Хроника моей жизни

Приближался сентябрь. Нужно было снова в Шую, но уже не на короткий срок. За день или за два до отъезда матушка повела меня ко всем родным прощаться. Родные при прощанье награждали меня – кто гривенником, кто пятиалтынным, а сестры мои в день отъезда моего напутствовали меня горькими слезами, как будто отпускали в рекруты; но я со спокойным и даже веселым духом стремился в школу.

Привезши в Шую, матушка снова водила меня к смотрителю и при этом принесла ему в дар десяток очень крупных яблоков. В Шуе меня поместили на ту же квартиру, на которой жил мой двоюродный брат Иван Тихомиров, за год перед тем переведенный во Владимирскую семинарию. С ним вместе квартировали и вместе перешли во Владимир три брата Соловьевы – Михаил, Алексей и Николай. Из них Алексей – впоследствии известный Агафангел, архиепископ Волынский († 8 марта 1876 года).

Прежде чем говорить о моем начальном образовании в школе, я не излишним считаю познакомить читателя с историей и характером г. Шуи и Шуйского духовного училища.

Название города Шуи произошло, по всей вероятности, от положения его на левом (по-славянски – шуем) берегу реки Тезы. Первоначальное основание этого города некоторые историки, как, например, Болтин, относят к самым древним временам России[9]. Местоположение города очень красиво. Он расположен на берегу Тезы, постепенно возвышающемся от запада к востоку, и высший пункт этой возвышенности исстари называется «крутихой». В торговом и промышленном отношении Шуя – один из замечательных уездных городов Владимирской губернии. Главную промышленность шуйских граждан составляла торговля английскою и русскою бумажною, красною и белою, пряжей и производимыми из этой пряжи ситцевыми изделиями. Годовые торговые обороты простирались в сороковых годах текущего столетия на сумму до 3-х миллионов рублей. Более известные купеческие фамилии в тридцатых и сороковых годах были: Посылины, Киселевы, Корниловы, Носовы и др.

Богатое шуйское купечество всегда отличалось ревностью о благолепии храмов Божиих и благотворительностью бедным.

В Шуе не очень много церквей, но все они отличаются особенным благолепием и снабжены богатыми утварями и ризничными принадлежностями. Всех церквей в 1827 году было пять: Воскресенская (соборная), Крестовоздвиженская, Спасская, Покровская и Троицкая (кладбищенская). Впрочем, судя по незначительному количеству коренного городского населения, церквей приходских было достаточно. Жителей городских обоего пола считалось не более 4000; но при этом вдвое больше было пришлого народу – фабричных мастеровых и разного рода рабочих.

Первым смотрителем Шуйского духовного училища был протоиерей Василий Иванович Смирнов, человек почтенный, пользовавшийся общим уважением как духовенства, так и граждан. Где он сам получил высшее образование, я хорошо не знаю, вероятно, в Лаврской Троицкой семинарии; но известно, что он был преподавателем во Владимирской семинарии. Сделавшись смотрителем Шуйского училища, он вместе с тем определен был настоятелем церкви села Васильевского, в 18-ти верстах от г. Шуи; жил он постоянно в Шуе, а в Васильевское для служения ездил только по праздникам. В Васильевском, кроме него, было еще три священника. В должности смотрителя отец протоиерей Смирнов оставался до 1829 года. К нему-то приводила меня матушка на первоначальное испытание.

Инспектором при моем поступлении в училище был священник Троицкой церкви Иван Алексеевич Субботин[10]. Невысокого роста, сухощавый, с кудрявыми русыми волосами, лишенный одного глаза, но чрезвычайно дальнозоркий, глубоко религиозный и строгих правил жизни; отличный латинист и вообще основательно образованный человек. Он переведен был в Шую из Переславского духовного училища, где был учителем. В отношении к старшим и неблагонравным ученикам был очень строг, но к нам, ученикам первого класса, был отечески снисходителен.

Квартира, на которой я был помещен, считалась одною из лучших городских ученических квартир как по близости к училищу и церкви (вблизи собора), так и по нравственному надзору. Хозяйка квартиры – Александра Ивановна Болотова, девица лет 60-ти, весьма набожная и строгих правил. Грамоты не знала, но совершала весьма продолжительные молитвы каждую ночь. Зимой, в воскресные и праздничные дни, как бы рано заутреня в соборе ни начиналась, она по первому удару колокола сама встанет и нас всех разбудит, и отнюдь никому не позволит остаться дома – всех непременно отправит в церковь, а летом бывали такие случаи: найдет ночью гроза с молниею и громом; Александра Ивановна непременно разбудит нас и, зажегши пред иконами свечку, заставит молиться Богу и читать какой-нибудь акафист. Родители, поставляя к ней на квартиру детей, вручали ей небольшую ременную плетку о двух хвостах, чтобы она усмиряла ею резвых и непослушных. Бывало, у печи на гвозде всегда видишь несколько таких орудий казни, и они не оставались без употребления. Вручила ли Александре Ивановне плеть моя матушка, не знаю; но я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь подвергаться наказанию. Правда, на первой или на второй неделе моего поступления на квартиру я, при игре с товарищами в бабки, разбил в окне сеней у задней избы стекло, но этот ненамеренный детский проступок, кажется, на первый раз был мне прощен; а после уже ничего подобного со мною не случалось. Александра Ивановна ко мне, как сироте и хорошему ученику, всегда была добра и особенно внимательна. Бывало, каждую почти субботу она имела обыкновение печь блины; и когда мы собираемся идти в школу, она на ухо шепчет, чтобы я или остался на некоторое время дома, или, прослушавшись в школе у авдитора (авдитор – ученик духовной семинарии, бурсы и других учебных заведений, назначенный учителем проверять задания у сотоварищей. – Примеч. ред.), поскорее вернулся на квартиру, где меня ожидали горячие блины. На квартире же нас всегда было не больше 7 или 8 человек; да больше нельзя было и поместить, потому что мы занимали одну только комнату, в которой притом помещалась и сама хозяйка, да и не одна, а со своей вдовою невесткой, женой умершего брата ее. При избе, через сени, была еще одна комната, но холодная. В ней хранились наши сундучки с бельем и другими пожитками. У каждого из нас была своя постель, т. е. войлок, обшитый холстом, и подушка; были ли у кого-нибудь одеяла, не помню, но, кажется, не было; одевались своим платьем. Спали все на полу, и каждый сам для себя приготовлял и убирал свою постель. Стол у нас был общий свой, но капуста для щей, квас и соль были хозяйские; сверх сего еженедельная баня и мытье белья также от хозяйки, и за все это мы платили – сколько бы вы думали? – по 15 рублей ассигнациями (4 рубля 43 копейки серебром) в год. Судя по нынешнему времени, это баснословная дешевизна.

Невестка Александры Ивановны, о которой я упомянул, Аграфена Петровна, была личность иных качеств и иных правил. Ее занятием была торговля пряниками, орехами и другими лакомствами. Предметы ее торговли составляли для нас немалое искушение. Бывало, в той самой избе, в которой жили мы, она калила на печи свои орехи: нужно было обладать большой силой воли, чтобы не допустить себя до нарушения 8-й заповеди Божией и не прикоснуться рукою к рассыпанным на глазах орешкам. Свободен был для нас доступ и туда, где хранились хозяйские пряники и другие сласти.

Учение началось, без сомнения, молебствием, хотя этого я хорошо не помню. Когда мы собрались в классе, нас – новобранцев – рассадили на скамьях за одним длинным столом по местам. Я не знаю, кто и почему меня посадил на первое место. Может быть, я ранее других явился с матерью к смотрителю и был первым записан у него в список.

Учителем был у нас священник Крестовоздвиженской церкви Яков Иванович Орлов, дальний мне родственник, хотя об этом родстве в то время ни он, вероятно, ни я понятия не имели. Предметами учения были: славянское, русское и латинское чтение, чистописание, начальные правила арифметики и нотное пение. Последнее всегда было после обеда. Поэтому на мне, как на цензоре, лежала обязанность перед классом идти на дом к учителю и спрашивать, пожалует ли он в класс или нет. А так как в эти часы он всегда отдыхал и иногда, после исправления мирских треб, спал очень крепким сном, то домашние не всегда решались и могли его разбудить; а если и пробуждали, то он не всегда чувствовал себя расположенным идти в класс и предоставлял нам одним упражняться в пении. Как бы то ни было, но когда мы преодолели нотную азбуку со всеми мудреными ее вариациями и приступили к разучиванию предначинательного вечернего псалма Благослови душе моя Господа, сначала «по солям», как у нас тогда говорили, а потом по тексту, к нам в класс явился – не помню с кем – соборный диакон Чихачев для набора в соборный хор певчих; для сего он начал испытывать голоса всех учеников, начиная с меня. Когда я начал петь означенный псалом своим натуральным, необработанным голосом, экзаменаторы, расхохотавшись, отошли от меня, и я был сконфужен.

Прошла первая учебная треть.

Настал, наконец, вожделенный день отпуска, и я с восторгом полетел домой для свидания с доброй матерью и любящими меня сестрами. Впрочем, сердобольная мать моя, отдавши меня в школу, почти каждую неделю посещала меня, принося с собой сдобные пирожки и лепешки. Но раз великую причинил я ей скорбь. Вскоре по поступлении моем в училище мне приключилась болезнь – желтуха (Icterus). Узнавши об этом, матушка, разумеется, поспешила ко мне: но как помочь беде, чем лечить мою болезнь? Не знаю, кто-то ей сказал, что в этой болезни помогает можжучный квас и полезно смотреть на живую щуку. Квас был немедленно приготовлен; купили живую щуку и, положивши ее в глубокое блюдо с водой, заставили меня на нее смотреть[11]. Не знаю, от того или от другого из этих двух средств, но моя болезнь, к великому утешению матери, скоро миновала и больше уже не возвращалась.

В праздник Рождества Христова причт Горицкой церкви исстари ходил для славленья по домам в полном своем составе; брали и нас с сыном пономаря. В первый день праздника всегда соблюдался такой обычай: после утрени, которая в этот день начиналась в 11 часов пред полуночью и продолжалась часа четыре и даже более, шли в известный дом, в котором священник, возложив на себя епитрахиль, брал в руки крест, и, пропевши в этом доме положенные песнопения, отправлялись все с открытыми головами, как бы ни был велик мороз, в следующий дом, и таким образом, обошедши всю так называемую кривую улицу, состоящую из 20 или 30 дворов, возвращались домой; а затем на рассвете, часов в 8 утра, ударяли в колокол к литургии. После литургии шли на следующую улицу и обходили дома таким же порядком. В некоторых домах предлагаемо было угощение чаем или закуской. Хождение по домам в селе продолжалось не более двух дней; на третий день отправлялись в деревни, коих в Горицком приходе было только две и не в дальнем от села расстоянии; но туда нас, детей, никогда не брали. От хождения по домам мне доставалось рубля два медью, и этот доход я сполна отдавал своей матери.

1828 год

7-го января 1828 года скончалась моя бабушка Анна Васильевна, жившая у своего сына, диакона Петра Ивановича.

Покойная бабушка, разумеется, любила наше семейство; но она боялась обнаруживать эту любовь из опасения гнева своей невестки, жены ее сына. Татьяна Ивановна – так звали ее невестку – почему-то не жаловала мою мать.

Бабушка Анна Васильевна имела обыкновение носить при себе медные деньги, вероятно, для подаяния нищим. Однажды летом, гуляя по улице, я забежал на двор дяди, а бабушка сидела в сенях на пороге. Подозвавши меня к себе, она вынула из кармана несколько медных денег и, давши мне в руку, велела скорее уйти со двора, чтобы ее домашние не заметили этого. Денег у меня в руке оказалось, как теперь помню, тринадцать копеек.

Я был очевидцем кончины бабушки, но при погребении ее меня уже не было; меня отвезли в Шую учиться. Но недолго пришлось учиться: недели через три или четыре нас снова распустили по домам на сырную неделю; впрочем, на первой неделе поста для говения велено было возвращаться назад. Для исповеди послали нас, учеников 1-го и 2-го класса приходского училища, к заштатному священнику Троицкой церкви о. Михаилу. Исповедь наша ограничилась только тем, что о. Михаил велел всем нам пасть на пол и, прочитавши над нами разрешительную молитву, отпустил нас домой. Этого и можно было ожидать от о. Михаила, который не отличался ни образованием, ни трезвостью. Его достоинство состояло только в сильном голосе-октаве, который мы слышали по воскресным и праздничным дням в соборе, куда он часто приходил и становился на правом клиросе.

Когда мы после мнимой исповеди большою толпой возвращались домой, наш путь лежал мимо одной фабрики. Фабричные мальчишки, вероятно, в этот час свободные от работы, внезапно напали на нас, как злые амаликитяне на израильтян в пустыне. Мы, маленькие мальчики, бросились бежать и спаслись от побоев бегством; но старшие между нами по летам и более крепкие силами не сробели и вступили с фабричными варварами в битву. Но на чьей стороне осталась победа, не знаю. Так мало было за нами нравственного надзора!..

Скоро промелькнул Великий пост. На Страстную седмицу и Пасху мы опять в родительских домах. Каждый день я в церкви за службой, а службы у нас, особенно на Страстной неделе, весьма продолжительны. В первые три дня прочитываются священником все четыре евангелиста. О том, как встречался у нас светлый день Пасхи, я говорил уже выше. Здесь расскажу, как совершалось у нас хождение по домам со святынею. Между утреней и обедней не было хождения, как это обыкновенно водилось в праздники Рождества Христова. После литургии, которая обыкновенно в этот день начиналась и оканчивалась очень рано, причт расходился на короткое время по домам для отдохновения и обеда. Затем, собравшись опять в церковь, священник возлагал на себя епитрахиль и ризу и брал в руки напрестольный крест, диакон облачался в стихарь и брал Евангелие, дьячок – образ Воскресения Христова, пономарь – братскую кружку (на Рождестве прихожане давали каждому члену порознь, а на Пасхе – всем вместе); сверх сего, два крестьянина, которые обыкновенно прислуживали в церкви и помогали пономарю по праздникам звонить на колокольне, несли впереди запрестольные крест и икону Богоматери и назывались богоносцами. С такою процессией отправлялись из церкви при пении тропаря Христос воскресе в приходские дома, и в каждом доме совершался пасхальный молебен с пением пасхальных ирмосов и с чтением воскресного Евангелия Единии надесяте ученицы. В каждом доме, сверх денежной дачи, на столе приготовлен был хлеб и блюдо с крашеными яйцами. Хлеб обращался в общую пользу причта, а яйца каждый брал из блюда своею рукою: священник – не менее двух яиц, а прочие – по одному. С причтом ходила по домам и моя мать, как просвирня, а при ней и я с корзиною или с чем случилось для собирания яиц.

Светлая неделя в наших селах проходила чрезвычайно весело: с утра до вечера неумолкаемый звон на шести колокольнях в такие большие колокола, о которых я упоминал выше; толпы разряженных крестьян, и в особенности крестьянок, разгуливают по высоким горам и холмам около церквей и на полях, любуются широким разливом реки между двумя большими селами. Вся неделя праздновалась как один день.

После Пасхи опять в Шую; но здесь летом стало для нас гораздо веселее, чем было зимой. Наши игры и детские забавы не ограничивались уже хозяйским двором. Бывало, в субботу после обеда, когда классов не было, и в воскресенье старшие ученики пойдут за город в лес или на реку ловить рыбу, возьмут и нас с собою: какое удовольствие, какая радость быть на чистом, вольном воздухе! Но эта радость обращалась иногда и в плач. Узнает начальство о нашей самовольной отлучке за город – старших высечет розгами, да и нам пригрозит.

Зато когда наставал благословенный май, мы пользовались уже всякого рода увеселениями и прогулками за город законным порядком. 1-го мая, собравшись в школу, кричим, бывало, целым хором: «Ай, ай – пришел месяц май, май». В наше время май месяц почти наполовину проходил в так называемых рекреациях: бывало до десяти и даже более этих рекреаций.

День рекреации проходил у нас обыкновенно в таком порядке. С утра до двух часов пополудни играли во всевозможные игры, преимущественно в бабки, на квартирах или на улицах в городе; а в два часа отправлялись за город в какую-либо рощу по указанию начальства, – чаще всего ходили в березовую рощу за село Мельничное, версты две или три от города. Туда за нами тянулись из города целые обозы торговцев с калачами, пряниками, орехами, с моченою грушей и с грушевым квасом. В роще ученики устраивали качели, играли в мяч, в бабки, в горелки, хором пели песни – одним словом, удовольствиям и забавам не было конца. Часа в четыре появлялись туда наши власти и учителя со своими семействами, приглашали с собою и некоторых более значительных граждан. Начальство и гости упражнялись в игре в маршалки (кегли), пили чай, и притом с некоторым приложением: в то время была в большом употреблении французская водка – кизлярка; о роме, кажется, еще не имели понятия; затем десерт, а к вечеру закуска. Необходимою принадлежностью каждой рекреации были сценические представления на открытом воздухе, среди обширной лужайки; при этом из учеников делалась кругом сцены живая ограда. Играли, почти каждый год, комедию Фонвизина «Недоросль» и некоторые другие, коих названия хорошо не знаю. Заранее, конечно, из учеников избирали подходящие к той или другой роли типы.

После целодневных подвигов в разнообразных играх мы не без труда возвращались из рощи домой, иногда довольно поздним вечером, и скоро бросались в постель, забывая и об ужине.

Так проходил май. В июне мы занимались учением с удвоенным уже усердием, хотя субботние и праздничные прогулки за город не прекращались, несмотря на запрещения начальства. В первых числах июля, среди несносной жары и духоты, начинались годичные испытания; около 14-го числа был ежегодно публичный экзамен. К этому торжественному акту были у нас немалые приготовления. Дня за два или за три посылали учеников, освободившихся от частных экзаменов, в поле за цветами и в лес за древесными листьями, преимущественно кленовыми. В каждом почти курсе было по одному или по два ученика, сведущих несколько в рисовании и декоративном искусстве. Эти-то доморощенные художники и принимали на себя заботу приготовить к публичному экзамену довольно большую залу, где, как выше было сказано, помещалось высшее отделение училища. Из кленовых листьев делали они гирлянды и украшали ими кафедру, двери и окна в зале, а из цветов выкладывали на полу пред кафедрою ковер с разными эмблематическими фигурами вроде утренней зари и с латинскою подписью aurora musis amica.

Публичные экзамены происходили всегда после обеда. Часа в четыре собиралась училищная корпорация и приглашенная по билетам высшая городская публика. При входе смотрителя в залу певчие пели Царю Небесный. Затем кто-нибудь из учителей говорил приветственную речь; далее производилось испытание избранных лишь учеников всех классов по разным предметам; между испытанием, для развлечения и увеселения публики, пели концерт, в котором всегда участвовал, с своим сильным басом, соборный диакон Кедров; в заключение читались разрядные списки учеников и раздавались награды – похвальные листы. Это – свидетельство о поведении и успехах того или другого ученика, подписанное смотрителем, с приложением училищной печати и написанное на четверке (это для младших классов) или на полулисте (для старших) с разрисованными полями и с таким же венком вверху, где изображалась птичка или что-нибудь в этом роде. Получить в торжественном собрании такую лестную награду составляло для нас, лучших учеников, верх блаженства. Я каждый год получал такие награды и, принося их домой, доставлял немалое удовольствие матери и сестрам. Все полученные мною похвальные листы долгое время хранились и украшали стены горницы нашего дома и затем куда-то утратились…

По окончании всего певчие пели Достойно есть… и учеников отпускали по квартирам…

На следующий день в соборе совершался благодарственный молебен в присутствии всех наставников и учеников, а затем в классах нам раздавали увольнительные билеты. Пообедавши на скорую руку, мы спешили домой, разумеется пешком, – и через три-четыре часа я был уже в объятиях своей матери и сестер.

Как проведена была мною первая вакация после школьных занятий, теперь припомнить не могу, но, по всей вероятности, очень весело и спокойно.

В сентябре мы опять собрались в школу. Переведенные из первого класса во второй, мы встретили здесь и нового наставника, и некоторые новые предметы.

Во втором классе сверх прежних предметов – чтения, чистописания, арифметики и нотного пения – нам стали преподавать краткий катехизис митрополита Платона, русскую и латинскую грамматику и греческое чтение. Скажу нечто курьезное о нотном пении. Наше училище, как сказано было выше, находилось среди базарной площади. По вторникам в Шуе были еженедельные базары. В летнее время окна в наших классах, разумеется, были открыты. Во вторник, после обеда, у нас всегда был класс нотного пения. Когда, бывало, затянем в тридцать или сорок голосов какой-нибудь догматик или ирмос, деревенские бабы со всех ног бегут к нашим окнам посмотреть, что тут делается, и когда услышат, что мы поем что-то церковное и божественное, а не мирские песни, приходят в умиление и начинают класть на окна – кто калачик, кто крендель, а иная копеечку или грошик.

Из моей домашней жизни во время учения моего во втором приходском классе живо сохранилось в моей памяти следующее обстоятельство. Нам в летние жары дозволено было купаться в реке, но не иначе, как под наблюдением наставников. Для сего в определенный час мы должны были собираться в квартиру учителя и все вместе идти на реку. Раз Константин Николаевич повел нас купаться в Тезе. Когда он и мы разделись и вошли в реку, он взял меня, как любимого ученика, на руки и пошел со мною в глубь реки. Может быть, он хотел научить меня плавать; но мне показалось, что он хотел меня утопить: я закричал изо всей мочи и вцепился ему в лицо ногтями, забывши о том, что он мой учитель. Кончилось, разумеется, тем, что он должен был возвратиться со мною к берегу, и я с тех пор боялся купаться с учителем.

Кстати, о купании. Не научившись еще плавать, я вздумал раз, во время вакации, дома пойти на реку один и выкупаться. Не зная местности, я пошел в воду и тотчас же по отлогому песчаному дну реки с ужасом очутился под водою и, обратившись лицом к берегу, начал барахтаться руками, но не мог сделать по песчаному дну реки ни одного шага вперед. Тут-то я почувствовал беду. Между тем вдруг какая-то непостижимая сила выдвинула меня сзади из воды, и я очутился у берега. Озираясь кругом, я не заметил около себя никого.

Второй год учения почти незаметно прошел для меня. Нас перевели в июле в низшее отделение уездного училища. Переход этот был довольно ощутителен для нас. В низшем отделении и время занятий в классе было продолжительнее (вместо трех часов мы должны были высиживать до обеда уже четыре часа), и предметы занятий были многочисленнее и труднее, и вместо одного у нас было уже два наставника.

1829 год

В низшем отделении, равно как и в высшем, курс полагался двухгодичный; но мне пришлось просидеть в низшем отделении три года, так как я попал сюда не в курсовой год. Поэтому все поступившие ученики назывались в течение года «младшими» учениками, и им преподавались предметы особо.

Предметы же преподавания были следующие: русская и славянская грамматика, арифметика, пространный катехизис, церковный устав, латинская и греческая грамматика и церковное обиходное пение.

Кем были составлены наши учебники, нам не было известно, и мы об этом даже не любопытствовали. Нам известно было только о катехизисе, что он написан был Московским митрополитом Платоном. Впрочем, мы недолго его твердили; нам в 1829-м году прислали для изучения новый катехизис, составленный Московским же митрополитом Филаретом и напечатанный в 1827 году славянскими буквами. У меня и теперь сохраняется экземпляр этого издания, которое впоследствии (в 1839 году) исправлено и значительно дополнено некоторыми новыми трактатами, как, например, о Священном Предании и евангельских блаженствах. Изучение Филаретова катехизиса нам показалось легче и приятнее, чем Платонова; последний написан был довольно тяжелым слогом.

1830 год

1830-й год был роковым годом в моей жизни. 14-го марта, в пятницу на четвертой неделе Великого поста, скончалась моя мать Стефанида Ивановна вследствие продолжительной восьмимесячной болезни. А ее болезнь была последствием ее чрезмерной материнской любви ко мне. Матушка почти каждую неделю, как было уже замечено, посещала меня в Шуе. 7-го июля 1829 года она, по обычаю, пришла ко мне и, переночевавши на моей квартире, на другой день – это был вторник, базарный день в городе, – должна была отправиться домой. Спутницей ее на этот раз была тетка Татьяна Васильевна – вдова, о которой мною было уже упомянуто. День был очень жаркий. Обе они верхнее свое платье и даже обувь отдали знакомому крестьянину свезти домой, а сами пошли пешком босые.