Тепло любимых рук

Денис Ахалашвили

Тепло любимых рук

Тепло любимых рук

У меня есть свитер. Из серой овечьей шерсти, с узорами на рукавах и удобным карманом, куда можно класть телефон или документы. Он теплый, но не колется. Это важно для свитера с горлом. Ему уже очень много лет, но каждую зиму я его почти не снимаю. Его можно надеть на работу, на встречу с друзьями, на вечерний ужин при свечах и «круглый стол» у губернатора. И в том, и в другом, и в третьем случае он будет отвечать представлениям окружающих о современных журналистах и не вызовет вопросов, а мне будет тепло и уютно. К нему идеально подходят недельная щетина и джинсы, что тоже немаловажно. В мире модных и стильных вещей этот свитер стоит выше статуса и стоит дороже любого бренда. В нем хранится тепло рук моих любимых бабушек: грузинской бабушки Тамары и русской бабушки Кати.

Если присмотреться к пряже, то она очень необычная: серая с черными, зелеными и красными крапинками. Такую пряжу можно встретить только в Грузии, и не где-нибудь, а в Дигоми, откуда моя бабушка Тамара. Они с дедом Мишей жили в большом доме, который сами и построили. Дом – два этажа под желтой черепичной крышей, восемь комнат – четыре внизу, четыре вверху, две кухни, большая открытая терраса с видом на сад и горы. Двор, увитый виноградными лозами, и холодный подвал вокруг всего дома, заставленный темными от времени бочками с вином, увешанный связками красного перца, базилика и чурчхелы, с рядами полок с соленьями, сулугуни, ткемали, аджикой, джонджоли, вареньем из грецких орехов и лепестков роз. Здесь ни с чем не сравнимый аромат, который можно ощутить только на грузинском рынке или на кухне старого грузинского ресторана, где этот запах пропитал пол, стены и всю мебель вокруг. Он острый, волнующий и радостный. Если у радости был бы запах, она пахла бы именно так – волнующе и празднично.

Во дворе этого дома на прохладных каменных плитах лежали огромные ленивые кавказские собаки и бродили белые суетливые куры. Если вы входили в ворота, собаки даже головой не вели, но на обратном пути спокойно ждали вас на входе и без разрешения хозяина уже не выпускали. Этих лохматых ленивых собак можно было встретить в горах с отарой, которую они часто пасли вообще без людей. И попробуйте украсть у них хоть одного ягненка…

Бабушка Тамара держала с десяток овечек, которые дали пряжу для моего свитера. Она спряла пряжу, уложила в посылку и отправила в Россию бабушке Кате, которая и связала свитер.

Как же они меня любили – мои бабушки! Для бабушки Тамары я был любимым первенцем, которому они с дедом завещали свой большой уютный старый дом со всеми его садами, подвалами, собаками и видами с террасы. Она была красивой и доброй, до сих пор помню ее высокую гордую осанку, большие черные глаза и бесконечную улыбку. Бабушка ни слова не знала по-русски, а я по-грузински, но это нисколько не мешало ей общаться с любимым внуком. Она усаживала меня напротив, смотрела, гладила по голове, улыбалась и приговаривала: «Руссули чемо мдзео», – что означало: «Мое русское солнышко». Я не знаю, во сколько она вставала – когда все остальные просыпались, стол со свежеприготовленной едой всегда был накрыт, – но ложилась она позже всех. Она никогда не жаловалась, всем была довольна и, сколько я себя помню, всегда работала. На ней всегда было строгое черное платье; ее красивые, цвета воронова крыла, не знавшие краски волосы всегда подколоты, из украшений – маленький серебряный крестик и старинные серебряные серьги. Когда я заставал ее на кухне, она все бросала, трепала меня по щеке и целовала в лоб. Я обнимал бабушку за шею и прижимался носом к ее груди. Глядя на нас, дед Миша смеялся и качал головой. Он считал, что бабушка меня балует, а сам украдкой давал мне сладости и деньги.

Моя русская бабушка Катя, в доме которой я рос, тоже многое умела, особенно когда дело касалось домашнего хозяйства. В этом ей не было равных. Домом она управляла, как дирижер большим оркестром, – виртуозно и величественно. Когда наша сестра Катя познакомилась с творчеством братьев Гримм и поняла, что обычной едой питаться не сможет, а только королевской, бабушка и бровью не повела. Чудесная девочка с чистыми глазами пожелала на обед шоколадный суп, мясо по-королевски и волшебные пельмени. Ведь всем известно, что короли не едят обычные пельмени, а только волшебные. И умные девочки тоже. Что бы вы ответили на такую просьбу? Бабушка ничего не сказала, а просто взялась за дело. Уже через час счастливая внучка сидела за столом и с удовольствием ела настоящий королевский обед. На первое был шоколадный суп, сделанный из вкусного и полезного какао и налитый в волшебную тарелку. На второе было королевское мясо. В отличие от обычного, это мясо готовилось с помощью специального королевского молоточка для отбивания и специальных королевских специй, а потом жарилось на специальной королевской сковородке. Как и полагалось, в конце обеда подавались волшебные сладкие пельмени – вареники со смородиной. Наши с братом просьбы о пироге из сказочных яблок или настоящем колобке были простые, как и мы сами. Яблоки нужно было собирать с деревьев в саду перед домом. Всем известно, что во время осенних заморозков они становятся прозрачно-сладкими и их волшебные свойства раскрываются с необычайной силой. Мы с братом лезли на самый верх и набирали целую корзину. Бабушка смешивала их с корицей, медом и ярко-желтым сливочным маслом в тонком тягучем тесте, которое мы смазывали гусиными перышками. От аромата этого чудесного пирога волшебники переворачивались, а мы просто падали под стол! С настоящим колобком было еще проще. Даже лазить никуда было не нужно. Нужны были грецкие орехи, мед и обыкновенная курага. Ну и, конечно, специальная круглая форма из настоящего серебра. Таких вещей у нашей бабушки было сколько хочешь, и она ими прекрасно пользовалась.

На новогодние школьные карнавалы она шила нам наряды, как на картинках в ее огромной любимой книге Александра Сергеевича Пушкина «Руслан и Людмила», которую она знала наизусть и по вечерам нам читала. Старший брат Руслан был сказочным богатырем, а я – черкесом в папахе, бурке с газырями и настоящим кинжалом. К изготовлению костюмов подключался наш деда Витя, потому что известно: кинжалы, мечи и кольчугу даже самые опытные бабушки делать не умеют. Зато бабушки умеют шить бурки, папахи и плащи, без которых даже в самых смелых битвах много не навоюешь.

Когда мне купили надувную лодку и я решил, как Робинзон Крузо, спать только в ней, бабушка не стала спорить. Только сказала, чтобы я взял два одеяла, потому что одно, по правилам путешественников, нужно уложить на дно лодки, а вторым укрываться. И тогда никакие бури и штормы будут тебе не страшны!

Она всегда давала нам бутерброды в кругосветные путешествия и не отпускала на войну без чистых носовых платков! А как она играла на семиструнной гитаре и пела! Что это были за песни! Про смелого шофера на машине по имени «АМО». В кузове этой машины загорелись бочки с бензином, и могли погибнуть люди. Много людей. Но смелый шофер, не задумываясь, сбросил машину вниз, в пропасть, чтобы всех спасти. И он всех спас. А сам погиб. Жалко его было до слез, но тут ничего не поделать, тут так: или ты, или люди. И, как настоящий герой, он выбрал людей.

Мы любили слушать эти песни на веранде на даче, когда нас отправляли туда во время каникул. До сих пор помню вкус варенья из одуванчиков и запах нашего тайного убежища на сеновале. И ее маленькие сухие узловатые белые руки, которые так часто гладили меня по волосам.

Бабушка Катя умерла на восемьдесят третьем году жизни на Покров. Она знала, что умирает, и была совершенно спокойной. Только переживала, что доставляет нам столько хлопот. Ее постоянно причащал мой друг отец Олег. Когда было солнце, мы шли с ней в сад под яблони, и она подолгу смотрела на осенние цветы и улетающих на юг птиц. За день до смерти, не сговариваясь, все родные собрались у нас дома. Тетя Галя с Катей приехали на машине из Уфы. Руслан – из Екатеринбурга. Мы с братом Ильей – тоже. Бабушка называла всех по имени, гладила по рукам и улыбалась. Радостная была, как именинница. Тетя Галя и Катя – врачи – говорили, что кризис миновал и она идет на поправку…

Утром меня разбудила мама и сказала, что бабушки не стало и нужно позвать отца Олега отпевать. Я зашел в ее комнату. Она совсем не была похожа на мертвую. Лицо спокойное, светлое, с тихой улыбкой в уголках губ, словно ей снилось что-то хорошее. Я поцеловал ее в лоб и поехал в храм. Наступил Покров.

Последний день на земле

Это был его последний день на земле, и он догадывался, что когда-то он наступит, но, как и все, старался об этом не задумываться. И вот этот день настал. Он поцеловал спящую жену и, стараясь не шуметь, вышел из дома. Ночью выпал первый снег, и уже на веранде все было залито ослепительным белым светом, от которого в детстве он бежал на улицу, чтобы кидаться снежками и радоваться, вдыхая этот ни с чем не сравнимый запах неожиданно свалившегося на тебя счастья. По скрипучим некрашеным доскам он спустился с веранды и вышел в сад. На самых верхушках яблонь еще висело несколько красных яблок, которые они оставляли специально для зимних птиц, прилетавших из леса полакомиться их сладкой мякотью. Когда-то он тоже любил их вкус. Когда приходили первые морозы, они с братом собирали эти пахучие подмороженные яблоки, из которых потом бабушка пекла невероятно вкусный пирог с тонкой золотистой корочкой и домашним сливочным маслом, которого чем больше кладешь, тем вкуснее становится. Она была мастерица, их любимая старая бабушка, многое умела, и многое знала, и брала своих внуков в такие места, от которых у вечно занятых родителей только рты открывались.

Например, бабушка водила их на похороны. Когда ее знакомые умирали, бабушка обязательно туда ходила, наряжала внуков в чистые рубашки, причесывала и брала с собой. Если умершие были христианами, она всегда спрашивала, когда будет священник, и на отпевании стояла всю службу на ногах и украдкой плакала, а потом записывала имя покойного в специальную старенькую тетрадочку, которую постоянно носила с собой, чтобы, как она говорила, «поминать этого человека у Бога». Что это значит, они с братом понятия не имели, но, судя по бабушкиному сосредоточенному, спокойному виду, это было что-то важное и нужное, вроде заготовки варенья на зиму. Если человек был некрещеный, бабушка сильно расстраивалась, качала головой и садилась где-нибудь в углу, с краю, чтобы потом, когда начинались поминки, быстро оттуда уйти. Они не понимали, зачем нужно уходить, когда все вокруг собирались угощать тебя конфетами и яблоками, а бабушка потом шла по улице и всю дорогу бурчала под нос, что вот человека живьем закапывают, а потом еще и пляшут у него на могиле. Молиться надо за умерших, а не конфеты есть! – говорила бабушка и вела их в храм, ставить свечки за деда.

Дед был ветераном войны, инвалидом, как говорила бабушка, – «изрубленный» под Берлином, поэтому умер, когда мы были совсем еще маленькими. Дед был героем Великой Отечественной войны, и бабушка так интересно про него рассказывала, что они его любили и очень гордились. Однажды зимой они остановились у реки возле их дома, и бабушка сказала, что для того, кто в Бога не верит, смерть будет как эта замерзшая река, которая никогда не растает, а будет до скончания века маяться ото льда и морозов. А тех, кто Бога слушается, Христос поцелует в темечко, и тогда они сразу растают от счастья и для них сразу настанет вечное лето. «Вы любите лето?» – спрашивала их бабушка, а они только переглядывались и смеялись. Ну какой дурак не любит лето, когда бабушка увозит их на дачу и там ты купаешься до упаду, загораешь и объедаешься клубникой?

Она всегда была веселой и бодрой, их дорогая бабушка, и, когда умерла на Покров, никто из домашних не поверил. Наступил ее любимый праздник, и когда мама пришла ее будить, даже не поняла, что бабушки больше нет. Хотя в последнее время она сильно болела, никогда не жаловалась и каждый раз, как приходила из Церкви, куда любила ходить пешком, выглядела как именинница. Она лежала какая-то радостная и светлая, и совсем не была похожа на труп, а просто на любимую спящую бабушку, которая немного полежит и пойдет печь их любимые оладушки. Он помнил, как приехал священник, отец Олег, и все кругом плакали, а он смотрел на бабушку и не плакал, и даже не собирался, потому что точно знал, что она живая где-то там, и ей сейчас хорошо. Просто знал, и все.

Когда он вырос, то тоже несколько раз умирал, но совсем не так, как бабушка, а тяжело и страшно. Это только кажется, что смерть залезает, как ночной вор, через трубу дымохода, чтобы украсть подарки из-под елки, пока все спят. На самом деле, чтобы она пришла, нужно просто перестать любить жизнь, и тогда она тут как тут. С ним она была не ужасной теткой с косой, а очень даже веселой и все понимающей собеседницей. Когда женщина, которую он любил, ушла, и на этот раз навсегда, он оказался на мосту, просто стоял и смотрел на проезжающие внизу машины, а смерть тихо шептала через плечо, чтобы он бросился вниз, потому что это мужественно и красиво. Он не понимал, что красивого в его разлетающихся по асфальту мозгах, и смерть не стала спорить, а просто хмыкнула, как хмыкают девушки при виде труса, но, в отличие от них, не убежала, а пошла с ним в старый заброшенный дом, пить виски из горлышка. После второй бутылки Black Label в холодном зимнем подъезде смерть жадно обхватила его своими костлявыми руками и стала целовать горячий лоб и замерзшие пальцы, и тогда он как подкошенный упал вперед лицом на грязный бетонный пол. От ее поцелуев пальцы стали холодными и мертвыми, а из разбитого лба по ступенькам хлынула кровь. Но бабушкина молитва оказалась сильнее ее ледяных объятий, откуда-то появились случайные прохожие, которые вызвали «скорую», и его отвезли в реанимацию. Отмороженные пальцы удалось спасти, но они навсегда потеряли чувствительность. И всю жизнь он носил их, как раб носит клеймо, и никогда не любил гладить этими бесчувственными пальцами жену по волосам, а просто обнимал и зарывался в них лицом.

В церковь после того случая он тогда не пошел, хотя и собирался, а пошел после страшной аварии, когда они с другом должны были погибнуть, но чудом спаслись. У друга был день рождения, они отдыхали на турбазе, а потом поехали к знакомым грузинам в кафе за шашлыками. Был жуткий ливень, их ждали гости, и поэтому они летели по трассе чуть больше ста сорока. На обгоне на выстрел лопнуло переднее колесо, и, если бы не реакция друга-спортсмена, они бы улетели прямиком под КамАЗ с кирпичами, ехавший навстречу. Но было еще кое-что, о чем он никому никогда не говорил. За полгода до этого он побывал в одном подмосковном монастыре, где познакомился с духовником обители, который непонятно зачем дал ему молитву водителя. Машины у него тогда не было, и он образку с молитвой обрадовался, потому что это был очень многообещающий подарок. Но вместо нового автомобиля случилась жуткая авария, они улетели в кювет, несколько раз перевернулись и остановились на крыше в паре метров от огромной сосны. Джип разбился в лепешку – а на них ни одной царапины, и все водители на трассе потом качали головами, не верили и говорили, что они родились в рубашке.

По всем законам физики они должны были погибнуть, а они сидели в кафе на летней веранде и ждали кофе и штрудель. «Ты не находишь это странным?» – спросил его друг и невесело засмеялся. Хотя на веранде светило жаркое солнце, ему вдруг тогда стало невыносимо холодно и одиноко. Сердце словно сковало тяжким могильным холодом, улыбающиеся веселые люди вокруг стали походить на силуэты из театра теней, глядя на которые ему захотелось закричать от ужаса. В этом счастливом солнечном мире он вдруг ясно, до дрожи почувствовал себя совершенно чужим, словно бы подглядывал за ними откуда-то из-за шторы. Каждый теперь был сам за себя, прятаться за слова было бесполезно, потому что, когда ты должен был умереть час тому назад, все это стало неважным. Он всегда, еще с детства и походов с бабушкой по похоронам, усвоил, что важно. Простился с другом и поехал в церковь, потому что если бы он туда не поехал, то, наверное, сошел бы с ума. В храме смерть осталась за порогом, там было легко дышать, и он просто стоял перед иконами и наслаждался покоем. Тогда в храме он почему-то подумал, что все в жизни пошло как-то совсем не так, как он планировал, и когда-то был не угрюмым и раздражительным, а очень добрым и веселым человеком, который первым бежал за водой с большим бабушкиным ведром и радовался, когда удавалось принести, почти не расплескав. Он почему-то вспомнил, как часами мог сидеть с котом на окне, смотреть на дождь. А сейчас дождь вызывал у него только тоску и глухое раздражение.

От этих мыслей ему захотелось вернуться в храм в воскресенье. Но в воскресенье была дача, а потом поездка к теще, и снова дача. Ослик снова побежал за морковкой и потянул за собой воз бесконечных проблем и суеты, и даже когда оказался в подмосковном монастыре, на вопрос духовника, почему он не выучил молитву, пожал плечами и сказал, что за рулем был не он. «А кто будет молиться, если твой друг вообще никаких молитв не знает?» – топнул ногой рассерженный батюшка, а он только глупо улыбался и пожимал плечами.

Батюшка потом добавил, что если станет молиться за него сутками, и все святые будут молиться, а сам он ничего делать не будет, то все это бесполезно. Думаешь, прибежал, записки написал, свечки поставил – и готово дело? Дальше все само собой образуется? Как бы не так! Больше всего на свете Бог ценит твою свободу и ни за что ее не нарушит. Понимаешь ли ты это, бедный человек? Самому нужно о себе заботиться – иначе никак!

Самое страшное, что он потихоньку свыкся с этой бесконечной суетой и уже не делал попыток что-нибудь изменить. Но иногда по ночам, когда все в доме спали, к сердцу подкатывала необъяснимая тоска, и тогда он смотрел невидящими глазами в темный потолок, вспоминал улыбающуюся бабушку у замерзшей реки.

А сейчас он стоял в заснеженном белом саду, смотрел на красные яблоки, говорливых синиц и улыбался. Этой ночью он твердо решил, что это будет его последний день на земле, и ему не хотелось сейчас никуда бежать, спешить и суетиться, а хотелось впитать каждой клеточкой всю эту красоту и сохранить в сердце. В это утро он знал, что не было ничего важнее пронзительного голубого неба над головой, сверкающего первого снега и веселых копошащихся синиц на верхушке яблони. Он улыбнулся, глядя на солнце, и вернулся в дом. Там все уже проснулись, и, может, впервые за много лет он начал с жадностью расспрашивать обо всем, чем жили его домашние, а потом приготовил любимый всеми зимний салат, который от него ждали только по праздникам. В этот последний день ему хотелось выплеснуть на них всю любовь, что сжигала сейчас его сердце. Но он резал салат, улыбался и молчал, наслаждаясь каждой отмеренной ему минутой.

Поздним вечером, когда дети уснули, он лежал в темноте и слушал, как жена засыпает, боялся пошевелиться, чтобы ненароком ее не разбудить, и чувствовал невыносимую нежность каждой клеточкой своей души. «Спасибо, Господи, за этот день!» – сказал он и закрыл глаза. Завтра настанет новый день. Новый последний день его жизни на земле.

Снегопад

Говорят, когда отрезают руку, отрезанное место потом болит. Когда она ушла, у него тоже нестерпимо болело, и не где-то там – все его существо было объято сжигающим холодным пламенем, от которого хотелось кататься по полу и кричать. Он стоял в храме, где они когда-то повенчались, и вместо тысячного «почему?» и «за что?» словно чужими глазами смотрел, как идет вечерняя служба, и злился. Сил молиться не было, да он и не собирался. Разве может быть от любви так больно, а если может, то с него хватит! Если Ты заранее все знал, зачем Ты так со мной? И, понимая бессмысленность этого вопроса, от жалости к себе ему хотелось заплакать. Но он с детства усвоил, что мужчины не плачут, и теперь просто хотел стать маленьким железным шариком, закатиться куда-нибудь в щель в полу, чтобы никто не видел его мокрых глаз и все о нем позабыли…

К концу службы он взял себя в руки, подошел к Распятию, склонившись, поцеловал место, где гвозди пробивали ноги Христа, и прошептал: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Когда он вышел из храма, на улице стемнело, был снегопад. Пушистые комья тяжелого снега падали с темного неба, залепляя глаза, мешая дышать и покрывая все вокруг зыбкой белой мглой. Все исчезло и растворилось в этой мгле, и он брел по снегу, как одинокий путник по заснеженному полю, которому нельзя останавливаться и нельзя сбиться с пути, потому что никто не поможет.

Когда-то он любил этот снег, меняющий знакомые улицы, словно по волшебству, когда они гуляли, взявшись за руки в этой снежной сказке, и она была принцессой, а он – добрым охотником, который спас ее от ужасных ледяных тварей. Он целовал снежинки на ее волосах и до сих пор помнил, как они пахли, а она прижималась к нему всем телом и гладила его по лицу своими маленькими тонкими пальцами. В эту минуту, спрятанные под теплым снегом, они были одни в целом мире, и не было в нем ничего, кроме их сердец, громко бившихся в унисон.

А потом наступили будни, и сказка закончилась. Романтики становилось все меньше, а забот все больше, и все, что когда-то будоражило и волновало кровь, вдруг стало обыденным и скучным. Умные люди советовали повенчаться в церкви, потому что тогда две души становятся одним целым и благодать одна на двоих. Они забыли добавить, что и все остальное тоже будет одно на двоих и этого остального станет гораздо больше. Женатые друзья говорили, что счастливый брак – это ежедневная кропотливая работа, а он морщился и отвечал, что работы ему в жизни и так хватает. И, может быть, все как-нибудь бы и устроилось, но неожиданно для себя он познакомился с девушкой, все быстро закрутилось, а потом жена уехала шить к маме шторы, а утром позвонила и сказала, что больше не вернется.

И сейчас он брел по заснеженной пустынной улице к дому, где его никто не ждал, и тихо ненавидел этот снег, от которого горечь одиночества становилась еще сильнее. Когда наконец он добрался, то увидел во дворе дворничиху, которая, несмотря на снегопад, мела перед домом. Пока она выметала снег в одной стороне, другую быстро засыпало, и она снова переходила к началу и спокойно продолжала свое дело. Это было так бессмысленно, что он не выдержал, подошел и спросил: «Зачем вы это делаете? Зачем зря тратите время? Снова же все заметет!» А она улыбнулась и ответила: «И пускай заметет, я снова уберу! С тех пор как я мужа схоронила, живу одна – чем дома сидеть, поработаю лучше!» Пустынная улица. Метет снег. И маленькая женщина борется со снегопадом и одиночеством в своей душе.

Это было так естественно и просто, что он ею залюбовался, смотрел во все глаза и не мог оторваться. Что-то хорошее, радостное и доброе коснулось его сердца, а все, что давило, жгло и терзало, вдруг исчезло, растворилось и пропало, словно наваждение. Никогда еще он так не хотел увидеть свою жену, как сейчас. Рассудок пытался что-то возразить, но сердце пело, трепетало и требовало увидеть ее, и, не в силах больше сдерживаться, он со всех ног бросился со двора к стоянке ночного такси.

Чудо на Покров

Моя крестница Вероника – девушка взрослая и довольно успешная. Ей уже десять, она учится в четвертом почти на одни пятерки, лучшая в художке и по английскому не особенно отстает. А в храм еще не получается постоянно ходить. Там надо стоять, слушать, а прыгать и играть совсем нельзя. Поэтому, когда я звоню ей и спрашиваю, пойдет ли она со мной в воскресенье на службу, чаще слышу отрицательный ответ. Я не хочу на нее давить и поэтому вожу ее раз в месяц – когда исповедуемся и причащаемся. И то морщимся и глаза закатываем. Но на престольный праздник нашего родного Покровского храма, где мы с ней крестились, мы идем без обсуждений. Я родителей крестницы заранее предупреждаю, чтобы к моему приезду они ее подняли и приготовили. Утром приезжаю, звоню в дверь – спят как убитые. Ездили куда-то в гости и вернулись часа в три ночи. Жалко? Конечно, жалко! Но надо вставать. Вероничка, солнышко, вставай! Дочь с закрытыми глазами машет на нас с мамой рукой:

– Оставьте меня, пожалуйста, оставьте! Я никуда не могу идти. Вы разве не видите, что я сплю?

Видим, но надо на праздник. И мама у Вероники такая, что с ней лучше не спорить. Ни бодрому, ни во сне. Она поднимает дочь, ведет за руку в ванную и ставит под душ. Пока Вероника одевается, заваривает нам чай с земляникой и делает бутерброды. Когда мы выходим, солнце уже светит вовсю. Обычно в это время уже холодно и лежит снег, а сейчас тепло как летом.