пепельницу». Стоило ей подумать об этом, папина пепельница отправилась в коробку.

А девочка отправилась в детский дом.

Она провела там три недели, каждый день ожидая, что тетя, наконец-то обставившая комнату папиными вещами, приедет и заберет ее отсюда.

Потом стало ясно, что никто ее не заберет.

5

Вечером пятого октября студент постучался к ней, чтобы отдать деньги за месяц.

– Анна Сергеевна, – церемонно сказал он, кладя конверт на стол.

– Алексей Иванович, – отозвалась Аня.

Они называли друг друга исключительно по имени-отчеству. Да, немного нелепо, но… Так сложилось с первого дня их знакомства: самоирония плюс старомодная учтивость плюс мелкие приятности: ветка рябины в вазе на его столе, упаковка пастилы – для нее, иногда сваренный на двоих утренний кофе. Пили по разным комнатам, вместе никогда.

Анна отодвинула в сторону коробку со своими конвертами. За годы скопилась целая пачка – и она многое отдала бы за то, чтобы узнать, где сейчас человек, отправляющий их.

– Это игра? – спросил студент, кивнув на коробку.

– Что?

– Играете во что-то? – повторил он. – Квест, секретная переписка? Простите, что я спрашиваю, – заторопился он, увидев выражение ее лица, – действительно, полез не в свое дело. Я пойду, Анна Сергеевна…

– Нет-нет, подождите! – Анна вынула из коробки всю пачку. – Почему вы сказали про секретную переписку?

– Можно взять? – Она молча кивнула, и Алексей потянул на себя, точно карту с колоды, верхний конверт. – На нем поддельный штемпель. Видите? Указано только «Почта России» и какой-то бессмысленный код, а должны быть дата и время. И указания места на оттиске нет. Где было принято это письмо? В каком почтовом отделении?

Анна молча смотрела на него. Столько лет исследовать конверты на всевозможные тайные знаки, искать пометки молоком, невидимыми чернилами, и не догадаться о самом простом – о штемпеле.

– Вам неизвестен отправитель? – Алексей нахмурился.

Девушка покачала головой.

– И вы хотите найти его?

Она кивнула.

– Кто-то просто кладет письмо в ваш ящик. Этот штемпель отпечатан… не знаю, да хоть ластиком. Мы делали такие в школе. Или куплен в переходе. Вы можете показать этот конверт в почтовом отделении, и они подтвердят вам…

– Нет, – сказала Анна. – Почтовое отделение… нет. Спасибо, Алексей Иванович.