Опасности путешествий во времени

А вдруг среди них притаился андроид? Но кто?

* * *

Какое облегчение очутиться одной в своей комнате.

(Одной ли – вот вопрос.)

От вездесущего сигаретного дыма, как и от запаха тел, щипало нос.

Зато появился шанс досконально изучить диковинку, принадлежащую моей соседке, – громоздкий агрегат с клавиатурой, именуемый печатной машинкой.

Разумеется, я слышала о таких, натыкалась на фотографии. Если не ошибаюсь, печатная машинка была у родителей (а может, у бабушки с дедушкой). Однако мне не случалось видеть во плоти этот пережиток докомпьютерной эры.

В трансе я уставилась на странный аппарат. Почему-то от одного его вида становилось не по себе.

Как сильно, буквально до тошноты, мне не хватало любимого ноутбука. А еще сотового, светящегося прямоугольничка – удобного, компактного, легко умещавшегося в ладони.

Никак не могла взять в толк предназначение машинки. Неужели это настолько примитивный агрегат, способный лишь печатать?

Ни интернета? Ни электронной почты? Ни СМС-сообщений? Просто аппарат для печати?

Даже разглядывать нечего! Экран и тот отсутствовал.

С другой стороны, это нелепое устройство не выходило за рамки собственной эпохи. Обычная машина, не более.

За печатной машинкой ты обречен томиться наедине с самим собой. Никакой надежды сбежать в киберпространство. В Зоне 9 о киберпространстве мне приходилось только мечтать.

Сложно поверить, но в 1959-м киберпространства не существовало в принципе.

Однако меня продолжал грызть червячок сомнения. Ведь нам тысячу раз объясняли: киберпространство – величайшее достижение двадцать первого века, поскольку оно автономно, обособленно и (теоретически) независимо от людей, а значит, не подчиняется законам пространства и времени.

Впрочем, я не специалист. Для понимания всех тонкостей необходимо хорошо разбираться в математике, астрофизике и передовых компьютерных технологиях, а все научные данные, между прочим, хранятся в САШ-23 под грифом «совершенно секретно»…

– Мэри-Эллен? – раздалось над ухом.

Абсолютно бесшумно ко мне приблизилась улыбающаяся соседка по имени Хильда. От страха сердце раненой птицей забилось в груди.

Хильда, ясное дело, держалась очень приветливо. Как и остальные. Их глаза пожирали меня, точно полчища голодных муравьев. Запоминая, оценивая. Составляя свежий донос для отдела госбезопасности.

Бесцветным среднезападным голосом (пытка для моих ушей!) девица с гордостью поведала, что ее машинка – «почти новенький ремингтон».

– Пользуйся, если хочешь, – предложила она. – Бумага вот!

Хильда заправила в машинку чистый лист, подкрутила его в нужное положение, а после продемонстрировала, как именно печатать: ее ловкие пальцы в случайном порядке замелькали по клавиатуре.

Я не пошевелилась, ноги словно приросли к полу.

Пыталась заговорить, но язык вдруг превратился в разбухший комок ваты.

– Видишь? – напутствовала Хильда. – Надо только запомнить расположение клавиш, и можно печатать не глядя. Я выучилась еще в средней школе – ничего сложного.

Я коснулась первой попавшейся буквы – безрезультатно.

– Не работает.

Девушка расхохоталась. Не зловеще, а по-доброму – так старшая сестра потешается над младшей.

– Конечно, работает, Мэри-Эллен! Смотри.

Мэри-Эллен. Она произнесла мое имя с издевкой или дружелюбно? Хотелось бы верить, что эта особь женского пола ничем не отличается от меня – обычная девица, и вдобавок искренне ко мне расположена. И совсем не хочется предполагать, будто под маской милой девчушки скрывается агент госбезопасности или, как вариант, голограмма студентки, управляемая дистанционно агентом, который задумал поиздеваться надо мной.

Смущала и близость Хильды. Она стояла почти вплотную, чем, собственно, грешили и другие особи, вынуждая меня опасливо пятиться. В САШ-23 преобладала иная модель поведения: по неписаному правилу, мы всегда держались на расстоянии. После ареста и душераздирающей сцены казни я вздрагивала, если ко мне подходили слишком близко. Кожа моментально покрывалась мурашками.

Хильда была такой приветливой, милой и совершенно не замечала моей настороженности. Про таких обычно говорят «симпатичная», а про таких, как я, – «мышь». Ниже меня минимум на два дюйма, но значительно полнее, с развитыми формами – не чета моим выпирающим костям, – она носила жесткий бюстгальтер (лифчик) из плотной, прошитой канителью ткани. Надо сказать, под одеждой лифчик смотрелся нелепым придатком. Я непроизвольно отпрянула, боясь, как бы Хильда ненароком не задела меня своими остроконечными грудями.

Она уселась за стол в слегка вычурной, картинной позе фотомодели с плаката и в доказательство простоты процесса принялась быстро, безукоризненно печатать:

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ СЕНТЯБРЯ 1959 ГОДА

ЭКРАДИ-КОТТЕДЖ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ВАЙНСКОТИИ

ВАЙНСКОТИЯ-ФОЛЗ, ВИСКОНСИН

США

ВСЕЛЕННАЯ

– Поняла? Теперь пробуй.

Двадцать третье сентября 1959 года! Уму непостижимо – или все-таки?..

Нет, все верно. Я нахожусь в Зоне 9, в Изгнании. Надо смириться, приспособиться. Вот только…

Внезапно меня охватил панический страх: перенестись на восемьдесят лет в прошлое, когда еще ни я, ни мои родители не появились на свет. Никто в целом мире не знал меня, не любил, не окликнул бы в толпе. Нет никого, лишь кромешное, беспросветное одиночество.

– Мэри-Эллен? С тобой все хорошо?

С выражением искренней, сестринской заботы Хильда потянулась ко мне, хотя я испуганно шарахнулась в сторону.

– Не прикасайся. Не…

От приступа паники закружилась голова. У ног разверзлась черная бездна и поглотила меня.

Исчезнувшая

Помогите! Помогите, мамочка, папа…

Мне так вас не хватает.

Меня одолевал неутолимый голод, жажда вернуться домой. Я стремилась туда с такой силой, словно незримая рука толкала вперед в отчаянном, головокружительном порыве.

Я обречена умереть в одиночестве на чужбине.

* * *

Меня привязали – зафиксировали запястья, лодыжки, голову, дабы избежать «членовредительства».

Болезненный укол в нежную кожу на сгибе локтя, холодная жидкость, хлынувшая в вену. Механическая процедура, какую они проделывали сотни раз.

Чей-то бесстрастный голос, сообщающий: объект отключается.

Я превратилась в затухающий огонек. Слабый луч света становился все меньше, все прозрачнее.

И вдруг – резко – меня не стало.

Дематериализация объекта. Телетранспортация молекулярных компонентов. Перенос объекта в Зону 9.

* * *

– Мэри-Эллен Энрайт, верно?

Вопрос адресовался не мне. Однако из положения полулежа я могла сочувственно наблюдать за своим безжизненным телом.

Словно зомби. Изгнанница.

Интересно, догадывается ли зомби о том, что он зомби? Какими извилинами шевелит?

Умора! Но смех комком слизи застрял в горле.

От мертвенного холода кровь циркулировала медленно, точно ртуть.

Я была совершенно растеряна, сбита с толку. Мысли путались. Мозг поврежден. Доносились веселые шуточки.

Место называлось НСБ – Нейрохирургическая служба безопасности. В средней школе о ней ходили разные слухи. Запретная тема.

До телетранспортации мне имплантировали микрочип в область гиппокампа – участок мозга, отвечающий за обработку воспоминаний. По крайней мере, выглядело все именно так. Вряд ли мне это приснилось.

Мне выбрили участок головы, удалили похожую на кусочек пирога часть черепа и вставили микрочип. Процедура прошла на удивление безболезненно, ведь зомби не чувствуют боли. Даже выпиленная теменная доля и наполовину содранный скальп не вызывали никаких эмоций. Зато я едва сдерживала слезы от неимоверной благодарности – у меня хотя бы не отняли родителей, позволили сохранить память о них.

В Изгнании цепляешься за то немногое, что у тебя осталось, что (пока) не успели отнять.

Из царства холода меня, вместе с другими объектами телетранспортации, погрузили в фургон, напоминавший карету «скорой помощи».

Ехали медленно, не включая сирену.

Ничего сверхъестественного, обычная рутина.

Фургон останавливался несколько раз, прежде чем добрался до моего пункта назначения. Затуманенный рассудок плохо воспринимал происходящее. Я пыталась поговорить с родителями, отчетливо видела их лица, омраченные тревогой. Убеждала их: через четыре года мы снова встретимся. Не забывайте меня!

Я понятия не имела, сколько мне лет – семнадцать или семь.

Не представляла, где нахожусь и какой сейчас год.

Фургон миновал огни большого города и устремился в темноту окраин. В небе горели звезды – огромные, яркие, – никогда не видела таких в прежней, утраченной жизни.

Воздух в Зоне 9 был чище и буквально обдирал горло. Ночное небо не затягивал грязный смог.

Узников фургона крепко привязали к носилкам, не получалось повернуться, чтобы рассмотреть соседей. К тому же все как один усталые, изнуренные долгой дорогой.

Полагаю, не всем объектам телетранспортации довелось пережить эту поездку. Я и сама в первые минуты не понимала, жива ли или уже умерла.

Объект по соседству панически задыхался. Наверное, из-за лекарств. Однако я не могла повернуть головы – ее надежно зафиксировали ремнями. Я лежала смирно и ровно дышала, как учил папа перед лицом опасности. Помню, как подумала: теперь его точно испарят. А еще стыдливое облегчение от мысли: испарят его, а не меня.

На следующей остановке настал мой черед.

Меня отвязали, рывком привели в горизонтальное положение.

– Мисс, шевелите ногами, вы же не инвалид. Мозг посылает сигнал – левая нога, правая нога. Поднимите голову.

Я сумела пройти несколько ярдов и рухнула как подкошенная.

Наутро проснулась на жесткой койке, укрытая тонюсеньким одеялом. Повязка с головы исчезла, ремни, стягивавшие запястья и лодыжки, пропали. Мысли прояснились.

Мне рассказали: я студентка первого курса государственного университета Вайнскотии, расположенного в Вайнскотия-Фолз, штат Висконсин. Приехала поздно вечером и свалилась с лихорадкой, поэтому вместо общежития очутилась в лазарете. За ночь болезнь благополучно миновала, и скоро меня выпишут.

– Мисс Энрайт, вещи мы доставили в общежитие.

– Спасибо.

– Вас поселили в Экради-Коттедж, Саут-Юниверсити-авеню.

– Благодарю.

Экради-Коттедж. Саут-Юниверсити-авеню. Предстояло отыскать пункт назначения, чем я и занялась.

Меня обуревали надежды! Предвкушение накатывало волнами, разбавляя парализующие приливы страха.

Самое главное – мои родители живы, и спустя четыре года мы непременно воссоединимся. Семья даже не «испарилась» из памяти.

Да к тому же Мэри-Эллен Энрайт отличалась завидным здоровьем и ухитрилась не погибнуть при телетранспортации.

Если ей и повредили мозг, то несущественно.

А несущественные травмы быстро заживают.

Однако стоило мне подняться, как ноги подкосились, и я чудом не упала, – к счастью, крепкая девушка в белоснежной форме медсестры успела поймать меня за талию.

– Держись, Мэри-Эллен! Дальше сама, сама.

Она засмеялась. На долю секунды наши взгляды встретились.

У медсестры были светлые, почти белые волосы, забранные в пучок.

Слева на груди висел бейджик «Ирма Кразински».

Медсестра знает, кто я, но она мне не враг.

Позже у меня промелькнуло: вероятно, мы обе очутились здесь не по своей воле и сумеем найти общий язык.

* * *

В вестибюле общежития М.-Э. Энрайт дожидалась здоровенная картонная коробка.

– Мэри-Эллен, верно? Это для тебя, только принесли.

Коробка размером три на четыре фута была набита до отказа и буквально трещала по швам.

Картон сильно помялся, словно багаж везли издалека под проливным дождем. Скотч перетягивал бока замысловатым узором, переплетаясь крест-накрест, точно паутина. Разрезать ее долго не удавалось даже ножницами, любезно одолженными комендантшей.

– Бог ты мой! Кто-то очень постарался, чтобы ты получила все в целости и сохранности.

Внутри оказалась одежда: несколько юбок, блузки, свитера, брюки, темно-синий шерстяной джемпер, куртка на овчине, фланелевая пижама, белое хлопковое белье, носки, пара кроссовок и коричневые туфли, которые комендантша окрестила «мокасинами». Еще там лежали невиданные мною прежде бермуды, блейзер и длинные, прозрачные чулки. Явно поношенные, мятые вещи ощутимо пахли затхлостью.

Ошеломленная, растерянная, я разглядывала содержимое коробки, гадая, у какого безымянного трупа мои каратели позаимствовали гардеробчик.

– Помочь тебе отнести все наверх? Коробку лучше пока оставить здесь, а вещи донести в руках…

– Нет, спасибо. Я справлюсь.

Комендантша, мисс Стедман, была на редкость любезна, однако я настойчиво избегала смотреть на нее. Мне не хотелось разговаривать с ней дольше положенного, как и проводить с ней даже минуту в отведенной мне комнате. Не хотелось, чтобы она видела это барахло вблизи или заподозрила, что я понятия не имею о предназначении некоторых вещей. Не хотелось, чтобы она и дальше вдыхала отвратительный, застарелый запах, исходивший от коробки.

А еще мне не хотелось становиться объектом сочувствия. Бедняжка! Она и впрямь еле сводит концы с концами.

Кроме того, манера речи мисс Стедман непривычно резала слух. Говорила она определенно по-английски, но очень медленно, а гласные произносила исключительно в нос.

На дне коробки оказался конверт с отпечатанным «М.-Э. Энрайт». Я решила вскрыть его позже, оставшись одна в комнате.

Нагруженная вещами, я поднялась в комнату 3С. Где-то на полпути перехватило дыхание – сказывалась долгая дорога. Мисс Стедман с тревогой наблюдала за мной, но не предпринимала попыток помочь.

Внутри конверта обнаружилось пять новеньких, хрустящих двадцатидолларовых купюр и плотный лист бумаги, озаглавленный «ИНСТРУКЦИИ».

Больше ничего. Помню легкое, мимолетное разочарование: я мечтала – точнее, надеялась, – что С. Плац прониклась ко мне искренней симпатией.

Приезд первокурсников ожидался только на следующий день – момент для Изгнания лучше не придумаешь. Подозреваю, С. Плац приложила руку к составлению графика.

Комната 3С располагалась под самой крышей. Просторное помещение с двумя слуховыми окошками и скошенным потолком. Голые половицы, голые стены, испещренные дырками под картины и крючки.

Четыре кровати, четыре стола – у меня будет три соседки!

По правде сказать, не думала, что окажусь в компании трех девушек.

К счастью, комната не таила сюрпризов. Ничего примечательного, если не считать скошенного потолка – стоит чуть зазеваться, и шишка на лбу обеспечена.

Я быстро осмотрелась – непроизвольный рефлекс в Зоне 9: убедиться, что тебя не подстерегает опасность. На первый взгляд ничего пугающего или сверхъестественного. Обычная комната без признаков индивидуальности.

Я выбрала кровать в дальнем углу под самым скатом крыши, оставив лучшие места, рядом с окнами и просторными шкафами, соседкам, а то еще обидятся.

– Мэри-Эллен! Ты точно решила спать в углу? – восклицали они с подкупающим участием.

С соседками мне повезло – приятные. Наверное. Таращились на меня с любопытством, но не задирали, по крайней мере нарочно.

Совершенно чужие друг другу, внешне они походили на сестер. Все белые – ЦК-1. Все из глубинки Висконсина, окончили среднюю школу. У всех абсолютно одинаковый тягучий среднезападный акцент. Их имена моментально перепутались в голове, словно настойчивый гул насекомых.

Возможно, одной из них предстоит стать моим палачом.

– Мэри-Эллен, когда ты приехала? Вчера?

– А из какого штата?

– Родители привезли? Они еще здесь?

– Мэри-Эллен, прости! Мы тебя совсем стеснили.

До самого позднего вечера в комнате толпились родители, родственники, младшие ребятишки – общими усилиями они помогали сокурсницам устроиться на новом месте.

Я поспешила спрятаться. Меня угнетали чужие голоса – громкие, самоуверенные, довольные, выводящие протяжные гласные. Но я смогла сдержать слезы.

Вечером вернулась в комнатку под крышей, ведь больше идти было некуда. Отныне Экради-Коттедж стал моим домом.

* * *

Мало-помалу выяснилось: новый гардероб совершенно не подходил по размеру. Вещи из коробки оказались либо слишком маленькими и узкими, либо слишком короткими, но в основном большими. В подмышках свитеров желтые полумесяцы пота. Оборванные или болтающиеся на нитках пуговицы. Сломанные молнии. Темные пятна – надеюсь, не крови, а еды, – на юбках.

В своих нарядах, точно позаимствованных из Армии спасения, я напоминала нищенку. Обитательницы Экради-Коттедж шушукались за моей спиной, однако я не роптала и благодарила судьбу даже за столь скромный дар.

Особенно мне нравилась клетчатая юбка (именуемая шотландкой), чьи пόлы скреплялись огромной, изящного рисунка медной булавкой; темно-бордовый джемпер с горлышком – похожий, только нужного размера, был у меня дома; белая блузка с длинным рукавом и кружевным воротом, который придавал мне серьезный, степенный вид, словно говоря: смотрите, какая хорошая, милая, скромная девочка. Не смутьянка, не скандалистка. Пожалуйста, проявите к ней милосердие!

В прежней, утраченной жизни я не носила ни блузки, ни кружева – не припомню, чтобы мне в принципе встречалось подобное сочетание.

Юбкам и платьям я предпочитала джинсы. Две-три пары не из самых дорогих. Просто, удобно, и не нужно ломать голову, в чем пойти.

В Зоне 9 девочки надевали на занятия юбки или платья. Сверху так называемый комплект – кардиган под цвет свитера с коротким рукавом. На ноги сокурсницы периодически натягивали нейлоновые чулки, которые у меня почему-то рвались по шву, несмотря на все уловки.

Друзья умерли бы со смеху, увидев меня в кружевной блузке, в нейлоновых чулках, в клетчатой шотландке с булавкой, скреплявшей пόлы. О боги, какая беда приключилась с нашей Адди?! Это вообще она?

* * *

Не самое приятное зрелище – электроды в головах соседок.

Впрочем, конечно, не электроды, уж я-то точно знаю. Бигуди.

– Мэри-Эллен, завязывай! Неужели ты никогда не завивалась на ночь?

Громкий смех. Совсем не злорадный. Хочется в это верить.

Однако я упорно не понимала, зачем наматывать волосы на пластиковые «бигуди» перед сном.

Сначала нужно сбрызнуть шевелюру специальным пахучим раствором. Тщательно расчесать, разделить на пряди, каждую накрутить на бигуди (трех видов: крупные розового цвета, средние синего и маленькие – светло-зеленого), а бигуди заколоть шпильками.

Естественно, стоило лечь на подушку, как бигуди вонзались в кожу, а шпильки норовили проткнуть ее насквозь.

Наутро у модниц нередко случалась легкая мигрень! Но блестящая прическа под пажа оправдывала мучения.

Однажды я решилась попробовать. Полночи не сомкнула глаз. Постоянно просыпалась в холодном поту – мне снились кошмары о вживленных в черепную коробку электродах. К утру большая часть бигуди вывалилась, и моя прическа выглядела немногим лучше обычного – те же безжизненные, растрепанные пряди.

– Мэри-Эллен, в следующий раз я сама тебя накручу, – заявила Хильда. – Даже не пытайся увиливать.

Студентка

До чего одиноко! Меня словно выпотрошили.

Вместо сердца – зияющая пустота, которую ничем не заполнить.

Все первокурсницы отчаянно скучали по дому, девочки из общежития нередко плакали вдали от родных. Однако их тоска была сродни утонченному страданию, возможностью в полной мере осознать глубину своей любви к семье. Они звонили родственникам (преимущественно в воскресенье вечером, по сниженному тарифу) и сами с нетерпением ждали звонков. Отправляли и получали письма. Мамы присылали дочерям выпечку, которой с лихвой хватало угостить соседей и друзей. Да и от дома их отделяло не так уж много – всего пара часов езды на машине.

Постепенно мною овладевали уныние и стыд – я единственная не получала никаких весточек: ни звонков, ни посылок. Хуже всего, что обитательницы Экради-Коттедж неприкрыто мне сочувствовали и в недоумении перешептывались за спиной.

Впрочем, в мире множество настоящих сирот – без родственников, без семьи. Нишу, куда определили Мэри-Эллен Энрайт, вряд ли назовешь пустой.

Интересно, доведется ли мне отыскать себе подобных? А может, наоборот, они отыщут меня?

Отныне я студентка государственного университета Вайнскотии, штат Висконсин, набор 1959 года. Планирую специализироваться на гуманитарных науках.

Если это и есть Изгнание, то далеко не самое страшное.

Самое страшное – смерть.

Сколько бы я отдала, чтобы мои родители знали – их дочь (пока) жива. Жива ли? Временами меня терзали сомнения.

Сколько бы я отдала, чтобы узнать, живы ли (еще) мои родители в САШ-23 и удастся ли нам встретиться спустя четыре года?

* * *

Государственный университет Вайнскотии занимал солидную территорию провинциального городка Вайнскотия-Фолз, расположенного на северо-востоке Висконсина, в часе езды от административного центра Милуоки. Из девяти тысяч студентов основная масса приехала с окрестных ферм и деревень. Не случайно самыми популярными были факультеты сельского хозяйства и животноводства.

К числу других фаворитов относились кафедра педагогики, школа бизнеса, медучилище и инженерный факультет.

Тысячи человек связаны воедино раскидистым кампусом! Впрочем, большую часть времени здесь царили тишина и покой. Утром, под аккомпанемент колокольного звона часовни, студенты спешили крутыми тропами на занятия, кто стайками, кто по двое, кто в одиночестве. Не отставай! Займи место. У тебя есть имя, личность. Выбора нет.

Какое блаженство слиться с безликой толпой!

Мэри-Эллен записалась на пять курсов, три пропедевтических – введение в английскую литературу, в психологию и философию. Это были лекционные курсы для широкого круга слушателей с обязательной срезовой проверкой знаний раз в неделю. В больших аудиториях так легко стать невидимой и думать, будто тебя не замечают.

Если в кампусе или на занятиях я встречала соседку по Экради-Коттедж, зрение моментально расплывалось, взгляд заволакивало пеленой. Если девушка махала мне или улыбалась, я притворялась, что не вижу. И вообще старалась как можно меньше бросаться в глаза.

Со временем меня оставили в покое. На «Введении в психологию» нам рассказывали о феномене оперантного угасания: когда сокращается подкрепление, реакция постепенно затухает.

Мною двигало единственное желание: выжить. Преодолеть тяготы первых недель, первого семестра, первого года; пережить четыре года, добросовестно отбыть срок Изгнания и телетранспортироваться обратно к семье.

Я старалась не думать, что безропотное следование Инструкциям не гарантирует свободы. Не задумывалась и о будущем, кроме как в контексте хорошего поведения и награды.

В глубине души теплилась надежда, что С. Плац не обманула и рано или поздно мое Изгнание закончится.

Впрочем, от меня при любом раскладе требовалось неукоснительно соблюдать Инструкции. Я зазубрила их наизусть, хотя и не совсем понимала пункт, запрещающий делиться «знаниями о будущем».

Вживленный микрочип блокировал большинство воспоминаний о прошлом (или представлений о будущем по меркам 1959 года). В таком состоянии сложно «предвидеть», а уж тем более прогнозировать. Попытки вспомнить главные достижения минувших десятилетий: открытие ДНК, развитие молекулярной генетики, картирование мозга, исторические события, за исключением патриотической истории, – так и не увенчались успехом. Как будто всматриваешься в запотевшее стекло.

Видны лишь контуры, но в деталях разглядеть невозможно.

В первые мучительные дни было особенно горько осознавать, что когда-то я считалась лучшей ученицей и гордостью школы.

* * *

Относительно запрета на поиск «родственников» – понятия не имела, с чего начать.

В рамках переселенческой кампании, захватившей страну, когда я еще училась в средней школе, сотни тысяч – миллионы? – людей сгоняли с насиженных мест и распределяли по малонаселенным районам, которые правительство не чаяло освоить. Под программу попали родители мамы и папы – наши с Родди бабушки с дедушками; первых переправили на запад Небраски, вторых – в северный Мэн. Однако я понятия не имела, где они жили до этого. А уж тем более в 1959 году.

Кроме того, мне категорически запрещалось покидать десятимильный радиус «эпицентра».

Сразу после приговора я решила стать идеальной студенткой – идеальной первокурсницей. Буду сидеть тише воды ниже травы. Ни словом, ни делом не проявлю ни малейшего любопытства. Не заведу задушевных подруг – ни при каком раскладе! Я наметила программу и не собиралась от нее отклоняться.

В первую неделю учебы преподаватели устраивали перекличку. Помню, с каким трепетом вслушивалась в поток чужих имен, среди которых, как кукушкино яйцо в гнезде ничего не подозревающей птицы, притаилось навязанное мне Энрайт, Мэри-Эллен. Оно звучало настолько фальшиво и нелепо, что я с трудом заставляла себя поднимать руку и лепетать «здесь». Впрочем, никого это не настораживало. Заурядные фамилии вроде Энрайт мгновенно выветриваются из памяти. Правда, как позже выяснилось, за банальными именами и фамилиями скрывались потомки переселенцев из Швеции, Норвегии и Германии.