С надеждой на Встречу

Игумен Нектарий (Морозов)

С надеждой на Встречу

Рекомендовано к публикации Издательским cоветом Русской Православной Церкви

ИС Р15-502-0089

© Нектарий (Морозов), игум., 2015

© Сретенский монастырь, 2015

Основа спасения

Встреча человека с Богом – всегда таинство, удивительное и непостижимое. Это главная встреча в жизни, и от того, состоялась ли она, точнее, заметил ли ее человек, зависит все – и самая жизнь эта, земная, и в еще большей степени – жизнь будущая.

Все Евангелие наполнено картинами, примерами таких встреч – и радостных, спасительных, как для плачущей у ног Христа блудницы или пришедшей к колодцу самарянки, и бедственных, гибельных, как для тех книжников и фарисеев, сердца которых разрывались от злобы и зависти, когда они слышали обличающий их глас Спасителя.

Но точно так же открыты подобные примеры и картины нашему взору и сегодня. Особенно – взору внимательного, любящего свою паству священника. Ему постоянно приходится это видеть: как обретает Бога человек, как зарождается в нем новая, христианская жизнь, такая светлая, такая необычная. Но случается нередко видеть и другое: как эта жизнь постепенно угасает и как отходит человек не только и не столько в действительности от Церкви, сколько от Того, Кто его туда привел, Кто есть Самое главное в ней. От чего это зависит – движение «к» и движение «от», приближение и удаление? Можно вновь сказать, что это таинство, что причины этого движения заключены в сердце человека, глубоко сокровенны в нем. И это правда. Но… Не зная тайн чужого сердца, разве не должны мы знать тайны сердца собственного? Разве могут быть они сокрыты и от нас?

Из опыта своего – и священнического, и «просто человеческого» – скажу… Мне кажется, что всем нам – верующим, церковным людям – очень важно вглядеться в себя и понять: как, с чем, почему пришли и приходим к Богу лично мы, чего ищем, чего просим у Него? И мы слышали о Его дивных чудесах, совершающихся в Его же Церкви, и наши глаза видели, хотя бы отчасти, хотя бы в самой малой мере, эти чудеса – порой и в нашей собственной жизни. Наши измученные души вблизи Его отогреваются, обретают отраду, успокоение, у Него находим мы убежище от жестокости мира, от его грязи, подлости, от его растления. У Него находим помощь в наших многочисленных нуждах, утешение в скорбях.

Но вот наступает в жизни каждого из нас такой момент (а правильнее сказать, такие моменты повторяются многократно или порой просто безостановочно сменяют друг друга), когда становится очевидно: как Господь восходил в Иерусалим, идя навстречу Своим страданиям (см.: Мк 10, 32–34), так и нам надо пойти за Ним и вместе с Ним пострадать, доказать свою верность Ему. Пострадать в борьбе со своими страстями, привязанностями, любовью к земному благополучию. Пострадать от восстающих на нас людей. Мы вдруг видим, что хотя по младенчеству нашему Господь и покоит, и утешает нас, путь к покою истинному лежит через многие скорби, величие Царства достигается через смирение и уничижение себя, слава – через то, чтобы считать себя последним. Видим, что для того чтобы вкусить вечное блаженство, необходимо прежде испить горчайшую чашу бедствий земного жития.

И часто оказывается, что наши души, умы пригвождены к земле, и мы не возбуждаемся любовью к благам грядущим. И потому мы отступаем от Христа, слово Которого начинает казаться жестоким, и принимаемся лихорадочно искать другого уже утешения – того, что обретается в каких-то мелких, суетных, часто греховных удовольствиях этого мира. Так происходит движение «от». Нет, это еще не совершенное отпадение, не отречение, подобное отречению Иуды. Но далеко ли до того – кто скажет? Ведь и он отпал не в заурядных обстоятельствах, а когда услышал: будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие (Мф 26, 2). А что, если мы услышим подобное сему?

Я знаю, что ответить на этот вопрос «теоретически» нельзя, но значит ли это, что не надо его себе задавать? Что́ все же оказывается здесь определяющим, главным, что́ может хотя бы косвенно предуказать наш ответ?

Я думаю, как раз это – чего мы ищем у Бога и почему приходим к Нему.

Если ищем благополучия земного, то легко можем отпасть, лишившись его.

Если ищем благ духовных, то и это делает нашу верность Христу иллюзорной: слишком часто каждому из нас приходится испытывать оскудение в себе духовных переживаний и чувств, ощущать свое бесплодие и никчемность, холодность и опустошенность, и этого не избежать никак.

Но если ищем Самого Бога и приходим к Нему просто потому, что хотим быть с Ним, если Он для нас дороже, чем все, что мы могли бы от Него получить, то есть надежда на то, что окажемся в испытании верными, не отпадем, не отойдем, не обратимся вспять.

Этого отношения к Богу надо искать, о даровании его надо просить. Оно и есть – единственная незыблемая основа жизни с Богом и спасения.

Расстояние между нами и Богом

Каково расстояние между нами и Богом? Не между нашей греховностью и испорченностью и Его святостью и совершенством. Не между нашей ограниченностью и ничтожеством и Его величием и всемогуществом. Не между нашим неразумием и Его премудростью. Нет. Между нами и Им – какое расстояние, его как измерить?

Многие святые отцы говорят, что нет никого и ничего ближе нам, чем Господь. Кто-то из них даже употребляет такое сравнение: «Знаешь, как близок воздух к нашему телу? А Господь к нам еще ближе!»[1] И порой мы действительно это ощущаем, в какие-то особые моменты: иногда совершенно неожиданно, нечаянно, иногда же, наоборот, ощущение это приходит, когда мы сознательно призываем Его имя в своей скорби.

Но чаще всего мы чувствуем, что есть что-то, что нас от Бога отделяет, какое-то расстояние, какая-то преграда. И расстояние это постоянно меняется: то сокращается, то возрастает. И преграда то опускается к земле, становится, что называется, вровень с порогом, то вырастает до небес.

Что это за расстояние, что это за преграда? У кого узнать, у кого спросить? Можно у Господа спросить, а можно и у себя… Ведь мы о расстоянии и преграде многое знаем – не все, но многое, правда. Ведь и то, и другое – мы сами.

Кто-то считает, что его от Бога отделяет и удаляет мир. Но это ложь. Не мир, а наше отношение к миру, наша страстная к нему привязанность, увлеченность им, любовь к нему. Та самая любовь, ради которой мы так часто отвергаем любовь Божию.

Кто-то скажет, что отделяет и удаляет нас от Бога диавол. И это ложь. Нет у него власти над нами, не может он ни заставить нас делать что-то, Богу противное, ни удержать от того, что делать должно. А если вдруг оказывается, что властью этой он обладает, то лишь в том случае это может быть, если из наших рук он ее получил, если сами мы ему ее предали. И себя самих предали – в полном смысле этого слова.

Расстояние между нами и Господом – наши желания, Его воле противные, наша гордость, Его смирению чуждая, наша ненависть, Его любовь оскорбляющая, наша развращенность, с Его чистотой несовместимая. А преграда – грехи наши нераскаянные, не отвергнутые, но в сердце взлелеянные и тем же сердцем возлюбленные.

Милостив Господь, и потому, когда особенно нуждаемся мы в Нем, в Его близости и от близости происходящем утешении, Сам преодолевает расстояния и преграды, и чувствует Его наша душа, согревается Его теплом, просвещается Его светом. А потом… Потом мы вновь показываем – жизнью своей, словами, мыслями, чувствами, желаниями своими, – что не хотим быть с Ним, что «наше» дороже нам, чем Он. Нет, если бы нас об этом спросили, мы бы никогда так не сказали… Но так мы поступаем и так живем.

И потому есть расстояние, есть преграда и есть холод, есть одиночество, есть боль, которая изнутри уязвляет и мучает нас. Есть бессилие и от него рождающееся уныние. Есть неизвестность будущего и страх перед ним…

Все в нашем сердце и в нашей власти. Не удалиться от Господа, когда Он в очередной раз приблизился к нам. Не предпочесть Ему того, что через мгновение обернется той самой болью, тем самым страхом, холодом и одиночеством. Искать и находить в себе то, что противно Ему, что удлиняет расстояние и растит преграду, и учиться это в себе ненавидеть. А ненавидя, искоренять.

Все в нашем сердце и в нашей власти. Что мы выбираем?

Встреча с Богом

Снова наступает Сретение. Праздник встречи человека с Богом – общий для всех и вместе с тем предельно личный. Личный – для того, кто сам эту встречу пережил, чья жизнь после нее изменилась, стала принципиально иной. Личный для тех, кто ее всегда помнит. И для тех, кто о ней забыл…

Какой разной эта встреча может быть! Праведный Симеон знал заранее, что она обязательно случится, жил ее ожиданием, предощущением, сама смерть не властна была здесь: встреча должна была произойти, как открыл ему Ангел, прежде нее. И она произошла (см.: Лк 2, 25–32), самая поразительная, потрясающая каждого, кто только вглядится внимательно в нее как в событие, остановит пристальный взгляд на ее иконе. Ветхий старец встречает «Ветхого деньми, плотию младенствующего»[2], принимает на руки Того, Кто Сам держит все Своей всесильной десницей, именует Его, Младенца, Владыкой.

Но поразительней всего, пожалуй, одно: мгновенность узнавания. Узнавания, конечно, не очами, хоть и видевшими спасение, уготованное пред лицем всех людей (см.: Лк 2, 30–31), узнавания в первую очередь сердцем. Ни колебания, ни сомнения – ничего!

Разной может быть встреча… Но эта не повторится. И не только потому, что она и должна была остаться в своем роде единственной, уникальной, не переживанием отдельно взятого человека, а фактом Священной истории. И просто – истории. Она не повторится и потому, что наши «обычные» человеческие встречи с Богом совсем иные, при всей кажущейся схожести принципиально отличные от нее.

Прежде всего тем, что нет в них этого – сразу узнавания. Кажется: вот, вошел Господь в твою жизнь стремительно, мощно или, наоборот, тихо, как то самое дыхание хлада тонка (см.: 3 Цар 19, 12), и душа приняла, познала Его. Кажется… А на деле? Говорит Он Сам: Се, стою у двери и стучу (Откр 3, 20). В двери сердца нашего стучит. Как долго? Иногда годы, десятилетия, иногда целую жизнь – непрестанно, день за днем. И нередко бывает – до самого конца безрезультатно.

Мы обычно вспоминаем об этих словах Откровения, когда речь заходит о других людях, порой о тех, кто нам дорог, кого мы любим и кто никак не отворит Ему, смиренному и всемогущему Страннику. Вспоминаем и тогда, когда вообще удивляемся человеческому неверию, жестоковыйности, способности не замечать и не чувствовать очевидного. Но реже, чем следовало бы, относим их лично к себе.

Ведь и у наших дверей не день и не два провел Господь, и мы отворили Ему далеко не сразу. Разве есть из нас кто-то, кто не прошел путем заблуждений и ошибок, пока не вступил на единый верный путь? Дети из благочестивых православных семей? А что дети? Вера их родителей далеко не сразу и не всегда становится их верой. И они должны – встретиться.

Почему не слышат и не узнают Бога многие люди? Это важно понять. Но почему не слышали Его мы, а если слышали, то отчего не впускали в свое сердце и в свою жизнь – вот что гораздо важней. И не только потому, что надо задним числом разобраться в себе, все по полочкам разложить, чтобы ясность наступила. Мы же и сегодня можем… не слышать. И сегодня можем не отворять.

Ведь встреча не является непременным залогом всегдашнего события. Разве нам это не знакомо? Люди встречаются, сходятся так близко, что водой не разлить, одними чувствами живут, одним воздухом дышат. А потом расстаются, потому что изменилось, нарушилось что-то в их отношениях, а точнее – в них самих.

Господь не может измениться, Он всегда Любовь. Измениться и изменить можем мы, и очень часто изменяемся и изменяем Ему. И, слыша, предпочитаем не слышать и, видя, не видеть, потому что так спокойней, так легче, сподручней делать, говорить, думать то, что угодно нам и о чем наша совесть твердит, что это неугодно Ему. И так душа привыкает порой жить: Господь рядом, а она от Него далеко. И остывает, и опустошается, и теряет память о Нем – сначала живую, после же – и какую бы то ни было вообще.

А потом… Потом вдруг снова происходит встреча. Оказывается, она может быть не одна. На что похожа она? На то, что с Петром апостолом случилось, когда после всех предсказаний Христа о троекратном отречении трижды и отрекся, и пение петуха услышал, и взор Христа встретил, до глубины последней сердца проницающий. И вышел вон и плакал горько (см.: Мф 26, 69–75).

Именно это – взор Христа. Не гневный, не осуждающий, а бесконечно кроткий, милующий и сожалеющий. К первому душа готова, она подсознательно этого ждет, а ко второму – нет. Потому-то так поражает он ее.

И заставляет сначала вспомнить первую любовь, первую встречу, а затем опомниться: «Да как же могу я жить так после того, как все это было?! Как же я могу…» Так – это не обязательно в тяжких грехах, пороках и преступлениях погрязнув, а просто – не так, как надо жить с Богом, всем сердцем Его принимая и все сердце Ему отдавая.

По-разному и такая встреча происходит, по-разному и она переживается, по-разному и после нее идет дальше своим путем человек.

Но слава Богу, слава милости Его, что Он вновь и вновь Сам исходит в сретение нам, дает раз за разом возможность вернуться к Нему и все начать сначала. До тех самых пор дает, пока не придет и наш черед выдохнуть: «Ныне отпущаеши…», пока не состоится то – конечное и вместе бесконечное – Сретение.

Детская радость Рождества

Каждый церковный праздник – это, по сути, воспоминание о том, что имеет самое непосредственное отношение ко всем нам: к нашей жизни, нашему вечному спасению. Будь то праздник Господский или Богородичный или день памяти кого-то из святых – все равно это так. И потому можно еще иначе сказать: праздник – воспоминание о радости или ее источник.

Хотя, конечно, радость у каждого праздника своя, особая, отличная от прочих. И переживаем и чувствуем ее мы тоже все по-разному – в зависимости от устроения своего, от состояния душевного, от обстоятельств жизненных. И бывает иногда даже, что и не чувствуем – настолько дебело и бесчувственно наше сердце. Или, наоборот, чувственно и взыскует радостей не духовных, а земных. Или же так задавлено оно заботами и тяготами житейскими, удручено и измучено скорбями.

Но радость Рождества… Она подчас способна пробиться и в самое закрытое сердце, согреть и оживить его.

Нет, кажется, ничего, что лучше раскрывало бы суть, внутреннее содержание праздника, нежели церковное богослужение. Слова канонов и стихир, тропарей и кондаков проливают дивный свет и тепло в душу внимающего тому, что читается и поется за службой. Ум объемлет их и передает сердцу, и там они распускаются, словно бутоны каких-то дивных, прекрасных цветов.

Так должно быть в идеале и порой так бывает на самом деле. Но все мы знаем, что не всегда, отнюдь не всегда. Разве редкость – когда мы стоим на ночной рождественской службе, едва живые от усталости, сонные, потому что выспаться не удалось, голодные, потому что постились сорок дней, и боремся со всем этим: усталостью, голодом, сном? И храм, в который мы пришли, возможно, «не наш», а просто тот, который ближе к дому, и хор, может быть, поет не так, чтобы каждую стихиру мы могли понять, и чтец читает тихо и невнятно. А в сердце все равно проникает капля за каплей, лучик за лучиком радость. Словно солнце всходит…

Почему?

Я очень хорошо помню ту первую рождественскую службу, которую решился отстоять двадцать с лишним лет тому назад. Отстоять – именно так. Я вообще еще тогда не понимал, что такое служба. Я не знал толком, что такое Церковь. Не прочел от начала до конца ни одной духовной книги, кроме Евангелия. Церковно-славянский язык представлялся мне на слух какой-то китайской грамотой, и проще казалось именно этой грамотой овладеть, чем проникнуть в смысл звучавших песнопений. Но я все равно пришел той холодной ночью в храм и стоял там – в таком многолюдстве, такой тесноте, что мне уже не нужно было объяснять, почему верующие во Христа суть одно единое тело… И я был счастлив. Не оттого, что кончился первый в жизни пост, не оттого, что подходила к концу непривычно долгая для меня служба, и не от сознания, что я «выстоял». А просто счастлив – какой-то детской, чистой радостью, той, благодаря которой и сам становишься ребенком и начинаешь надеяться, что, как ты ни плох, Царство – оно и для тебя…

Почему?

Я помню и другое. Я жил уже в монастыре и, конечно, знал о Церкви гораздо больше. Я читал святых отцов. Утром и вечером был на службе, изучал богослужебный устав, чтобы не путаться в ней и не ошибаться. Если чего-то не мог разобрать из певшегося или читавшегося, то сам вчитывался в непонятые на слух строки из Минеи или Триоди. Была зима. Позади уже остались и Рождество, и святки, и Богоявление. И я получил письмо. Оно было из армии, от моего близкого друга. Ему там не было просто – как и обычно непросто молодому человеку в армии. Но еще в большей степени непросто ему было из-за того, что его еще совсем молодая вера подвергалась в армии испытаниям, а рядом не было никого, кто бы мог поддержать, что-то подсказать, наставить. Душа мучилась от этого, страдала. Он унывал.

Пришло время поста. Поститься возможности не было. Бывать на службах, исповедоваться и причащаться – тем более. От всего этого и от внутренних, лишь Божьему взору открытых переживаний мой друг чувствовал себя хуже некуда. И главное – чувствовал, насколько он далек от Бога. И ощущал себя, наверное, чем-то вроде хлева. Только не того, где появился на свет Богомладенец, а простого.

Наступила ночь Рождества. Такая же для той воинской части, где он служил, ничем не отличающаяся от прочих. Разве что для него она была особенной – особенно скорбной. Он сидел один и думал. Обо всем – о жизни, о службе, о том, как немощен еще в своей вере.

И вдруг – в эту ночь, в это одиночество точно пролился свет.

«Я неожиданно почувствовал, – писал он в письме, – сильно, всем сердцем: в мир пришел Господь. И ко всем пришел, и ко мне. И несмотря ни на что, мне стало так хорошо…»

Это и есть радость Рождества. Похожая на радость путника, отчаявшегося пробиться сквозь метель, но вдруг нашедшего кров. На радость умирающего, нечаянно возвратившегося к жизни. На радость ребенка, который думал, что он сирота, но нет, есть у него отец и мать. Просто – на радость ребенка.

Словно младенец на руках у Младенца

Для современного человека можно найти много определений, свидетельствующих о его характерных признаках. И каждое из них поможет хотя бы отчасти понять его. Или, точнее, самого себя. Но сейчас, при взгляде на икону Рождества Христова, мне на ум приходит одно, чудно звучащее, но от того не менее верное: «человек защищающийся».

Жизнь полна самых различных угроз. Хорошую работу трудно найти и очень легко потерять – из-за предвзятости начальника, зависти и недоброжелательства коллег, просто из-за сокращения штата. Так же легко оказаться обманутым – при заключении сделки, продаже квартиры, покупке туристической путевки. Переходя дорогу или садясь за руль, ты не знаешь, не несется ли тебе навстречу либо наперерез очередной ускользнувший из рук сотрудников ГИБДД смертник с зашкаливающим содержанием алкоголя в крови. И когда эти же самые сотрудники ГИБДД останавливают тебя, ты тоже не можешь быть уверен в том, что сейчас тебе не расскажут о тебе же самом того, что далеко от истины, но близко к лишению прав. А если ты ездишь не на личном автотранспорте, а на метро, то вагон легко может стать для тебя местом схватки – дай Бог, чтобы не последней, как для некоторых.

Жизнь не случайно полна этих угроз. Она неблагополучна и оттого так агрессивна. И приходится жить в состоянии готовности к этой агрессии, приходится защищаться. Этот «синдром защиты» здорово меняет нас и наше отношение к реальности. То, чего бы мы не позволили себе ни в каком другом случае, становится возможным, если мы защищаемся. Готовые дать кому бы то ни было отпор, мы живем в непрестанном напряжении. И беда тут не в том, что мы от этого устаем, мы – меняемся. Становимся либо слабее и малодушней, либо, наоборот, жестче и холодней. И жестче и холодней становится наше сердце. Оно закрывается – от угрожающей жизни, от угрожающих людей и от не угрожающего Бога.

Я думаю об этом, глядя на икону с изображением Богомладенца, потому что меня вдруг поражает то, насколько Он беззащитен. Не по природе, не по существу Своему, а по произволению.

Мы боимся зачастую того, что может быть и чего на самом деле нет. А Он знает все – и в мире, и в сердце каждого человека, до последней, сокровеннейшей глубины. Он знает, за что и до какой степени возненавидит Его мир и люди, этому миру всецело преданные. Он знает, как Его будут гнать, преследовать, знает, что Его предадут смерти – мучительной и страшной. И все равно решается прийти в этот мир, стать Младенцем – слабым, немощным, таким уязвимым, хрупким, таким беззащитным. Беззащитным бесконечно. Потому что в конце концов не останется никакой защиты, никакого покрова и дванадесять легионов ангелов не придут Ему на помощь (см.: Мф 26, 53), и Он скажет в последние мгновения Своей земной жизни: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф 27, 46).

Зачем эта беззащитность – такая всецелая и оттого пугающая, которой совсем не хочется подражать, от которой скорее есть желание зажмуриться и не видеть ее? Какова ее цель? Ведь она должна быть…

И она есть.

Если бы Господь защищался, то эта защита встала бы между Ним и Его творением – какова бы она ни была: те самые ангельские легионы или огонь с небес, которого требовали Его ученики (см.: Лк 9, 54), или просто – Его всемогущество, Его непреодолимая сила. А Он не хотел полагать препятствий Своей любви – никаких. Поэтому и зашел в ней так далеко, как зайти мог лишь Бог.

Я снова смотрю на икону Рождества и понимаю: как бы ни было страшно в этой жизни, как бы ни хотелось быть сильным и защищенным, лишь тогда ты сможешь приблизиться к Богу, когда решишься на беззащитность. И чем беззащитней будешь этим волевым решением, тем ближе ко Христу, тем меньше препятствий останется между Ним и тобой. Тех препятствий, из которых главное – твое ожесточенное и вечно защищающееся сердце. Отказаться от всех опор, защит, уподобиться листку на водной поверхности, который течение несет, куда ему угодно, – течение воли Божией. От всего упраздниться в надежде на Него одного. Это трудно, это даже кажется невозможным… И было бы невозможным, если бы Он не пришел к нам и не показал – как это может и как должно быть. Но Он и пришел, и показал, и того же ждет от Своих учеников, чтобы хотя бы в нас пресеклась, распалась цепь той вражды, которая непрестанно сотрясает человечество, чтобы хотя бы мы оказались орудиями мира и любви здесь – на земле.

Когда ты беззащитен ради Христа, тогда ты похож на Него. Ты родной Ему. Ты – словно младенец на руках у Того, Кто стал когда-то Младенцем ради тебя.

С надеждой на Встречу

Время от времени в жизни каждого из нас бывает, наверное, момент, когда хочется оглянуться и подвести некоторые итоги, дать, по крайней мере, самому себе отчет: что успел ты в жизни хорошего и важного сделать. Или хотя бы так: что с нами в жизни важного, хорошего произошло? И вот вроде бы уже прожито и сделано что-то – и то, и это, и что-то еще… А чем похвалиться, не знаешь – нечем. И в том какой-то недостаток, и в этом изъян, и еще что-то – совсем никуда не годится. Что же до происходившего… Многое происходило, но что из этого выделить, что на первое место поставить, не всегда сразу поймешь: одно с другим спорит, соревнуется, соперничает. Впрочем, нет, есть то, с чем ничего в ряд не станет. Встреча. Самая главная в жизни. Решающая. Поворотная. Встреча с Богом. Наш собственный праздник Сретения. Мы можем не помнить его дату, не иметь его иконы, запамятовать какие-то связанные с ним обстоятельства. И все равно – если этот день был, если Встреча состоялась, то все не зря: есть точка, от которой наша жизнь может уже не развиваться по горизонтали, а превратиться в вертикаль, когда время соприкасается с вечностью, а сама вечность приоткрывается для нас.

Когда я думаю об этой встрече, меня всегда переполняют два очень сильных, противоречивых чувства.

Первое – радость. Я понимаю, что ничем этой милости Божией не заслужил, но, тем не менее, сподобился. И ею – живу.

Второе – скорбь. Скорбь о тех людях, которые встречи с Богом не пережили: о тех, кого я знаю очень мало, в большей степени – о тех, кто мне знаком, еще более – о тех, кто мне близок и дорог. Здесь – особая боль… Я смотрю на них, и мне страшно – за них и вместе с тем за себя. За них – потому что без Бога нет жизни, есть только постепенно надвигающаяся, неотвратимая смерть. За себя – потому что, глядя на них, я думаю: «Ведь и я мог бы, как они, по-прежнему существовать в этой не имеющей подлинного наполнения и смысла пустоте, каковой является без Бога человеческое бытие!»