Преступления прошлого

Без энтузиазма пообедав салатом из тунца, они принялись играть в английскую лапту, но Амелия споткнулась, и у нее пошла кровь из носа, а потом Сильвия с Джулией затеяли ссору, и Сильвия дала Джулии пощечину. Тогда они решили делать венки из ромашек, чтобы потом вплести их в волосы Оливии и надеть Плуту в качестве ошейника. Но вскоре даже это занятие показалось им чересчур утомительным, и Джулия отползла в тень под кусты гортензии и уснула в обнимку с собакой, а Сильвия решила почитать Оливии и Голубому Мышонку в палатке. Палатку, древнюю как мир, оставленную в сарае прежними хозяевами дома, разбили на лужайке, как только установилась хорошая погода, и они вечно соперничали за место под заплесневевшим брезентом, хотя внутри было еще жарче, чем в саду. Через несколько минут Сильвия с Оливией уснули, позабыв про книгу.

Разомлевшая от жары Амелия лежала на выгоревшей траве и опаленной земле, вперившись в бесконечную безоблачную синеву, пронизанную гигантскими стеблями дикорастущего алтея. Она смотрела, как беззаботно ныряют в небе ласточки, и слушала умиротворяющее жужжание насекомых. По ее веснушчатой руке проползла божья коровка. Над головой лениво плыл аэростат, и она жалела, что не в силах разбудить Сильвию и сообщить ей об этом.

Кровь едва текла по венам Розмари. Она выпила на кухне стакан воды из-под крана и посмотрела в окно. По небу, точно птица, попавшая в восходящий поток, плыл аэростат. Все ее дети, похоже, спали. Это непривычное спокойствие вызвало у Розмари неожиданный приступ любви к ребенку у нее в чреве. Если бы они все постоянно спали, она бы не возражала быть им матерью. За исключением Оливии: ей бы не хотелось, чтобы Оливия все время спала.

Когда четырнадцать лет назад Виктор сделал ей предложение, она не имела никакого представления о том, что значит быть женой университетского преподавателя, но воображала, что придется носить то, что ее мать называла «дневными платьями», ходить на садовые вечеринки в Бэкс[1] и элегантно прогуливаться по роскошной зелени газонов под шепот окружающих: «Это жена знаменитого Виктора Ленда, говорят, без нее он ничего не достиг бы».

Но разумеется, жизнь супруги кембриджского преподавателя с этими благостными картинами не имела ничего общего. Никаких тебе фуршетов в Бэксе, и уж точно никаких элегантных прогулок по лужайкам колледжей, где к траве относятся с религиозным благоговением. Вскоре после свадьбы Виктор взял ее с собой на вечеринку в саду главы колледжа, где быстро выяснилось, что, по мнению коллег, он совершил ужасный мезальянс («Медсестра», – прошептал кто-то таким тоном, будто медсестра – практически все равно что проститутка). Без нее бы Виктор ничего не достиг, это правда. Но он не достиг ничего и с ней. В этот самый момент он корпел в прохладной темноте своего кабинета, отгородившись от лета тяжелыми шторами из шенили, погруженный в свой труд – труд, который так и не принес плодов, не изменил мир и не сделал его знаменитым. На своем поприще он был не великим первооткрывателем, а всего лишь сносным ремесленником. Это приносило ей некоторое удовлетворение.

Она теперь знала – от одного из коллег Виктора, – что великие математические открытия совершают до тридцати лет. Самой Розмари было только тридцать два, и она не могла поверить, как мало это на слух и как много по ощущению.

Она предполагала, что Виктор женился на ней, потому что считал хорошей хозяйкой, – возможно, его ввели в заблуждение чайные застолья ее матери, сама-то Розмари, пока жила с родителями, к плите и не подходила, – а поскольку она медсестра, то он наверняка решил, что она заботлива и внимательна, – в то время и сама она, вероятно, так думала, но теперь чувствовала, что ее заботы не хватит даже на котенка, не говоря уже о четырех, а скоро и пяти детях и особенно о великом математике.

К тому же она подозревала, что его великий труд – фальшивка. Она видела бумаги, когда вытирала пыль в его норе, – выкладки Виктора не многим отличались от отцовских кропотливых расчетов выигрыша на тотализаторе. Виктор не был похож на игрока. Ее отец был игроком, и мать отчаялась с ним бороться. Когда Розмари была маленькой, он однажды взял ее с собой на ипподром в Ньюмаркете. Они стояли у финишного столба, и отец посадил ее на плечи. Как же она перепугалась, когда лошади с диким топотом пронеслись мимо и толпа на трибунах взревела, будто это наступил конец света, а не аутсайдер, на которого ставили тридцать к одному, на голову обошел лидера на финишной прямой. Розмари не могла представить Виктора в таком оживленном месте, как ипподром, и уж тем более в прокуренной букмекерской конторе среди простого люда.

Из-под куста гортензии выползла Джулия, от жары явно не в духе. Как Розмари снова превратить их в английских школьниц, когда начнется учебный год? За лето они стали настоящими цыганятами – дочерна загорелые, все в синяках и царапинах, со спутанными, выжженными солнцем гривами и, сколько бы раз они ни принимали ванну, вечно казались грязными. У входа в палатку возникла сонная Оливия – личико чумазое, выгоревшие волосы заплетены в неровные косички, из которых торчат увядшие цветы. Она шептала на ухо Голубому Мышонку какой-то секрет. У Розмари ёкнуло сердце. Из всех ее дочерей лишь Оливия отличалась красотой. Джулия, с темными кудрями и вздернутым носиком, конечно, миловидна, но характер все портит, Сильвия… бедняжка Сильвия, ну что тут скажешь? Амелия какая-то… бесцветная. Но Оливия – Оливия соткана из света. Невероятно, что она дочь Виктора, но, увы, сомневаться в этом не приходилось. Оливия была единственной, кого она любила, хотя, Бог свидетель, с остальными она тоже старалась изо всех сил. Все ради долга, ничего по любви. В конце концов долг сводит тебя в могилу.

До чего несправедливо – как будто вся любовь, предназначавшаяся остальным, досталась Оливии. Розмари любила свою младшую дочь с какой-то неистовой яростью. Иногда ей хотелось съесть Оливию, впиться зубами в нежную ручку или ножку и даже проглотить целиком, как питон, спрятать у себя внутри, в безопасности. Без сомнения, она ужасная мать, но у нее не хватало сил даже на чувство вины. Оливия увидела ее и помахала ручкой.

Вечером ни у кого из них не было аппетита, и они ковырялись в совсем не летнем рагу из баранины, на которое у Розмари ушло уйма времени. Появился Виктор, моргая от света, как пещерный житель, съел все, что перед ним поставили, и попросил добавки. И Розмари подумала: интересно, как он будет выглядеть на смертном одре? Она смотрела, как он ест, как вилка двигается ко рту и обратно в механическом ритме, смотрела на его огромные, точно лопасти, руки, поглотившие столовые приборы. У него были руки фермера – это бросилось ей в глаза при первой встрече. У математика руки должны быть тонкие и изящные. Как же она сразу не догадалась, увидев эти руки. Ее подташнивало, и сводило живот. Может, она потеряет ребенка. Какое было бы облегчение.

Розмари резко встала из-за стола и объявила, что пора спать. Обычно это вызвало бы множественные протесты, но сегодня Джулия что-то тяжело дышала и глаза у нее покраснели от солнца и травы – летом у нее бывала аллергия на все на свете, а Сильвия, похоже, перегрелась: ее тошнило, она куксилась и жаловалась, что болит голова, впрочем это не помешало ей закатить истерику, когда Розмари отправила ее спать пораньше.

Тем летом три старшие девочки почти каждый вечер просились спать в палатке, и каждый вечер Розмари им отказывала на том основании, что они и без того похожи на цыган, и не важно, что цыгане, как заметила Сильвия, на самом деле живут в фургонах. Розмари изо всех сил пыталась сохранить в семье заведенный порядок, несмотря ни на что и без всякой помощи мужа, для которого готовка, работа по дому и забота о детях ничего не значили и который женился на ней только затем, чтобы кто-то его обихаживал, и, когда Амелия спросила: «Мамочка, тебе плохо?» – ей стало еще хуже, потому что Амелии внимания доставалось меньше всех. Вот почему Розмари вздохнула, приняла две таблетки парацетамола и одну снотворного – коктейль, скорее всего смертельный для ребенка у нее в животе, – и сказала своей самой заброшенной дочери: «Если хочешь, можете сегодня спать с Оливией в палатке».

Проснуться и вдохнуть запах росистой травы и брезента было здорово – куда лучше, чем нюхать дыхание Джулии, утром отдававшее кислятиной. Ни на что не похожий, собственный запах Оливии был едва уловим. Амелия не открывала глаз, хотя чувствовала, что солнце уже высоко, и ждала, пока Оливия проснется и заберется под старое пуховое одеяло, служившее им спальным мешком, но подняла ее не Оливия, а Плут, принявшийся лизать ей лицо.

Оливии нигде не было видно, остался только пустой домик из одеял – будто ее вытащили оттуда, как улитку. Амелия расстроилась, что Оливия встала, не разбудив ее. Она прошла босиком по сырой траве вместе с Плутом, который трусил следом, и толкнула заднюю дверь, которая оказалась заперта, – мать, естественно, и не подумала дать Амелии ключ. Что за родители оставляют детей на улице и запирают дверь?

Было тихо и еще очень рано, но Амелия не имела понятия, который час. Она подумала, что Оливия как-то пробралась в дом, раз ее нет в саду. Она позвала ее и испугалась дрожи в собственном голосе – она и не предполагала, что волнуется. Амелия долго стучала в заднюю дверь, но тщетно, и тогда она побежала по тропинке вдоль дома. Маленькая калитка была открыта, и Амелия встревожилась не на шутку. Она вышла на улицу и крикнула погромче: «Оливия!» Почувствовав, что происходит что-то интересное, залаял Плут.

На улице не было ни души, если не считать мужчины, который садился в машину. Он с любопытством посмотрел на Амелию. Очевидно, босиком и в старой пижаме Сильвии, она выглядела нелепо, но ей было наплевать. Она подбежала к парадной двери и держала палец на кнопке звонка, пока отец – ну надо же – не открыл ей. Он явно только что проснулся: мятая физиономия, мятая пижама, волосы в разные стороны, как у сумасшедшего профессора. Он в ярости уставился на нее, точно впервые видел. Когда же он ее наконец признал, то пришел в еще большее замешательство.

– Оливия, – сказала она, на этот раз шепотом.

После обеда плоское небо над Кембриджем разрезала молния, возвестившая конец жары. К этому времени палатка в саду за домом успела стать центром круга, который с каждым часом расширялся, втягивая в себя все больше людей – начиная с самих Лендов, бродивших по улицам, залезавших во все кусты и живые изгороди, до хрипоты выкрикивая имя Оливии. К поискам уже подключилась полиция, и соседи проверяли свои сады, сараи и чердаки. Круг продолжал расширяться, включив полицейских-ныряльщиков, ведущих поиски в реке, и посторонних людей, вызвавшихся прочесать луг и местное болото. Полицейские вертолеты кружили над отдаленными деревушками и полями по всему графству, водителям грузовиков велели следить за шоссе, военные прочесывали болота, но никто – от Амелии, до тошноты изошедшей криком в саду за домом, до рядовых территориальной армии, под проливным дождем ползавших на коленях по парку Мидсаммер-Коммон, – не смог найти ни следа Оливии, ни волоска, ни чешуйки кожи, ни розовой тапочки с кроликом, ни голубого мышонка.

2

Дело № 2, 1994 г. Самый обычный день

Тео старался больше ходить пешком. Теперь он официально страдал «крайней степенью ожирения», как заявила его новая бесчувственная докторша. Тео знал, что новая бесчувственная докторша – молодая женщина с очень короткой стрижкой и сумкой для спортзала, небрежно брошенной в углу кабинета, – использовала это выражение, чтобы его напугать. Раньше Тео вовсе не считал, что у него «крайняя степень ожирения». Он думал о себе как о бодром толстяке, круглом Санта-Клаусе, и оставил бы советы врача без внимания – но, когда он пришел домой и рассказал обо всем своей дочери Лоре, та пришла в ужас и немедленно разработала для него план упражнений и диеты. Вот почему теперь он ел на завтрак солому с обезжиренным молоком и каждое утро проходил пешком две мили до своей конторы в Парксайде.

Жена Тео, Валери, умерла в абсурдные тридцать четыре года, так давно, что порой ему трудно было представить, что когда-то он был женат. Валери положили в больницу с простым аппендицитом, но после операции у нее образовался тромб в мозгу. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что, наверное, следовало подать на больницу или органы здравоохранения в суд за халатность, но тогда он был настолько поглощен заботой о двух дочерях – семилетней Дженнифер и двухлетней малышке Лоре, что ему некогда было даже оплакивать свою бедную жену, какое уж тут возмездие. Если бы обе девочки не становились с каждым годом все больше похожими на нее, у Тео сохранилось бы о жене лишь смутное воспоминание.

Беззаботная студентка, за которой Тео когда-то так внимательно ухаживал, серьезно отнеслась к обязанностям жены и матери. Тео часто размышлял, правда ли, что те, кому суждено умереть молодыми, предчувствуют краткость отпущенного им времени, отчего их жизнь обретает особое напряжение, истовость, словно печать важности. Они с женой питали друг к другу скорее нежность, чем страсть, и неизвестно, сколько бы продержался их брак, если бы Валери была жива.

Дженнифер с Лорой никогда не доставляли особых хлопот, с ними Тео легко было быть хорошим отцом. Теперь Дженнифер училась на врача в Лондоне. Трезвомыслящая, целеустремленная девушка, она не тратила времени на ерунду и развлечения, но это не значит, что она была лишена сострадания, и Тео не мог представить, как однажды она будет сидеть у себя в кабинете и говорить какому-нибудь толстяку, которого видит впервые в жизни, что у него «крайняя степень ожирения» и ему нужно почаще отрывать задницу от дивана. Новая докторша, конечно, не совсем так выразилась, но вполне могла бы.

Как и сестра, Лора была организованной и способной, из тех, кто достигает намеченной цели без лишней суеты, но, в отличие от сестры, в ней была какая-то беззаботность. Это не значит, что она не добивалась успехов, – у нее был полный набор сертификатов по нырянию с аквалангом, и к двадцати годам она собиралась получить высшую квалификацию. На следующий месяц у нее был запланирован тест по вождению, и она намеревалась на отлично сдать все экзамены. Ее ждало место на факультете морской биологии в Абердинском университете.

Лора нашла работу на лето в пабе на Кинг-стрит, и Тео волновался, что, когда она будет возвращаться ночью домой, какой-нибудь маньяк в парке «Христовы земли» собьет ее с велосипеда и сотворит с ней что-нибудь ужасное. Он испытал огромное облегчение, когда она решила ехать в университет сразу в октябре, а не бродить с рюкзаком на плечах по Таиланду или Южной Америке, как все ее друзья. Мир полон опасностей. «За Дженни ты так не волнуешься», – говорила Лора, и это была правда, он не волновался за Дженнифер и притворялся (и перед собой, и перед Лорой), что это потому, что она живет отдельно, в Лондоне, но на самом деле он просто не любил ее так, как любил Лору.

Он волновался всякий раз, когда Лора выходила из дому, всякий раз, когда она запрыгивала на велосипед, или надевала гидрокостюм, или садилась в поезд. Когда она куда-то шла в сильный ветер, он боялся, что ей на голову упадет обломок крыши, он боялся, что в университете она снимет квартиру с неисправным водонагревателем и отравится угарным газом. Он переживал, что она давно не обновляла прививку от столбняка, что она зайдет куда-нибудь, где через кондиционеры прокачивают болезнь легионеров, что она ляжет в больницу на простую операцию и никогда оттуда не выйдет, что ее укусит пчела и она умрет от анафилактического шока (ее никогда не кусали пчелы, так откуда же ему знать, что у нее нет на них аллергии?). Конечно же, Лоре он никогда о своих страхах не говорил: она подняла бы его на смех. Стоило ему выказать хоть намек на тревогу («Осторожнее на левом повороте, обзор плохой» или «Выключи свет, прежде чем менять лампочку»), Лора принималась над ним смеяться и говорила, что он стал как старуха, которая не может поменять лампочку, не представив цепочки ужасных последствий. Но Тео знал, что путь, начавшийся с недокрученной гайки, заканчивается сорванной дверью грузового отсека высоко в воздухе. «Почему ты всегда волнуешься, пап?» – неизменно спрашивала Лора. «А почему нет?» – был невысказанный ответ Тео. И после очередного из ставших постоянными ночных бдений в ожидании, когда дочь вернется домой с работы из паба (хотя он всегда притворялся, что спит), Тео как бы между прочим заметил, что им в конторе нужна временная секретарша, так почему бы ей не выручить отца, и, к его изумлению, она подумала всего минуту и сказала: «Ладно» – и улыбнулась своей очаровательной улыбкой (результат часов кропотливой и дорогой работы ортодонта), и Тео подумал: «Спасибо тебе, Господи», потому что, хоть Тео и не верил в Бога, он часто с Ним разговаривал.

Но в ее первый день работы в «Холройд, Уайр и Стэнтон» (Уайром был Тео) ему нужно было отлучиться из конторы, что, понятное дело, огорчало его намного больше, чем Лору. Он отправлялся в суд в Питерборо по нудному разбирательству о границах земельного надела, которым должен был бы заниматься местный адвокат, но дело затеял старый клиент Тео, только недавно перебравшийся из Кембриджа. На Лоре была черная юбка и белая блузка, и она забрала свои каштановые волосы в хвост на затылке. Такой у нее деловой вид, подумал он, но до чего же хорошенькая.

«Пап, обещай, что пойдешь до станции пешком?» – строго сказала Лора, когда Тео встал из-за стола, и он ответил: «Ну раз так надо…» – но он знал, что если пойдет пешком, то не успеет на поезд, и подумал, что может притвориться, а потом взять такси. Он покончил со своими низкокалорийными хлопьями с высоким содержанием клетчатки, напоминавшими коровий корм, и осушил чашку черного кофе, мечтая о сливках и сахаре и слоеной булочке, такой, с абрикосом и заварным кремом, похожей на яйцо-пашот, и подумал, что, может быть, слойка найдется в буфете на станции. «Папа, не забудь ингалятор», – напомнила Лора, и Тео похлопал себя по карману пиджака в доказательство того, что ингалятор при нем. Сама мысль о том, чтобы оказаться без вентолина под рукой, приводила Тео в состояние паники, хотя с чего бы? Случись у него приступ астмы на любой английской улице, у половины прохожих наверняка окажется ингалятор.

«Шерил тебе все объяснит, – сказал он дочери; Шерил была его секретаршей. – Я вернусь в контору к обеду, может, перекусим вместе?» И она ответила: «Договорились, пап». А потом проводила его до двери, поцеловала в щеку и сказала: «Я люблю тебя, папа». И он ответил: «Я тоже тебя люблю, милая». Дойдя до угла, он обернулся: она махала ему рукой.

Лора, у которой были карие глаза и светлая кожа, которая любила диетическую пепси и чипсы с солью и уксусом, которая была умна как черт, которая утром по воскресеньям готовила ему омлет, Лора, которая все еще была девственницей (он знал, потому что она сама ему сказала; он, конечно, смутился, но зато испытал огромное облегчение, хотя и понимал, что она не останется девственницей навечно), Лора, у которой в спальне стоял аквариум с тропическими рыбками, Лора, чей любимый цвет был голубой, а цветок – подснежник и которая любила «Радиохед» и «Нирвану», терпеть не могла мистера Пузыря и десять раз смотрела «Грязные танцы»[2]. Лора, которую Тео любил с сокрушительной силой урагана.

Тео с Дэвидом Холройдом создали партнерство вскоре после женитьбы Тео на Валери. Через пару лет к ним присоединилась Джин Стэнтон. Они втроем дружили со студенческой скамьи и мечтали о «прогрессивной, социально ответственной» адвокатской практике, не пренебрегающей бытовыми и семейными делами и юридической помощью неимущим. С годами их благие намерения поутихли. Джин Стэнтон осознала, что ей больше нравится заниматься гражданскими исками, чем делами о домашнем насилии, а ее политические симпатии от левых центристов переместились к Консерваторам с большой «К», а Дэвид Холройд вспомнил, что он, как-никак, восточноанглийский юрист в пятом поколении и имущественное право у него в крови, поэтому «заниматься этическими разборками», по словам того же Дэвида Холройда, обычно выпадало Тео. Практика разрослась: теперь она включала трех младших партнеров и двух помощников, и контора в Парксайде трещала по швам, но о переезде никто не хотел и думать.

Их здание изначально было жилым домом: всего пять этажей, от сырого кухонного погреба до холодного чердака с комнатами для прислуги, – помещения налеплены довольно беспорядочно, но в общем достойное обиталище для обеспеченной семьи. После войны его разбили на конторы и отдельные квартиры, и теперь от былой внутренней отделки остались лишь призрачные следы: лепнина в виде цветочно-фруктовых гирлянд с вазами над столом, за которым работала Шерил, и ионический фриз под карнизом в холле.

Овальная гостиная, оформленная в строгом неоклассическом стиле, с окнами на Паркерс-Пис[3], служила Холройду, Уайру и Стэнтон переговорной, и зимой за решеткой мраморного камина всегда горел настоящий огонь, на угле, потому что Дэвид Холройд был человек старой закалки. Тео не раз сидел в этой комнате за бокалом вина с партнерами и помощниками, которые, все как один, были исполнены провинциального радушия состоявшихся профессионалов. И конечно же, Лора с Дженнифер постоянно наведывались к нему в офис, с тех пор как были совсем малютками, но он не мог свыкнуться с мыслью, что сегодня она будет там раскладывать бумаги по папкам, исполнять поручения, – и он знал, какой она будет вежливой и старательной, и заранее гордился тем, что все в офисе скажут: «Лора – такая милая девочка, правда?» – так все о ней говорили.

На путях были овцы. Кондуктор не уточнил, целое стадо или просто пара-тройка заблудших. В любом случае достаточно, чтобы все пассажиры поезда на Кембридж ощутили удар и сильный толчок. Когда кондуктор прошел по всем четырем вагонам и сообщил про овец, развеяв предположения о коровах, лошадях и двуногих самоубийцах, поезд стоял уже десять минут. Прошло еще полчаса, но они не двигались с места, поэтому Тео решил, что, пожалуй, все-таки стадо, а не одна овца. Ему хотелось поскорее вернуться в Кембридж и сводить Лору на обед. Он спросил у кондуктора, сколько они еще будут стоять, и тот ответил: «Бог его знает». Тео подумал, что если уж кто и знает, то, скорее, черт.

В вагоне было душно, и кто-то, вероятно кондуктор, открыл двери, и пассажиры начали выбираться наружу. Наверняка это противоречит железнодорожным правилам, подумал Тео, но вдоль состава шла узкая обочина с насыпью, так что никакой опасности не было, да и другой поезд никак не мог врезаться в них, как они – в овец. Тео осторожно и не без труда слез с подножки, радуясь своей смелости. Ему было любопытно посмотреть, во что превратились овцы после столь близкого знакомства с поездом. Шагая вдоль путей, он скоро нашел ответ на свой вопрос: повсюду были разбросаны останки овец, куски мяса с шерстью, словно бедных тварей растерзала стая волков. Тео поразился, что его желудок устоял перед этим кровавым месивом, но, в конце концов, он всегда считал адвокатов, с их способностью быть выше хаоса и трагедий повседневной жизни и сохранять беспристрастность, сродни полицейским и медсестрам. Тео испытал странное чувство триумфа: он был в поезде, который едва не сошел с рельсов, но остался цел и невредим. По непреложному закону вероятности, его шансы (а значит, и его близких) стать жертвой другого железнодорожного происшествия ощутимо уменьшились.

Машинист с потерянным видом стоял у локомотива, и, когда Тео спросил, в порядке ли он, тот произнес, как будто отвечая на вопрос: «Я увидел только первую и подумал, что, может, не стоит из-за нее тормозить, а потом… – Он попытался жестом изобразить разлетающееся на куски стадо. – А потом все вокруг стало белое».

Тео был настолько потрясен этим воображаемым зрелищем, что не мог выкинуть его из головы до конца поездки, возобновившейся, когда их пересадили на другой поезд. Он представлял, как будет описывать случившееся Лоре, представлял, как она отреагирует – сперва ужаснется, а потом отпустит мрачную шуточку. На вокзале он взял такси, но с полдороги отпустил его и пошел пешком. Так он опоздает еще больше, зато Лора будет довольна.

Перед покорением крутой лестницы на второй этаж, где располагалась контора «Холройд, Уайр и Стэнтон», Тео с минуту постоял на тротуаре. Врач была права, и Лора тоже: нужно сбросить вес. Парадная дверь была приоткрыта, кто-то выставил чугунную подпорку. Всякий раз, заходя в здание, Тео восхищался дверью в свою контору. Она была выкрашена в блестящий темно-зеленый цвет, и вся изящная латунная фурнитура – почтовый ящик, замочная скважина, молоток с головой льва – сохранилась с незапамятных времен. Латунная табличка, которую офисная уборщица натирала каждое утро, гласила: «Холройд, Уайр и Стэнтон. Юрисконсульты и адвокаты». Тео сделал глубокий вдох и начал взбираться по лестнице.

Внутренняя дверь, что вела в приемную, тоже – странно – была открыта, и, шагнув через порог, Тео понял, что случилось что-то ужасное. Секретарша Джин Стэнтон скорчилась на полу, на ее одежде была рвота. Администратор Мойра с истерическим терпением диктовала в телефон адрес конторы, волосы и лицо у нее были в крови. Тео подумал, что она ранена, но, когда он подошел помочь, она замахала на него свободной рукой, и он решил было, что она его прогоняет, но тут понял: Мойра указывает на переговорную.