О Боге и человеке: в вопросах и ответах

Что касается гадалок и прочего, это уже другая ситуация. Существует Церковь Христова, к которой человек либо принадлежит, либо не принадлежит. И Глава Церкви – Христос, и Церковь – тело Его, и человек, принадлежащий к телу, принадлежит и к Главе. И тогда именем Главы тела – Церкви – человек может творить то или иное. Но если он чужой и к Церкви не принадлежит, но пытается именем Иисуса творить то-то или то-то, то Церковь имеет право своим людям сказать, что он – человек не наш, к этому человеку вы не ходите. Может быть некий паразитизм на святости имени Господня, который Церковь должна пресекать по мере своих сил, что, собственно, и совершает. Нужно понимать и другое: Иисус Христос слышит всякого человека, Он слышал всякие истории, когда, например, башкир некрещеный пасет стада и говорит миссионеру православному: «Я – мусульманин, но я люблю вашего Иисуса Христа, Он такой добрый, ваш Иисус Христос. И когда я потерял барана, я говорю: ”Иисус Христос, дай мне моего барана“. И смотрю – баран пришел». Христос слышит тех, кто бескорыстно призывает Его святое имя. Таких случаев – миллионы и сотни миллионов, когда люди призывают Господа, не будучи христианами, и Он откликается на их призыв. Здесь не должно быть именно зарабатывания, чудотворства ложного. Не должно быть. Там, где это есть, нет благодати.

– Мы празднуем день Святой Троицы, а на другой день – Сошествие Святого Духа. Не совсем понятно: почему установлены два дня празднования?

– Дух – Он смиренный, отдельного праздника не имеет, Он, так сказать, прячется: всё Христу, Христу, Христу. Христос – корень богопознания. Его Рождество, Вознесение, Крещение, Воскресение: всё вокруг Него, мы через Него всё познаём. И Отца познаём через Него, и Духа принимаем через Него. Но для того, чтобы Духа возвеличить и почтить Его как Единого равночестного от трех Лиц Троицы, как равного Отцу и Сыну, Церковь решила отдать Ему один день, чтобы мы помнили, что Дух невидим, сошел на апостолов в виде огненных языков, а на Христа на Иордани – в виде голубя. Это все, что мы о Нем знаем, больше ничего Он о Себе не являет. Он действует могущественно, творит, напоминает, дышит, где хочет, совершает таинства: Причащения, Крещения, Покаяния. Это же Дух совершает. Чтобы мы помнили, что Он равный Отцу и Сыну, что Он равночестный, что Он не просто безликая сила, а Личность, Церковь решила дать Ему хотя бы один день – после Пятидесятницы, после наития Духа, после этого полного вдоха церковными легкими воздуха благодати, чтобы мы почтили Духа Святого. Говорят: «Прииди, и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». Он благой, святой, вечный, равный Отцу, равный Сыну, смиренный, такой же смиренный, как Сын и Отец. И Он прячется, Он не являет Свою славу. Если Он и действует со славой, то действует во имя Сына. Когда Дух действует, Он отдает славу Сыну. Когда Сын действует, Он отдает славу Отцу. Все Лица Святой Троицы отдают славу другому, для Них жизнь – это отдать Свою славу другому: Сын – Отцу, Дух – Сыну. И мы должны понять это смирение Духа, поблагодарить Его за это, почувствовать Его присутствие возле нас и попраздновать в Его честь хоть раз в год. Вот такой смысл.

– Не могли бы Вы сказать о «евангелии от Толстого»? Его же отлучили от Церкви, но не предали анафеме. В чем разница между церковной анафемой и отлучением?

– «Евангелие от Толстого» – это попытка рационалистического прочтения Евангелия, при котором Толстой отказал Христу в Божестве, отказал Христу в чудесах, – решил, что чудес не было, это людям привиделось, решил, что Христос не Господь и не Бог, а просто хороший человек. Толстой изложил свою трактовку, которая никак не может считаться христианской, которая является плодом гордых фантазий хорошего графа. Но хороший граф становится плохим графом, когда начинает фантазировать, обращаясь к вещам, которые не поддаются отдельному уму. Розанов говорил, что Толстой – гений, но он – дурак. Это очень важные слова. Толстой умен, но он – дурак. Как это – гений и дурак? А вот Розанов очень правильно говорит, что, если бы Толстой был умен по-настоящему, он бы не воевал с Церковью, потому что в Церкви есть святители Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Спиридон Тримифунтский, Тихон Задонский. Толстой, если бы он был умен, смирился бы перед Церковью. Розанов говорит, что, допустим, Священный Синод ниже Толстого: Толстой выше, умнее, серьезнее, горячее, нежели отцы-синодалы. Но Толстой ниже святителей Василия Великого, Иоанна Златоуста, Толстой должен был смириться перед Церковью как таковой. Не перед Синодом, а перед Церковью. А раз он не понял этого, то он – гениальный, но – дурак. Ну дурак: умная голова дураку досталась. Так что его евангелие – это неумные выходки зарвавшегося человека. Зарвался барин, загулял, так сказать. Косил бы траву с мужиками на поляне всю жизнь до смерти, глядишь, и спасся бы. А так – задурачился гений.

А теперь насчет анафемы и отлучения. Анафема – это и есть отлучение. Анафема не проклятие, но – отлучение. Как мы поем в первое воскресенье Великого поста, в Торжество Православия: «Анафема, анафема, анафема…» – это значит: «Ты не наш, ты не наш, ты не наш. Уходи отсюда, уходи отсюда, уходи отсюда. Тебе нельзя причащаться, нельзя причащаться, нельзя причащаться. Мы тебя не похороним, не похороним, не похороним. Уходи вон отсюда, Церковь не молится за тебя…» Вот это значит «анафема»: «Ты не наш, живи как хочешь. Но крестик с себя сними, потому что ты уже не наш, ты отрекся от нас». Это – отлучение. Отлучение и анафема – одно и то же. Толстой сам себя отлучил, Церковь только это подтвердила: ну вот, великолепный писатель граф Лев Николаевич отлучил себя от Церкви. Ну что ж, так тому и быть, раз он сам захотел. Так что, чтобы не путаться в трех соснах, скажем: это – не проклятие, но отлучение, подтвержденное Церковью, поскольку он – самоотрекшийся. Это анафема, до которой допрыгался гениальнейший человек, граф Лев Николаевич Толстой. Вот такая трагедия.

– Один из священнослужителей сказал, что сейчас в основном нет пастырского служения, люди приходят к индивидуальному духовному развитию. Что Вы об этом думаете?

– Вы произнесли некое утверждение, я попытаюсь его осторожно прокомментировать. Да, действительно, очень часто духовная жизнь сводится к личным упражнениям отдельного человека, к личному благочестию. И Церковь нужна ему как некая благотворная среда для личного благочестия, ему нужны таинства. Для чего ему нужны таинства? Для личного духовного роста. Ему нужны какие-то книги. Для чего нужны? Для личного духовного роста. Что-то еще ему нужно, что-то еще, что-то еще, и все сводится к тому, что человек, по сути, эгоистично, в одиночку подвижничает. Насколько это правильно или неправильно? Очень часто духовная жизнь человека проходит под знаком личных совершенствований. А как надо? А надо, чтобы была жизнь Церкви, жизнь общины, и человек нашел себя в некой общине верующих людей, имел обязанности перед общиной, перед церковным организмом, чтобы он знал, что такое совместный труд, совместная молитва, совместное послушание, совместные труды и жертвы на общую пользу. Так нужно. К этому людям надо будет потихонечку приходить, потому что Церковь – не собрание эгоистов, каждый из которых спасается в одиночку, Церковь – спасение коллективное, совместное, общинное. Мы же даже в молитве не говорим «Отче мой», а «Отче наш». То есть мы должны кого-то подразумевать под теми, кто еще, кроме меня, к Отцу обращается. Это – задача. Вообще диагноз хороший, я согласен с диагнозом. Но диагноз этот печальный – правильный, но печальный. Так быть не должно, должно быть по-другому. Любые большие дела совершаются при единодушии и коллективном труде. Хорошо ли, что метро есть в Москве? Конечно, хорошо. Это красиво? Очень красиво. Это подвиг? Настоящий трудовой подвиг. Это достижение, это великое дело, это большая польза. А один человек может построить метро? Да какое метро, один человек не сможет за всю жизнь сделать кусок эскалатора. Большие вещи делаются вместе. И победа в войне – коллективный труд. И церковная жизнь – коллективный труд. А когда каждый делает свое и ему все равно, что делает тот, кто стоит рядом, это плохо. Это то, что нужно исцелять.

– Господь ведет человека, слышит его молитвы и вдруг оставляет. Причем так серьезно, что даже пропадает желание бороться за свое спасение. Это что, наказание или все-таки испытание? Как этот грех классифицировать, как с этим бороться?

– А стоит ли все грехи классифицировать? Богооставленность у всех разная. Кто-то действительно трудился, трудился и перетрудился. Перетрудившись, ощущает себя ничтожным. Порой по видимости Бог оставляет его, чтобы он понял, что сил у него нет. Кто-то, может быть, прогневал Господа какими-то гордыми трудами: трудился, но в тайне сердца не Богу, а для себя. Мы должны быть далеки от мысли о том, что как завели однажды человечка в таинстве Крещения, точно ключиком, и он начал тикать как швейцарские часики, и так он и будет тикать, пока не умрет и не пойдет в Царствие Небесное. Так не бывает ни у кого и никогда. Человек по какой-то синусоиде идет: падает, встает, дергается, не рассчитывает силы, набирается опыта. Когда человека спрашивают в конце его жизни или ко времени накопления какого-то духовного знания: «А какое ваше правило?» – он говорит: «Раньше у меня было много правил, а теперь одно: ”Господи, прости меня, грешного“». В конце концов, что такое наша надежда? Наша надежда – дом паука: там не на что опереться. В конце концов нам нужно будет опереться только на Бога и больше ни на кого. На невидимого Бога, на не ощутимого пятью чувствами, не доступного спекулятивному изучению, Который выше ума, Который везде и рядом. Вот на Бога, Который выше познания, выше логики, надо будет опереться – больше опираться не на кого и не на что. Подпоры отнимаются одна за другой: человек опирается, например, на друзей – друзья вдруг изменяют ему; на страну – стране он оказывается ненужным или страна разваливается, и он эмигрирует; на семью – семья разъезжается в разные стороны: дети взрослеют, выходят замуж, женятся; на науку, литературу – они становятся ему противны, перестают насыщать. Все подпоры забраны, он висит в воздухе. На что ему опираться, на кого? На Бога. Конечно, он слабый, чувствует слабость, страх. Слабость и страх – непременные компоненты духовной жизни. А как иначе? Только фантазер может нафантазировать, что мы должны становиться сильней, сильней, сильней… А на самом деле – мы всё слабее, слабее, слабее. Вот тогда нам Бог и нужен. Поэтому чего же тут классифицировать? Надо спокойно к этому относиться и бороться за то, чтобы не терять веру. А все остальное – лирика. Меньше носиться с собой надо, мне кажется. Многие люди приходят на исповедь от великой любви к себе самому и так же носятся как курица с яйцом со своими проблемами: «Ах, я ж такой, я ж такой, я какой-то вот не такой. Ах, я ж такой какой-то грешный. Господи, как же так плохо вот…» И так себя любят, так страдают оттого, что они какие-то не такие. В этом много мелкого самолюбия, противное в этом что-то. Надо меньше носиться с собой, надо быть… Это прозвучало в песне Пахмутовой и Добронравова «Надежда»: «Надо просто выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы». Какие красивые слова! Таких песен больше не пишут. Действительно, в любом хорошем деле нужно быть спокойным и упрямым: геолог должен быть спокойным и упрямым, офицер должен быть спокойным и упрямым, ученый должен быть спокойным и упрямым. Понимаете? Все стали какими-то нежными, экзальтированными, нервными, взвинченными: носятся, изображают какую-то духовную жизнь. Спокойным и упрямым нужно быть, чтоб порой от Бога получать радости скупые телеграммы. Будем попроще, христиане. Русские люди – вообще простые люди. Как можно меньше копайтесь в себе, это мало кому приносит пользу, кроме очень великих святых.

– Вопрос о покаянии. Человек ходит десять лет в храм, посты держит, каждую неделю исповедуется, старается причащаться хотя бы два раза в месяц. Я недавно слушал лекции профессора Осипова, он говорит, что нередко люди ходят в храм каждое воскресенье и при этом остаются прежними. В чем тогда покаяние может быть?

– Если мы сажаем дерево, то ожидаем плодов от него. Конечно, если мы занимаемся чем-либо, то и ожидаем чего-либо от того, чем занимаемся. Бизнесмен, например, занимается бизнесом ради прибыли. Он же не будет заниматься пустыми делами. Любое дело предполагает некий плод. И духовные труды предполагают некий плод. Существует такой мартышкин труд, при котором ты трудишься, но остаешься без плода. Это печальное явление. Алексей Ильич Осипов имеет в виду следующее: человек, совершающий свой жизненный путь вместе с Церковью, церковно живущий или стремящийся церковно жить, должен отмерять свое жизненное движение по каким-то фишкам и вешкам, должен замечать внутри себя изменения, должен преодолевать те или иные страсти, должен открывать в себе новые глубины страстей, которых он прежде не знал. Это довольно трагичный путь: ты больше и больше ввязываешься в некую борьбу и видишь, что враг, оказывается, многоголов. Эти многоголовые гидры и драконы из мифологии на самом деле реальны: одна голова отсекается, а две вырастают; еще одна отсекается, еще две вырастают. Это очень хороший образ для того, чтобы понять, что происходит. Человек вступает в борьбу, он перестает осуждать, например, людей, он оставляет какие-то вредные привычки, перестает интересоваться какими-то вещами, которые раньше его очень веселили, пытается приобрести добродетели, которых нет у него. Например, жестокосердому человеку нужно научиться заниматься делами милосердия. Человеку, который много тратит на себя и ничего на других, нужно научиться себя обжать и подавать милостыню чаще и больше. Точечно. Человеку, например, невнимательному, суетному нужно постараться полюбить богослужение, внимательную молитву. Нужно научиться отдавать долги, не осуждать людей за их грехи, прикусывать язык и очистить свою речь от ненужных слов. Семейную свою жизнь надо настроить на более-менее верный лад, детьми заняться. Человек жил-жил и вдруг понял, что никогда не занимался детьми своими, ни разу не сходил с ними ни в музей, ни в зоопарк, ни книжку не прочел с ними, не поговорил с ними толком, не расспросил: а что у вас там, а как у вас? И вдруг он понимает: «Господи, это же самые близкие люди мне на земле, дети мои, родители мои». Он начинает наверстывать упущенное. Или он понимает, что не знает ничего, начинает читать духовную литературу, Писание Священное изучать, в нем просыпается жажда знаний. А жажда знаний – благородная жажда.

Или он понимает, например, что на Мальдивах был, в Катманду был, возле пирамид египетских был, а в Троице-Сергиевой лавре и у Серафима Саровского в Дивееве ни разу не был. Он начинает ездить туда, где не был. Понимаете, человек открывает для себя новый мир и пытается в этом мире освоиться и догнать то, что упустил, пытается очистить себя от того, в чем замарался. Он начинает жить беспокойной, я бы сказал, жизнью. Потому что не может успокоиться, совесть движет его на труды. Тогда рождаются благие перемены. А бесплодные люди – что ж, их много. Как-то так вот привык человек ходить регулярно куда-то, что-то делать, какие-то телодвижения совершать: записку написал, свечку поставил. На исповеди постоял: «Ну, согрешил делом, словом, помышлением…» И так годами живет-живет-живет, и никакой огонек в нем не разгорается, ночью на молитву он не поднимается. Как постился сикось-накось, так и постится, никакого особенного подвига на себя не берет. Есть опасность такая: как жил, так и живешь. И вера твоя не греет ни тебя (если честно, тебе просто комфортно в ней), ни тех, кто вокруг тебя.

Об этом профессор Осипов, видимо, и говорил. Деятельная вера меняет человека. По-настоящему, если человек меняется, он должен быть похож на того бесноватого, который бился о стены гроба каменного в Гадаринской стране, в котором был легион нечистых духов. «Как имя тебе?» – «Легион имя мне». Христос спросил, они ответили. И когда Христос выгнал этих квартирантов из бедного одержимого, тогда только тот стал умытый, одетый, мыслящий. И попросил разрешения идти за Иисусом Христом. А Иисус Христос говорил ему: нет, останься там, где ты жил, где тебя знают, рассказывай всем, что тебе Господь сотворил. То есть такой изменившийся человек является живой проповедью. «Галь, ты помнишь Ваську из углового дома?» – «Того, что валялся под стенкой в мокрых штанах, пьяный, в блевотине? Как же, помню. Кто ж его не помнит! Замучил жену, замучил детей, мать свою в гроб свел пьянством своим». – «Ты знаешь, он третий год не пьет». – «Как не пьет?!» – «Да не пьет, клянусь! В церковь стал ходить. Ты его не узнаешь. Побритый-помытый, аккуратный, чистый. На работу устроился. С женой своей, которая его бросила, сошелся опять». – «Как это? Может, в секту попал?» – «Да в какую секту! Говорю тебе, в церковь ходит человек, покаялся». – «Да ну, не верю». – «Что не веришь? Иди посмотри! Весь район уже знает». Понимаете? Что-то такое похожее происходит, когда человек вдруг снизу вверх пошел, когда его все знали как пропащего и никудышнего, а он согласился, чтобы Христос его взял на руки и вынес на поверхность, из беды на спасение. Такое покаяние и ожидается. Есть люди, которые находят Господа в тюрьме, покаявшись. Есть наркоманы, бросившие наркотики, слезшие с иглы. Есть блудницы, торговавшие телом, а потом прекратившие это позорное занятие и всю жизнь плачущие о том, что было, и старающиеся вести честный образ жизни. И это есть. Первые будут последними, а последние – первыми. Последние – это те, которые изменились. Очевидно, это имел в виду профессор Алексей Ильич Осипов: меняться надо.

– О почитаемых старцах: например, старце Сампсоне, который не прославлен в лике святых. Святому можно акафист прочитать. А тут как быть? Помощь-то идет, как их нужно благодарить? Панихиду служить?

– Думаю, нужно поступать как верный сын Церкви и до общецерковного или местного прославления (есть же право у Церкви и местно святых прославлять, чтимых в пределах отдельных епархий) ограничиваться панихидами. Это будет смиренно и правильно.

Вот, например, святой Феодосий Черниговский (очень известный архиерей, несомненно, праведной жизни, который был прославлен впоследствии). Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, тот самый, который французов гнал из Москвы и дальше, очень большую любовь имел к этому святому архиерею. У него был друг-священник, протоиерей в Чернигове. Кутузов, отправляясь в военный поход, всегда писал ему письма с передачей денежных средств, с просьбой служить панихиды при гробе владыки Феодосия. Феодосий не был прославлен, но было понятно, что это угодник Божий, что он будет заступником. Впоследствии он был прославлен.

Так же было и с Иоасафом Белгородским. Несколько столетий прошло после его смерти до канонизации. Люди не дерзали петь ему молебные пения, а пели обычные панихиды. Этого было достаточно. И Феодосий, и Иоасаф, и другие святые откликались на народную любовь и совершали милости. Поэтому надо поступать по-церковному, это – незаблудный и незазорный путь, который не даст лукавому комару нос подточить.

– Я хотел бы уточнить по поводу исповеди. Почему у других конфессий ее нет, а у нас она есть?

– В нашей исповеди смешаны несколько важных элементов, которые нужно уяснить. Отчасти в нашей исповеди есть такая монашеская практика откровения помыслов. Потому что большинство вещей, которые мы называем на исповеди, не собственно грехи, а перечисление своих страстных немощей. Например: нет молитвы, нет любви, нет терпения, унываю… Это – некие греховные состояния, более-менее общие для всех людей, причем монашески выраженные. Это – монашески выраженные вещи, которые нужно инкриминировать для мирянской жизни. Это бывает сложно. Есть функция ограждения чаши от чужих. Когда, например, в селе священник знает всех своих прихожан (паства у него состоит из ста пятидесяти человек), он может и не спрашивать их имен перед причастием. Они могут не называть свои имена. Он говорит: «Причащаются Тела и Крови раба Божия Пелагия, раб Божий Иоанн, раба Божия Марфа, раб Божий Петр». Но в городе необходимо ставить сторожа у чаши. Здесь появляется новый компонент. Все-таки нужно понимать, что впервые за всю историю мира население городов превысило население сел. Тенденция будет продолжаться. Большинство людей будет жить в городах. А раз в городах – то будет незнакомая паства, а раз незнакомая паства в храмах, значит, нужно будет ставить возле чаши исповедующего священника, который будет спрашивать: «Вы крещеный или нет? А вы когда последний раз причащались?» В нашей исповеди много функций: откровение помыслов, недопущение чужих, ну и собственно покаяние. Но нужно понимать, что в жизни покаяние, настоящее, глубокое, не бывает каждое воскресенье. Бывает покаяние при вступлении в Церковь. Могучее, как бы переворачивающее человека в мясорубке. Ты был куском телятины – вышел фаршем. Ты покаялся. Были слезы, были крики, была мука, были бессонные ночи… Не бывает так, чтобы каждое воскресенье ты так каялся. Потом у тебя будет охлаждение, падения, согрешения, возвращение и – опять мясорубка. Так будет раз, два, три, четыре раза в год. Нынешняя наша практика совмещает в себе много наслоившихся практик церковной жизни разных эпох. В каждом приходе священник имеет некий ресурс движения, что-то он может усилить, что-то уменьшить. Здесь все зависит от пастырей. Как это все пришло к нам? Когда мы стали христианами, Запад и Восток уже тысячу лет прожили в христианстве. Византия и Рим. Многие устали быть христианами, многие привыкли к христианству, многие перестали чувствовать уникальность христианства, многие состарились в христианской благодати. Подходил ислам, уже на пороге стоял, готовый отнять первенство у государственной религии. Мы получили христианство из дряхлеющих рук великой Византии. Получили его с грузом накопленных взлетов и падений. Нам нужно иметь особый талант, чтобы разобраться, что они нам дали, где великое, а где ненужное, где принципиальное, а где второстепенное. Это – большой труд. Наша церковная, историческая мысль должна напрягаться постоянно, чтобы решать нашу жизнь не с точки зрения того, что мы получили в наследство, а с точки зрения того, что нам полезно. Потому что русские усвоили себе весь груз Византии и понесли его, а все нужно нести или не все – попробуй разберись. Мы только крестились, как нам положили на плечи огромную тяжесть. А вот теперь мы сами умные, нам уже больше тысячи лет. У нас уже есть богословская школа, просвещенные пастыри, умные миряне, разные формы обучения. И мы должны смотреть, что нам нужно, что не нужно, что тяжело, а что легко, что приятно, а что неприятно, что дает плоды, а что плодов не дает. Это – соборный труд нашей Церкви.

Я считаю, что есть некоторые виды исповеди, которые могут проводить святые люди, но не могут проводить все священники вообще. Есть святые священники, которые могут спрашивать человека о таких вещах, о которых простые священники спрашивать не могут. Человек, например, озаренный духом, может тебе такой вопрос задать, от которого тебя в жар бросит, потом в холод, потом опять в жар. Он поможет тебе разобраться с чем-то, и ты выйдешь обновленный с этой исповеди. Но если тебе, например, сорок пять лет, а батюшке двадцать и он тебе такой же вопрос задает, скажешь: «Батюшка, что ты у меня спрашиваешь такие вещи?.. Я не готов с тобой об этом говорить». Ведь может быть такое? Это очень важно, кто тебя исповедует, как он это делает. Все это – великая тайна, которая касается и общего здоровья церковного народа, и общего осмысления исторического пути, и личного качества как кающегося, так и принимающего исповедь. Что мне лично хочется как священнику? Чтобы я как можно меньше времени тратил на исповедь. Когда я выхожу на исповедь, стоит сто сорок человек, и все они проходят быстро, за четырнадцать минут.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.