bannerbanner
Формула счастья. Сборник рассказов
Формула счастья. Сборник рассказов

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
1 из 5


Формула счастья. Сборник рассказов


Протоиерей Александр Авдюгин

Рождественский Никола


Служба в Рождественскую ночь начиналась в четыре утра. Так принято было еще в том, старом храме, который сохранился лишь в памяти стариков. Они же, бабушки и дедушки, сквозь годы веру сохранившие и Бога не оставившие, своему священнику в новой церкви так и сказали: «Ты, батюшка, конечно, все уставы знаешь, но Рождество у нас завсегда рано утром начиналось, и “Кто Бог велий” мы затемно пели, и из вертепа огонек всю церкву освещал…»

На том и порешили.

Обычно отец Андрей за пару часов до службы на своем стареньком жигуленке из города приезжал, но в Сочельник, накануне Рождества, разыгралась нешуточная метель, и батюшка решил остаться на приходе. Вечером, распрощавшись с очередными колядующими, пошел он запирать церковную дверь, иначе ходоки с кутьей, узнавшие, что священник на ночь домой не уехал, до утра бы его донимали. Проходя через храм (комнатушка батюшки слева от алтаря за пономаркой располагалась), отец Андрей в очередной раз споткнулся о взгляд с иконы, изображающей, как утверждал местный богомаз, святителя Николая. Странный взгляд. Не пугающий, не укоряющий, а какой-то останавливающий.

С иконой этой целая история приключилась. Пришел как-то в храм местный художник, вернее даже не художник, а работник шахтного клуба. Да и как ему было не прийти, если церковь новая расположилась именно в здании бывшего очага шахтерской культуры? Практически все свои работоспособные года, до самой пенсии, рисовал здесь художник афиши, писал лозунги с призывами, составлял стенгазеты и наглядные пособия по технике безопасности. Выполнял эти незамысловатые поручения шахтного руководства и профсоюзов мастер кисти и плакатного пера всегда четко и тщательно, налегая прежде всего на две краски: положительную и призывающую – красную, отрицательную и осуждающую – черную.

В церковь художник изначально практически не ходил, не мог смириться с тем, что на его рабочем месте теперь Богу молятся и там, где раньше его мастерская была, теперь батюшкина келья. Но время шло, все вокруг менялось, да и возраст заставлял о вечном думать. После очередной невесть откуда взявшейся болезни, когда скрутило так, что и о священнике вспомнил, и на икону, от матери оставшуюся, по-иному смотреть начал, зачастил художник в храм. Даже место себе там постоянное определил: за клиросом, в правом церковном углу, где народу поменьше.

Отец Андрей был рад новому прихожанину, а когда тот подошел к нему с предложением «нарисовать» икону Николая Чудотворца, батюшка с радостью согласился, тем более что прихожане ему не раз намекали о существовании местного мастера красок и кисти. Распечатал батюшка на цветном принтере несколько образцов иконы святительской, помог краски купить, и даже место в церкви для нового образа нашел. Отслужили молебен перед началом всякого доброго дела, и принялся художник за работу. К Покрову он представил свой труд.

С гордостью и сознанием четко и в срок выполненного долга внес мастер изобразительного искусства большую, в рост написанную икону святителя Николая Чудотворца в храм, установил ее у иконостаса и сдернул полиэтиленовое покрывало…

Батюшка застыл. Надолго. Слов не было, одни междометия. С иконной доски на священника прямым, волевым взглядом смотрел широкоплечий передовик социалистического производства с необъятной шахтерской грудью и натруженными монументальными руками. Жест правой, благословляющей длани скорее напоминал призыв к новым свершениям, а левая рука держала громадный красный том с золотым крестом, на место которого напрашивалась надпись «Моральный кодекс строителя коммунизма». Одежда святителя сверкала всеми красками радуги и была выписана тщательно и ярко, именно так, как рисовали на цирковых балаганах и на гобеленах, висевших по сельским домам в далекие пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века. Полноту «образа» завершала надпись над нимбом: «Николай Чюдотворец».

Священник не мог подобрать слов еще и потому, что рядом с иконой стоял любующийся своим творением и ожидающий похвалы художник, а приключившиеся здесь две старушки почти хором воскликнули: «Красота-то какая!»

Раскритиковать, отругать и не принять данное «письмо» батюшка, глядя на гордого «иконописца» и прихожанок, сразу не решился. Лишь, смущаясь, смог вымолвить, что, мол, каноны иконописи нарушены да цвета слишком яркие и подобраны неверно. Критику художник и бабушки тотчас отвергли, а силы настоять и сказать категорическое «нет» отец Андрей не нашел. Да и понимал, что не одобрили бы прихожане его решительного отрицания. Художник-то свой был, родной и понятный, вместе с ними выросший и живший.

Маялся теперь настоятель с этой «иконой». В киот не поставишь, в иконостас тем паче. Приедет благочинный или владыка заглянет – неприятностей не оберешься. Вот и переставлял отец Андрей «Николая Чюдотворца» с места на место и спотыкался раз за разом под взглядом, от него исходящим и останавливающим.

Батюшка не торопясь вычитал свое священническое правило, подсыпал угля в котел, поплотнее прикрыл форточки – метель разыгралась не на шутку – и отправился спать. Вставать рано, да и грядущий день рождественский всегда хоть и в приятных заботах проходил, но сил великих требовал.

Мобильный телефон уснуть не дал. Отец Андрей, уверенный, что это очередное поздравление с наступающим праздником, взглянул на дисплей – 22:30, а вместо имени набор неизвестных цифр. Ответил. Звонили из соседнего, расположенного в трех километрах от храма, умирающего по причине отсутствия работы небольшого поселка.



– Батюшка, это Сергей, фермер. Вы у нас на прошлой неделе младенца крестили. Помните?

– Конечно, помню, – ответил священник. – Мы с вами еще беседовали после крестин. Что случилось-то?

– Беда, батюшка! Температура под сорок у сыночка нашего. – Голос фермера срывался и был настолько тревожным, что тревога эта передалась и священнику.

– Врача вызывайте! – потребовал отец Андрей, но, взглянув на забитое снаружи мокрым снегом окно, понял, что совет этот невыполним. Усадьба фермерская в балке, под горой располагалась; оттуда и без снега, в дни дождливые, на машине выехать было проблемой, а сейчас, когда бушевало снежное и гололедное ненастье, ни о какой машине и речи быть не могло.

– Одевайте потеплее ребенка, – распорядился священник, – и выходите пешком наверх, к трассе. Я на шахте транспорт раздобуду.

Другого выхода батюшка не видел и решил сам отправиться на шахту на своей машине. Тщетно. Машина буквально вмерзла в снег, и даже если бы отец Андрей ее как-то освободил от обледенения, уверенности, что старый автомобиль заведется и сможет куда-то доехать, не было никакой. В отчаянии священник бросился к телефону.

Директор шахты был на месте. Выслушал. Посочувствовал и извинительным тоном окончательно расстроил: «Понимаете, отец Андрей, все три трактора дорогу чистят к городу, чтобы ночную смену на работу доставить».

Батюшка не знал, что теперь делать…

Он просто представил мать и отца со своим закутанным в одеяла первенцем, бредущих по заледенелой дороге сквозь пронизывающий снежный ветер. Идущих и ожидающих спасительную машину.

Отец Андрей зашел в храм. В центре стоял вертеп, освещенный внутри маленькой лампадой. Над Младенцем Христом склонилась Богородица, рядом опирался на посох праведный Иосиф…

Священник невольно подумал: «Они нашли убежище» – и взмолился: «Господи, ну подскажи, что мне делать! Погибнет малец. Не донесут они его до больницы».

И тут вновь этот останавливающий взгляд неканонического святителя Николая. Батюшка буквально бухнулся пред ним на колени. «Хоть ты помоги, Никола!» – кричала душа, вопило сердце.

Прошло лишь несколько мгновений, а может, больше. Бог весть. Но через окна церкви вдруг брызнул мощный свет подъезжающей машины, а потом заколотили в церковную дверь:

– Открывай, батя, кутью принесли, Рождество встречать будем! – кричало несколько голосов.

Священник отодвинул задвижку и распахнул двери. Перед ним стояли пятеро не совсем трезвых, чрезвычайно веселых незнакомых представителей молодого бизнес-поколения. За ними возвышался громадный джип, семейство которых настоятель ласково называл «гардеробы».

– Будем встречать, будем! – радостно закричал отец Андрей. – Кто водитель?

И, определив самого трезвого, распорядился:

– Всем остаться у меня в келье! В тумбочке кагор и печенье, а с водителем мы сейчас кое-куда съездим.

Закутанную и покрывшуюся ледяными сосульками семью с ребенком на руках батюшка встретил еще в начале пути, который им предстояло пройти. Через полчаса мать с хныкающим и горячим от температуры младенцем были в больничной палате.

* * *

В храме батюшку встречала иллюминация. Гости, найдя в лавке ящик со свечами, расставили их в каждое гнездо всех шести подсвечников, зажгли и хором распевали:

         Добрий вечір тобі, пане господарю,         Радуйся, ой, радуйся, земле,         Син Божий народився!         Застеляйте столи, та все килимами,         Радуйся, ой, радуйся, земле,         Син Божий народився!

Батюшка тут же присоединился:

         Бо прийдуть до тебе три празники в гості,         Радуйся, ой, радуйся, земле,         Син Божий народився!         А перший же празник – Рождество Христове,         Радуйся, ой, радуйся, земле,         Син Божий народився!

А затем тихонько, чтобы гостям не мешать, подошел священник к теперь уже своему, абсолютно каноническому святителю Николаю и поцеловал его благословляющую руку…

«Глаза бы мои на вас не глядели!»


Собственно, именно с этого возгласа все и началось. Да и не могло не начаться, потому что я, расстроенный очередной топорной работой нанятых шабашников, разогнал строительную бригаду и в печальной задумчивости сидел на ступеньках церковной паперти. Через неделю после заключения «договора», по которому обещали выполнить работу качественно и в срок, выяснилось, что все делалось тяп-ляп, по принципу «день с прохладкой, ночь с присядкой».

Рядом крутился Харитоныч, который бурчал себе под нос нелицеприятные определения вслед изгнанным строителям, оказывая мне тем самым, как ему казалось, моральную, духовную и вообще приходскую поддержку.

Бурчи не бурчи, но угольник необходимо срочно доложить и надеть на него крышу, так как оставлять уголь под открытым небом по нынешним временам значит ввести в искушение добрый десяток жаждущих выпить сельчан. Бесхозное домашнее топливо в размере одного ведра, хоть и обретаемся мы на Донбассе, как раз на пол-литру напитка местного производства тянет.

– Езжай до дому, батюшка, – что-то решив для себя, сказал Харитоныч. – Утром сподручнее думать.

Деду я верю, потому что его житейская хватка проверена на практике. Еще в первые приходские годы, когда строили храм, он смог договориться и пригнать громадный кран, чтобы купол на церковь водрузить. Я исходился весь по инстанциям, выпрашивая этот подъемный механизм с длинной нестандартной стрелой, но везде натыкался или на сочувственное «нету», или на безразличный взгляд, в котором откровенно читалось: «Тебя тут еще не хватало!» Узнав, что в соседнем городе есть нужная машина, зачастил я к начальнику этого механизма. На третий мой визит он заявил, что может дать только экскаватор с бульдозером. На мое удивленное «Зачем?» начальник ответствовал: «Чтобы для вас, племя поповское, яму выкопать, покидать всех туда и загорнуть».

Узнав, кто такие воинствующие атеисты, и поняв, что угроза искренняя и вполне реальная, я окончательно расстроился и в духе сокрушенном вернулся на приход.

Харитоныч же, тоже опечаленный «иродами безбожными», через день пригнал нужный кран со строительства ближайшей шахты, куда я и обращаться-то побаивался. Пригнал и за пару часов купол на церковь водрузил.

Так что упование на старичков приходских, которые что-нибудь придумают, меня не оставляло. Хотя, конечно, на зиму глядя надо было сарайчик поменьше строить и своими силами обойтись, но уже начали, да и в хозяйстве нужно такое сооружение, чтобы и уголь, и дрова, и инструмент необходимый под крышей на своих местах находились…

На следующий день вокруг возведенного на треть сарая были чистота и порядок: леса выровнены, кирпич аккуратно сложен рядышком, песок к корыту растворному поднесен. Наверное, сторож со старичками постарались. Помолился я за тружеников храма сего, а сам все думу думаю, где каменщиков взять. Недодумал. Через день на четыре ряда кладка кирпичная выросла, причем чистенько так кирпичики лежат, под расшивочку. Старикам сие творчество никак не под силу, да и пономари не смогли бы так сложить.

Походил я вокруг, поудивлялся. Как и давеча, прибрано все чуть ли не под метелку и так положено, что хоть сейчас раствор мешай и продолжай стены класть. Странно…

Пошел к старосте. Тот говорит: «Сам удивляюсь, отец. Видно, молитесь усердно, вот ангелы и помогают».

Насчет того, что мои молитвы могли хоть часть ангельского мира в каменщиков преобразовать, я крупно засомневался, тем более что староста глаза хитро щурил. Ладно, думаю, все равно узнаю. Главное, чтобы каменщики эти невидимые по завершении стен стариков моих пенсии не лишили. Такая кладка сейчас дорого стоит.

Пробыл на приходе до вечера в надежде увидеть, кто же эти ангелы во плоти… Не дождался. Уехал.

Утром удивлению моему не было предела. Стены выгнаны до перемычек оконных, да и сами перемычки бетонные – таких у нас на приходе отродясь не было – лежали на положенном им месте, выровненные и укрепленные.

Около стройки староста с Харитонычем планировали, какую крышу соорудить и как прикрепить ее к стенам так, чтобы ветром не сдуло.

Благословив откровенно ухмыляющихся стариков, я уже с неподдельным пристрастием стал допытываться «Кто?» и «За сколько?»

– Так, отче, мы же и говорим, что быстро да хорошо, а кто – Бог весть.

– Ангелы, батюшка, ангелы… – не унимался староста. – Вы, дорогой наш пастырь, идите служите, чтоб они нам и крышу с Божьей помощью поставили.

Сказать мне было нечего. К тому же меня откровенно выпроваживали, будто услышали последние слова архиерейские, на собрании сказанные, что священник больше о службе думать должен да править ее достойно, а заниматься стройками и хозяйственными делами Богом определены приходские подвижники.

Так больше продолжаться не могло, и я, никому не сказав, остался ночевать в своей келейке приходской. Дело уже было к осени, ночи длиннее стали, да и новолуние на те дни как раз пришлось. В общем, как стемнело, сел я на крылечке своего приходского домика и стал всматриваться в темноту. Смотрел и думал: «Если они ночью кладку делали, то как? Света во дворе церковном – два фонаря. Один у паперти, другой у домика священнического. Толку-то от них! Лишь к сараю дойти по тропке и видно, но чтобы кирпичную кладку вести – и разговора быть не может. Что-то здесь не так».

Вся эта ситуация напомнила мне ершовского «Конька-Горбунка», а так как там лишь на третью ночь Иван коней поймал, то я тоже решил, что никого сегодня не дождусь и смогу в тишине деревенской, под кваканье лягушек и на благоухающем, чистом, густом, как кисель, воздухе, отоспаться за последние суетные дни.

Когда вечернюю молитву к ангелу-хранителю читал, добрую ухмылку старосты вспомнил и в спокойствии душевном в предвкушении сна сладкого улегся под домашнее лоскутное одеяло, откровенно радуясь, что остался.

Сквозь наплывающий сон показалось, что где-то затарахтел мотоцикл. Не обратил внимания. Уснул. Сколько спал, не помню, но проснулся от приглушенного разговора и мелькания света. Причем свет этот четкими лучами с разных сторон светил и перемещался то быстро, то медленно. Щелкнул выключателем – в келье электричества не было, не гудел и холодильник в коридоре. Из окошка ничего толком не видно. Стройка, а свет там мелькал, в стороне немного, как раз за углом.

Надел подрясник и вышел на крыльцо. Над стенами сооружаемого угольника видны были три яркие точки, лучами упирающиеся в кирпичную кладку. Под лучами мелькали руки, но туловищ, голов и ног не существовало. Не было, и все тут!

Ангелы! Прав староста. Подумалось, но не поверилось, а вот испуг пришел, тем более что верхний огонек как-то резко опустился вниз и на высоте примерно двух метров направился ко мне, через мгновение выхватив из темноты мою фигуру. Фигура, должно быть, выглядела довольно странно. В надетом на голое тело кое-как застегнутом подряснике, с взлохмаченной бородой и перепуганным лицом…

– О, батюшка! – удивленно вымолвил ангел.

«Что» это говорило, я так и не понял, потому что с двухметровой высоты в меня бил слепящий луч, под которым ничего не просматривалось, – вернее, там была темнота.

Остальные два луча мгновенно обратились в мою сторону, и тут мне вспомнились гуманоиды, пришельцы и прочие «иночеловеки», о которых тогда много и повсеместно говорили. А о ком прикажете думать, ежели на меня смотрели три светящихся луча без признаков существования рук и ног?

Перекреститься я, наверное, забыл, но вот рот все же открыл чего-то там сказать, но сказать не удавалось…

Из оцепенения меня вывел знакомый голос харитоновского зятя:

– Эх, не получилось, чтобы «тайно образующе»!

Уж мне ли не знать этого голоса, если он каждое воскресенье Апостол читает!

Тут три луча согласно закивали и захохотали, выхватывая светом чумазые от угля лица. Это были наши сельчане-шахтеры. Ребята крупные, высокие, в горняцких касках с коногонками (так и по сей день светильники шахтерские именуют). Естественно, свет этот не менее чем в двух метрах над землей находился, под касками – черные шахтерки с такими же черными руками, а вокруг темнота… Вот и шагает свет сам над землей, если чуть со стороны смотреть.

Ребята, поняв мой перепуг, перешедший в тихий ужас, а затем в изумление, расположились вокруг и рассказали:

– Да тут, бать, старики попросили нас по вечерам доложить кладку, а мы не успели. Вот и решили после третьей смены закончить, чтобы вас удивить. На-гора выехали, а в баню не пошли; решили, что отмоемся после того, как закончим. Работы-то тут на пару часов осталось…

Смотрел я на них, и слезы наворачивались на глаза. Шахта, она ведь не просто работа. Тяжело там. Очень тяжело. И живут ребята не в городе, где иных забот поменьше. А тут хозяйство гогочет и мычит, огород надо сажать и убирать, а они вот еще ради того, чтобы удивить, ночью, после третьей смены, раствор мешают и кирпичи таскают.

Нет, дорогие мои, только ангелы так могут. Пусть и черные от угольной пыли, да и словцо в речь свою не очень ангельское иногда вставляющие, но ангелы. Вы в их душу посмотрите, а потом и судить будете…

А за то, что напугали меня до смерти: «Глаза бы мои на вас не глядели!»

Мы не могли не встретиться


Вечером мы собирались «на лавочке». Место это такое у дома Коли Малиновского. Дом старый, войну переживший, от шумной улицы высоким каменным забором огороженный и кустами сирени прикрытый. Там стол стоял с двумя лавочками, местными доминошниками сооруженный. К вечеру пенсионеры, любители забить козла, отдыхать расходились, уступая место молодому поколению Портянки – так наш район называли по причине его расположения вдоль не утихающей ни днем ни ночью улицы Портовой.

Иногда и мы домино баловались, но больше все же разговоры разговаривали да по приемнику «Спидола» или только что появившимся ВЭФам контру ФРГ ловили, как Высоцкий пел. Западные станции нещадно глушились, поэтому местные умельцы перестраивали нам коротковолновые диапазоны на такие частоты, где «глушилки» работали не всегда.

Политика как таковая нас интересовала постольку-поскольку, а вот музыкальные программы Севы Новгородцева из Би-би-си и рок-обзоры «Голоса Америки» были нашими. Мы их даже всеми возможными способами на ленточные магнитофоны записывали.

Сева Новгородцев из Лондона в 23:30 по субботам всегда в эфире о музыкальных новинках вещал, а в полночь после новостей какой-то священник о Боге говорил, что было, конечно, любопытно, но не столь интересно. Наверное, так и приглушали бы мы звук после Севиной передачи, но как-то он всю программу рок-опере «Иисус Христос – суперзвезда» посвятил и так вдохновенно сюжет пересказывал, что стало ясно – в головах наших полное отсутствие знаний библейских. Обидное открытие и досадное.

Нет, о религии нам в школе рассказывали – естественно, как о пережитке и полной ненужности, – но то, что Христос может стать героем рок-оперы, было непонятно, а поскольку Сева пользовался безусловным авторитетом, решили мы лондонского попа слушать, авось просветит…

После двух-трех передач четко определилось: надо бы почитать Библию и Евангелие. О том, что это одна книга, мы еще не знали, как не знали и о том, что найти в начале 1970-х в Ростове Библию не так просто.

На книжной толкучке в парке у областного драмтеатра, где не только менялись книжками, но можно было из-под полы приобрести практически все, что издавалось и в СССР, и «за бугром», на наш вопрос: «Где купить Библию?» – нас откомандировали к завсегдатаю ростовского книжного бомонда сухонькому старичку с необычным именем Порфирий.

Порфирий благосклонно выслушал, внимательно на нас посмотрел и изрек: «Царская – пятьсот, современная – триста пятьдесят».

По тем временам подобные цены на книгу кого угодно могли ввести в ступор, а для нас они вообще казались фантастическими. Да и как не казаться, если месячная зарплата у тех из нас, кто работал, не превышала 120—140 рублей, а студентам стипендии разве что на пирожок с компотом и проезд до института хватало?

Решили в церковь пойти.

В ростовском соборе было малолюдно, прохладно и тускло. Служба уже окончилась. У темных икон горели свечи. Незаметные бабушки мыли каменные плиты пола. Слева, у длинного стола с продуктами, стоял священник с каким-то парнишкой в темном облачении до пят. Священник бесконечно читал имена из маленьких книжечек, а его помощник складывал их в длинные ячейки странных ящиков, похожих на перевернутые полки.

Подойти к священнику постеснялись, да и занят он был, поэтому обратились к женщине, продающей свечи и крестики.

Она, как и Порфирий на книжном рынке, внимательно выслушала и, пристально нас рассмотрев, ответила: «Ребята, Библий мы не продаем. У бабушек своих поспрашивайте…»

Бабушек имели все. Иконы в их домах и квартирах были, а вот Библия… Уж нам ли, внукам, не знать, что у бабушки есть и чего нет?

Хотя, поразмыслив и перебрав родственников, все же решили Библию по селам и станицам поискать. Может, и сохранилась у кого.

Через неделю Витька Рыбак принес «на экспертизу» толстую книжку с крестом, написанную непонятным языком (как выяснилось позже, церковнославянским). Фолиант именовался странным названием «ТрЇwдь Постная». Общими усилиями разобрались, что перевернутая английская «дубль вэ» означает «о», но понять, что такое «Триодь», не смогли. Помог «Словарь атеиста», где популярно разъяснялось, что это богослужебная книга, которую поют и читают на службах во время Великого поста, а также говорилось, что во времена этих постов тысячи наших предков изнывали от голода и болезней. Еще в словаре было написано, что Триодь эта по библейским текстам составлена. Но что толку расшифровывать отрывки на непонятном языке, не зная их смысла?

Дома на вопрос, где Библию почитать, – удивленные взгляды родителей без комментариев и пожатие плечами.

Странно. Книги Солженицына вкупе с Войновичем и Аксёновым, да и прочих писателей-диссидентов, за которых из института выгоняли и на пять лет на БАМ высылали, найти для нас проблемы не составляло, а вот Библия оказалась книгой недоступной.

Приближались майские праздники, три дня выходных. Все вместе, а нас пятеро друзей было, отвертелись всеми правдами и неправдами от первомайской демонстрации и несения знамен с лозунгами и отправились по широкому после весеннего половодья Дону в дальнее село, в устье реки на острове расположенное. Мы туда всегда на рыбалку ездили. Отцы наши на это дело положительно смотрели, лодку моторную выпросить у них было несложно. Там, за селом, в донских ериках1 и заводях мы не только хорошую рыбу ловили, но еще и аборигенами себя чувствовали. Вокруг только камыши да ивы с лозняком на островах. Днем птиц разноголосье, а вечером тишина первозданная. Даже лягушки замолкают. Если бы не комары донимающие – чистый рай. Мы так и назвали свой островок – Рай. Наверное, у каждого из нас есть такое место, где, кроме друзей самых близких, никого видеть не хочется. Таким для нас этот Рай был.

На страницу:
1 из 5