Орёл в стае не летает

– Не от этого ли в продаже морская провизия ценится выше всякой другой? Иная рыба стоит больше, чем бык, а горшок особого рыбного засола обходится ещё дороже.

Аристотель выжидательно посмотрел на друга. Тот не замедлил с ответом:

– А что ты скажешь, когда к твоей рыбе не подадут любимые тобой травы – лук, петрушку, сельдерей? Как обойдёшься без них? Даже лошадей перед состязаниями кормят сельдереем, чтобы силы сохраняли подолгу и бег был быстрый.

– Поймал ты меня, Феофраст, на мелочи. Но ты не упоминаешь морскую капусту, которая гораздо полезнее для здоровья, чем любая земная растительность. И ещё напомню о главной приправе ко всем блюдам, без которой ты не ощутишь приятность, что по преимуществу поддерживает аппетит. – Аристотель сморщил в язвительной улыбке рот. – Ты не можешь мне ответить, Феофраст, как называется то чудо, без чего позволительно говорить, что никакая пища несъедобна? Её примесь услащает и хлеб!

Феофраст развел руками, словно признавал поражение.

– Аристо, мой ответ – соль!

– Правильно, извлечённая из морской воды соль. Как сильнее всего притягивает человека к жизни надежда, и как без её сладости жить было бы невыносимо, так надо указать на соль. Она возбудитель влечения к пище, без которого всякое блюдо сказывается неприятной и тягостной.

Легкая улыбка скользнула по бледному лицу Аристотеля; он продолжал убеждать:

– Как все краски нуждаются в свете, так и все воздействующие на вкус соки нуждаются в соли. Она нужна человеку и зверю, чтобы возбудить соответствующее ощущение, а без неё остаются неприятными и даже тошнотворными. По этой причине и закусывают перед другой едой чем-нибудь острым или маринованным, вообще таким, что заготовлено с солью: это как бы зачаровывает аппетит, и, возбужденный такой приманкой, он со свежей силой обращается и к прочим блюдам.

Феофраст не удержался от соблазна опередить Аристотеля:

– Ладно, я добавлю к твоему славословию в честь соли, что она не только придаёт приятный вкус еде, но и на тело действует как лекарство. – Феофраст приобнял за плечи Аристотеля.

– Убедил, Аристо, твоя взяла. Согласен, что продукты моря не только съедобны и вкусны, но ещё обладают качествами хорошего мяса, не так обременяют желудок, легко перевариваются и усваиваются. Не от того ли врачи часто назначают больным рыбное питание как самое легкое?

– Я воспринимаю твои слова, мой друг, не как твоё поражение, но как мою победу, – отшутился Аристотель. – По этой причине позволь мне сделать вывод: если море посылает к нам самый тонкий и самый чистый воздух и если оно вскармливает существа более здоровые и более законченные, тогда я могу сделать вывод: самое желательное для человека питание происходит из моря.

Встреча с дельфинами

Вскоре повелители неба и морей разобрались между собой, и погода наладилась. Плавание корабля продолжилось, и дальше никакие природные проявления больше не беспокоили путешественников. Прошли Эгейское море вблизи материка, через Фракийское море попали в Фермейский залив, откуда до границы с Македонией плавания оставалось несколько дней. От устья реки Лудий, конечной точки морского пути, дальше предстоял сухопутный переход до столицы Пеллы.

На пути корабля неожиданно объявилась группа резвящихся дельфинов. Для пассажиров захватывающее зрелище! Животные грациозно плыли в толще воды, состязаясь с кораблём, не скрывая своих намерений – опережали ход или вдруг разом ныряли под него, чтобы всем вместе выпрыгнуть далеко впереди. Будто следуя негласной команде, дельфины дружно разбегались в стороны, организованно маневрировали, перестраивались парами. Животные бесстрашно пересекали курс корабля, опасно приближаясь и так же бесстрашно отдаляясь от него. Удивительные морские существа, похожие на стрелы, выпущенные из боевого лука, одновременно выпрыгивали из воды, показывая людям тёмные тела, покрытые водными жемчугами, переворачивались в воздухе и ныряли вниз головами.

Аристотель с другими пассажирами с интересом наблюдал за игрой дельфинов, но она не показалась ему легкомысленной. Ему показалось, что дружелюбные животные, радуясь собственной ловкости, желают получить одобрение людей, хитро посматривая на них маслинными глазками. Заметив, что Феофраст тоже с интересом наблюдает за происходящим, спросил:

– Как думаешь, друг мой, отчего резвятся эти существа? Я не думаю, что они устроили спектакль ради нас, чтобы мы порадовались за них, словно заезжие актёры в театре. Думаю, что хорошее настроение у них вызвано удачной охотой на кефаль. Обычное дело! Совсем недавно я видел, как они жировали, окружив большую стаю; вода кипела, будто в котле над костром.

– Трудно не согласиться с тобой, Аристо, когда ты заявляешь, что наши дельфины так ведут себя, поскольку они только что полакомились жирной кефалью, – откликнулся Феофраст. – Но я предлагаю тебе посмотреть на их поведение иначе. А что, если дельфины рады видеть людей и так показывают своё отношение к нам? Они словно говорят: «Не оставляйте нас вниманием!»

– Но если допустить, что дельфины таким образом реагируют на корабль и наше присутствие, тогда, выходит, дельфины разумны?

– Думаю, так и есть. Мы наслышаны о разных историях, когда дельфин дружит с человеком. Ты помнишь, Аристо, сказание об Арионе? Матросы корабля, на котором он плыл с товаром, хотели ограбить его и убить; он прыгнул в море, а дельфин подхватил его и донёс на спине до коринфского берега.

– Ты легковерен, друг мой, – с ухмылкой произнёс Аристотель.

– Я верю фактам. – Феофраст пожал плечами. – В Коринфе мне показали место, куда дельфин доставил Ариона. А в местном храме Посейдона видел бронзовую статуэтку, изображающую человека, сидящего на дельфине. Жрецы утверждали, что она дар Ариона в знак своего спасения на море.

Аристотель промолчал, а Феофраст не сдавался:

– Ты знаешь лучше меня, Аристо, что легенды не рождаются на пустом месте. В основе каждой такой легенды обязательно сокрыта правдивая история. Учёному следует не отмахиваться от неё, а докопаться до корня. Лично я верю в дружбу дельфинов и людей.

Аристотель сдаваться не собирался:

– Я не буду ставить под сомнение твои впечатления от бесед с коринфскими жрецами, но спасение Ариона представляется мне как единичный случай, а не как система поведения всех дельфинов.

Феофраст упорствовал:

– Я приведу другую историю. В Милете один человек по имени Койранос увидел, что к рыбакам в сеть попал дельфин, которого собирались убить. Он не позволил им это сделать, купил дельфина и отпустил в море. Через некоторое время Койранос плыл на корабле, который наскочил на подводную скалу далеко от берега. Корабль затонул, все погибли, кроме Койраноса. По его словам, хотя он не умел плавать, его спас тот самый дельфин! Когда в преклонном возрасте Койранос умер, его тело, согласно обряду, положили на погребальный костер, разложенный на берегу моря. И в этот момент в бухте появилась стая дельфинов; они приблизились к берегу и смотрели на костёр, словно хотели привлечь внимание умершего. По их поведению люди поняли, что дельфины тоже оплакивали Койраноса.

На палубе появился Каллимах, подошёл и, прислушавшись к разговору, поддержал Феофраста:

– Я слышал о дельфинах, которые катали на спинах детей рыбаков, когда те купались, или спасали тонущих в море. Но это были рыбаки, которые никогда не убивали дельфинов, а когда дельфины нечаянно попадались, отпускали, прощая им повреждения сетей.

Аристотель решил закончить спор, как всегда, победителем:

– Ваши истории, друзья мои, ласкают слух своей занятностью. Но они всего лишь доказывают, что люди склонны к объяснению поступков этих, без сомнения, смышлёных животных человеческими мотивами, в то время как для них существует другое объяснение. Поэтому в их поведении я вижу обычный родительский инстинкт: в тонущем человеке дельфин видел заболевшего сородича и решил, что ему нужна помощь.

Аристотель продолжил рассказ о дельфинах сведениями, полученными от лесбосских рыбаков. Он был уверен, что дельфин не рыба, а животное без жабр и спинного хребта, как у рыб, но есть особые кости, легкие и дыхательное горло. Удивительно, но у дельфинов не видно ушей, а они прекрасно слышат звуки в воде. Животные издают писк, когда их вытаскивают из воды, будто протестуют, а в воде голос дельфина похож на человеческий стон. Детеныши кормятся материнским молоком, растут быстро, но остаются с матерью достаточно долго. Услышав от Аристотеля, что дельфины живут до тридцати лет, Каллисфен удивился:

– Кто может знать, как долго живут дельфины?

– Всё элементарно! Рыбаки иногда развлекаются, делая отметины на хвостах пойманных дельфинов, и отпускают в море. Когда такой дельфин снова попадается рыбакам, они определяют возраст животного.

Разговор о дельфинах вскоре иссяк, и дальше путешественники наблюдали за ними, не произнеся ни слова. Каждый думал о том, что они оставили на Лесбосе и что их ожидает в Пелле.

Дельфины сопровождали корабль ещё некоторое время, а когда показалась гавань Метоны, конечный пункт плавания из Лесбоса, они исчезли, так же внезапно, как и появились.

Пелла

За Метоной, где усталые воды Лудия попадали в цепкие объятия морского прибоя, для Аристотеля закончилась первая часть его путешествия. Мужчины пересели в двуконные коляски с высокими колёсами, арме, нанятые у содержателя придорожной гостиницы вместе с возницами. Женщины следовали в дзигоне – удобной для дальней дороги повозке. Груз и дорожную поклажу в сопровождении слуг везли небольшим караваном мулов и ослов. Дальнейший путь проходил в живописной долине вдоль реки без затруднений и происшествий.

У самой Пеллы дорога вошла в лес, преимущественно состоящий из огромных пиний*. Колеса повозок с тихим шорохом утаптывали прошлогоднюю хвойную подушку, отчего в воздухе витал крепчайший смолистый аромат.

Пожилой македонянин, встретивший в Метоне Аристотеля, как велел Филипп, сопровождал его коляску на рослом вороном коне. Чтобы скрасить дорогу, он время от времени сближался, чтобы поделиться очередной историей. От него Аристотель узнал, что раньше резиденция македонских царей находилась в Эги, царь Архелай перенёс её в отстроенную им Пеллу, теперь неприступную крепость. На возведение зданий и сооружений новой столицы ушло много камня, выломанного из скал, и строительного леса. На склонах здешних гор раньше возвышались огромные массивы дуба, но и через сто лет повсюду видны рваные раны, нанесённые лесорубами.

Аристотель услышал, как строилась Пелла. Сначала возвели каменную крепость, задняя сторона которой подошла вплотную к никогда не пересыхавшему болоту. Отсюда можно было не ожидать врагов – ни конного, ни пешего, ни летом, ни зимой. В крепости возвели дворцовые здания, а от крепости на юг уже развивался сам город, который немного позднее тоже обзавёлся собственными оборонительными стенами.

При въезде в город из глубокого рва резко пахнуло затхлой водой. В крепость попали по опускаемому мосту, охраняемому царскими гвардейцами.

Аристотель мысленно готовился к встрече с городом своего детства, но то, что он увидел, произвело на него сильное впечатление. Его поразили широкие улицы, пересекающиеся под прямым углом, вдоль которых выстроились в ряд каменные дома в один-два этажа с черепичными крышами. Встречались дома, сложенные из брёвен, укрытые тростниковыми матами, но таковых было мало. Когда Аристотель жил в Афинах, к нему доходили слухи о красоте и грандиозности македонской столицы, мечтавшей поспорить с Фивами или даже с самими Афинам. Но то, что он увидел, заставило его не только удивляться, но и восхищаться.

Все здания имели изысканную отделку главных фасадов, а ведь именно такое проявление роскоши у греков считалось неприемлемым. Но так обозначился свой, «македонский стиль», в архитектуре. Вместо афинской городской тесноты, что, собственно, встречалось почти в каждом греческом полисе, улицы выделялись просторами. В этом Аристотель узнал непревзойдённый «Гипподамов стиль», предлагаемый Платоном для своего идеального государства. Аристотель усмехнулся – как философ Гипподам не состоялся, но планировку полиса задумал великолепную, в конечном итоге, идеальную. Молодцы – македонские цари, переняли замечательную идею!

Гипподам, зодчий из Милета, однажды в творческом запале задумал проект городской застройки, поставив наперёд удобства для проживания в нём жителей. Он предложил правителям греческих полисов перестроить свои города согласно абсолютно новому решению, схожему с великим изобретением. Это планировка с пересекающимися под прямым углом улицами, выделявшая равные прямоугольные кварталы, где каждый состоял из десяти дворов. Получилось идеальное «равноправие застройки», при которой все граждане в жилых кварталах получали в собственность одинаковые по размерам земельные участки. Соседствующие участки разделялись пополам проходом, в котором укладывались керамические детали с перекрытиями из плит – для бытовой канализации. Улицы ориентировались по сторонам света. Площади, отводимые под общественные здания и рынки, становились кратными стандартным размерам квартала, а к главной улице примыкала городская площадь с общественными зданиями и рынком – агора. Театр и стадион вместимостью до сорока тысяч зрителей строились на окраине или за пределами города.

Гипподам условно разделил проект на три части: первая предназначалась для строительства жилья и работы ремесленников, вторая – для земледельцев с их хозяйственными постройками и скотом, третья отдавалась для проживания воинов городского ополчения в казармах. Обитатели каждой такой части платили установленные налоги в отдельные казенные хранилища. Предполагалось, что и законы в таком городе должны были устанавливаться отдельные, возникающие по роду деятельности граждан в каждой части города. Но это была уже утопия! В новой столице Македонии всей этой философской атрибутики не было, но всё равно царская Пелла оказалась достойна восхищения жителей Эллады.

Глава 7. Во дворце

Филипп

Прибывших греков разместили в дворцовых помещениях, а вечером к Аристотелю явился царский слуга с сообщением, что Филипп приглашает его завтра к полудню. Будет время посетить баню, где его ожидает алейпт – специалист по массажу.

На другой день за Аристотелем явился эконом Хейрисофос, дворцовый управляющий. Провёл в царский кабинет, деловито поясняя по пути назначения тех или иных служебных помещений.

Философ увидел царя, как себе и представлял: широкая кость, лицо обветренное, мужественное, внимательный взгляд слегка выпуклых глаз, низкие густые брови. Филипп сидел за столом в кресле с высокой спинкой, лицом к двери. На рабочем столе перед ним лежали свёртки папирусных листов. Аристотель заметил мебель, удивившую его неброским оформлением: низкая кушетка на ножках в виде львиных лап, на ней белое покрывало из овечьих шкур, два широких кресла с подлокотниками и сиденьем из переплетённых кожаных ремней, в углу стоял потёртый сундук с потемневшей перламутровой инкрустацией. В стенной нише на полках горка пожелтевших папирусных свитков.

В ожидании знаменитого афинского преподавателя Филипп предполагал увидеть скромного на вид человечка, Аристотель же выглядел броско, одет вызывающе: царя неприятно резанул красный цвет гиматия, допустимый разве что в праздничной одежде властителей, а чёрная кайма по краю ткани говорила о моде. На груди он носил золотую цепь внушительного размера, последнее звено касалось живота. На его левой руке царь опознал серебряный сфрагис, печатку, с крупным аметистом. От гостя исходил резкий запах цветочных эссенций – ничего удивительного, если иметь в виду, что Аристотель был греком. Для эллина это считалось нормой. Но Филипп не разделял увлечения мужчинами косметикой, считая его проявлением женственности, и по такому поводу язвительно говорил: «Чтоб нравиться женщинам, мужчине достаточно пахнуть кровью врагов». Аристотель же пристрастился употреблять косметические средства в Троаде, где благодаря близости к Азии они обыденно предполагали принадлежность к аристократическим кругам. К тому же он как учёный производил исследования в восточной косметологии, экспериментировал во благо науки и некоторые благовонные смеси для себя составлял сам.

Филипп не был в восторге и от черт лица Аристотеля: некрупный рот, сжатые, словно в недовольной гримасе, сухие губы, нос удлинённой формы и настороженный взгляд глубоко посаженных глаз; волосы тёмно-бронзового оттенка, прихваченные сединой, словно утренней изморозью. Сетка морщин над рыжеватыми бровями дополняла первое, не очень благоприятное, впечатление.

Аристотель от двери ещё сдержанно поздоровался:

– Хайре!

– Хайре, Аристо!

Озадаченный приёмом, Аристотель не знал, как вести себя дальше – подобное сокращение имени допускалось только близкими людьми.

– Аристо, – повторил Филипп, – ты удивлён, что я называю тебя, как в детстве?

Теперь всё стало на место. Аристотель до приезда в Македонию вспоминал свои детские годы в Пелле, где у них с маленьким Филиппом были общие игры. И хотя царевич был года на три младше него, они оба с упоением скакали по двору на палочках, изображая всадников, сражались на деревянных мечах, бегали взапуски. И вот встреча через столько лет!

Филипп не отпускал Аристотеля, будто боялся расстаться с воспоминаниями.

– Аристо, ты почти не изменился с тех пор. Только подрос. – Он засмеялся и показал на свой левый глаз. – А я стал похож на Полифема*.

Аристотель сразу не заметил, что глаз смотрелся неестественным, но был очень похож на настоящий.

– Наслышан о том несчастье, что постигло тебя, царь, и сильно огорчён. – Хотя люди говорят, что воина украшают рубцы от ран. Как это произошло?

– При осаде Метоны.

Аристотель лукавил, когда спрашивал, где потерял свой глаз царь. Он узнал подробности по дороге в Пеллу от сопровождающего македонянина…

Ко времени осады Метоны (355 г. до н. э.) войска Филиппа захватили на побережье Македонии и Халкидики все греческие города, кто был связан с Афинами военным союзом. Оставалась одна Метона, которая в случае поражения отдавала Македонии контроль над всей береговой линией и тем самым над дорогой в Фессалию. Афинское народное собрание проголосовало за военную помощь Метоне, но отправка экспедиционного войска к месту событий всё время затягивалась по срокам. Сказывалось влияние промакедонской политической группировки среди афинских лидеров. Воспользовавшись ситуацией и занятностью Афин в войнах на Пелопоннесе, Филипп привёл своих воинов к стенам беззащитного города.

Поначалу он потребовал у жителей Метоны сдать город и, получив отказ, начал осаду с применением таранов. Жители Метоны, не оставляя надежд на подкрепления из Афин, сопротивлялись стойко, отражая попытки македонян овладеть городом с помощью приставных лестниц. Филипп безрезультатно посылал на стены отряды, которых встречал убийственный ливень из камней, копий и стрел защитников. Осознав критичность ситуации и чтобы не допустить паники, царь возглавил очередной штурм. Среди рядовых воинов он был узнаваемым, выделялся яркими дорогими доспехами, отчего ранение стрелой в голову не явилось случайностью. Жизнь Филиппа оказалась в опасности, и только благодаря врачу Критобулу он был спасён от смерти. Увы, один глаз не видел, но благодаря тому же Клеобулу выглядел так, что нужно всматриваться, чтобы это заметить.

– Я оставался неуязвимым для вражеского оружия благодаря шкурке убитой мной крысы, – неожиданно сказал Филипп. – Крыса ловко избегает опасности, и человек, носивший при себе её шкурку, неуязвим. Но в тот день я о ней не вспомнил, – и вот результат!

Он вздохнул, переживая неприятные воспоминания.

– Хорошо ещё, что стрела была на излёте. Остался жив.

– На все воля Зевса! – сдержанно произнёс Аристотель. – Часто такое происходит от случайности. А я знаю историю, когда человек сам себя ослепил.

– Неужели такое возможно? Ты назовёшь имя чудака?

– Он философ, имя Демокрит из Абдер, который однажды заявил, что мир вокруг погряз в мерзости. А если люди не замечают их, это означает, что зрение мешает им видеть те мерзости. Тогда, лишившись зрения, можно обратить свой взор в глубь себя и, обострив остроту ума, добраться до сути, причин мерзости. Демокрит решил доказать это собственным примером: в полдень поставил перед собой отшлифованный до зеркального отражения бронзовый щит, поймал отражение солнца и стал пристально смотреть на него до тех пор, пока не ослеп.

– И что твой философ? Обнаружил, чего искал?

– Думаю, да. Когда его спрашивали об этом, он отвечал: «Я не различаю красок жизни, а вместо того ощущаю блаженство, мне открывается дорога в бесконечность и ни единого препятствия на ней».

Филипп пожал плечами и, указав кресло, вернулся к столу.

– Мне бы его заботы! Ладно, поговорим о нашем деле, зачем ты мне понадобился? – Царь испытывающим взглядом посмотрел на Аристотеля. – Мой сын Александр, когда вырастет, станет царём македонян. Надеюсь, что это случится не скоро, и всё же я обязан позаботиться о воспитании наследника. Он будет служить своему народу и Македонии, а Греция пусть узнает его филэллином, другом эллинов. А чтобы так случилось, Александру следует познать эллинскую культуру. Вот для чего ты здесь.

Филипп смотрел в глаза Аристотелю, словно хотел заглянуть в самую душу.

– Ты согласен? – спросил он сдержанно.

Аристотель догадывался, о чём будет у него первый разговор с царём, поэтому думал, как ответить, недолго:

– Царь, я уже в Македонии, что означает о моей готовности послужить твоим интересам. Но прежде позволь узнать от тебя, в чём ты видишь моё усердие.

– Обучай Александра всем наукам, открытым твоей мудрости. В этом смысле будь с ним предельно строг. Никакого снисхождения за леность или безразличие. В его начальном воспитании я допускал наказание розгами. Занятия будешь проводить во дворце, для вас выделена комната. А я буду наблюдать.

Царь несильно ударил изогнутым оболом* по гонгу, бронзовой тарелке, висевшей на стене. Появился слуга.

– Зови Александра, – сказал ему Филипп.

Обернувшись к Аристотелю, выразительно поднял брови и приоткрыл желтеющие крупные зубы подобием улыбка:

– Сейчас увидишь моего сына.

Наследник

Пока разыскивали Александра – он был на дворцовой половине матери, – Филипп рассказывал о нём, и в его словах скрывалось огорчение:

– Александру исполнилось двенадцать лет – уже не ребёнок, но и не эфеб. Удобный момент, вытравить дурные привычки, которые успел накопить под влиянием взбалмошной матери, и наставить его на путь, достойный царей.

В голосе Филиппа зазвучала доверительность.

– Аристо, я вижу, что Александр тянется ко мне, глаза его горят, когда он слушает меня. Но после перерыва в общении, когда я отбываю из Пеллы, его опять не узнать, он становится жеребёнком с необузданным норовом.

Со слов царя, Аристотель узнал о детских годах Александра. Малыш любил кататься на качелях, осознавая, что это забава для девчонок. Ловко скакал на одной ноге – подальше и быстрее, опережая товарищей по играм. Предлагал сверстникам состязаться в перетягивании верёвки, в свою команду набирал товарищей, кто сильнее и старше. Любил испытывать себя на устойчивость, предлагая другим столкнуть его с места, и это испытание получалось у него лучше остальных.

Подростком ловко бросал камни в цель, небольшим копьем попадал в бегущую ящерицу. С малых лет и сразу научился плавать, любил устраивать состязания со сверстниками на речке или озере – кто быстрее или кто дольше продержится под водой. Обсыхая с товарищами по играм на берегу водоёма, бросал плоские камешки о воду так, что они отскакивали неоднократно от поверхности. При этом часто выигрывал и громко радовался победе, горделиво поглядывая на проигравших. В таких случаях ему нравилось унижать товарищей за проигрыш. А если случалось ему самому проигрывать, тогда сильно переживал, кричал или даже плакал, обвиняя в нечестности всех, кто оказывался ловчее.

– Отличное качество для будущего царя – стремиться быть лучше других, – оценил рассказа царя Аристотель.

– Ты угадал, Аристо. Моему сыну нравятся игры в «царя». Он сам их придумывает. Представь, зовёт сверстников – все из семей придворной знати – и предлагает выбрать царя. Настаивает, чтобы выбрали его, а если так не случается, злится и отказывается от участия в игре. И знаешь, что он говорил? – Филипп широко улыбнулся. – Мой отец – ваш царь, а я его наследник. Поэтому вы все должны мне подчиняться, а я – никому из вас не буду подчиняться.

Лицо Аристотеля стало озабоченным.

– Я так понимаю, у Александра нет близких друзей?

– Ты не ошибся. Во-первых, каждый македонянин с детства не приучен подчиняться кому бы то ни было. По этой причине дети неохотно играют в такие игры, где не они первые. Но у моего сына хорошо получалась игра в судей. В ней охотно принимали участие все дети, находились желающие быть судьями, свидетелями защиты и обвинения. Некоторые даже соглашались на роль палача – надо же было кому-то исполнять «смертный приговор», когда судьи его выносили для обвиняемых. Александр назначал себя главным судьёй, всегда с удовольствием рассматривал жалобы, назначал наказания, среди которых более всего приговаривал к конфискации имущества. Самое трудное для такой игры было найти желающих на роль обвиняемых.