Приют святой Люсии для девочек, воспитанных волками

– Господи, опять за старое взялись?

Бабуля не понимает, к чему вся эта суета. Она не плакала на похоронах Оливии и вряд ли помнит ее имя. Ей не повезло с рождением, как и остальным девяноста двум миллионам детей, появившимся на свет в то время. Все ее братья погибли на войне. Во время «депрессии» она воровала редис из соседского огорода и ловила голубей, чтобы съесть их. Отец всегда мрачно напоминает нам об этом, словно объясняя ее теперешнюю черствость. «Ребята, ведь вашей бабушке пришлось есть голубей».

– Так себе нарисовано, – заявляет она, ткнув пальцем в плывущую на рисунке Оливию. – Да и плавать-то она толком не умела.

Воллоу напрягается. Я даже начинаю опасаться, что сейчас он двинет бабку по дряблой шее. Но тут она, подняв белесые брови, произносит:

– Да это же нудистская пещера. Мы с вашим дедушкой купались там голыми.

Мы с Воллоу вздрагиваем. Я представляю два очищенных грецких ореха, плавающих в стакане с водой.

– Ты хочешь сказать, что узнала это место?

– Да, только не по этим каракулям!

Бабушка указывает на оранжевую точку в углу рисунка, такую маленькую, что я ее даже не заметил.

– Посмотрите, где она нарисовала заходящее солнце. Пошевелите мозгами. Это одна из тех пещер, что на западной стороне острова. Но я точно не помню, где именно.

– А эти звезды на своде?

– Светляки обгадили! – усмехается бабушка.

– Что?

– Светляки обгадили, – повторяет она. – Ты никогда не слышал про светляков, мистер Ученая Голова? Их дерьмо светится в темноте. Все пещеры ими загажены.

Тело Оливии так и не нашли. Через два дня после ее исчезновения налетел тропический шторм «Вита», и поиски пришлось прекратить. Лейтенант береговой охраны сказал, что это слишком опасно. Это был толстый серьезный мужчина с маленькими черными глазками, похожими на арбузные семечки.

– Когда на море шторм, волны вырастают с дом, – важно продекламировал он.

– Благодарю вас, господин Шекспир, – тихо буркнул отец.

Его просто убивало то, что нам нечего хоронить. По-моему, для отца это было даже большим ударом, чем сама смерть Оливии.

Возможно, ее выбросило на какой-нибудь берег или она запуталась в рыбацких сетях. Или просто наглоталась воды и утонула. Но мне не хочется об этом думать. Гораздо легче представлять, что Оливия превратилась в рыбу-ангела и уплыла в море или же ее живой взяли на небо.

Отец говорит, что скорее всего Оливию смыло с санок волной, и их быстро унесло течением. Порой мне снится, что из моря поднимается огромная рука в перчатке и утаскивает мою сестру на дно. Однажды я рассказал об этом Воллоу, надеясь на его братское сочувствие, но он поднял меня на смех.

– Ты серьезно? Это у тебя такие ночные кошмары? Какая-то дурацкая перчатка, вылезающая из моря?

Он насмешливо кривил губы, но в голосе его звучала зависть.

– А я вижу только свои собственные руки, какими столкнул ее с того холма.

Следующим вечером мы с Воллоу отправляемся к Хэбу. Он курит на крыльце в желтых трусах и потертом колпаке Санта-Клауса, который носит при любой погоде. Раньше, когда мы еще катались на санках, Воллоу подшучивал над этим нарядом.

– Ого, – удивленно произносит он. – С рождеством Христовым. Слышите, как звенят колокольчики? – Хэб трясет носком, полным четвертаков. – Притормозите-ка, мореходы. Без разрешения кататься запрещено.

После случая с Оливией все дети на острове могут кататься на санках, только прослушав четырнадцатичасовой курс безопасности на море. Кроме того, они должны быть в шлемах и спасательных жилетах и подписать кучу всяких условий. Хэб трясет перед нами бланком разрешения. Воллоу берет его, говорит «спасибо» и сминает в своем здоровом кулачище.

– Одну минуточку… – чешет за ухом Хэб. – Я… я вас не узнал, ребята. Извините, но вам я не могу давать санки. Скоро стемнеет, а вы не проходили инструктажа по безопасности.

Воллоу подходит к санкам и сталкивает одни из них в воду. Он выбрал самые прочные, двухместные, ярко-красного цвета. Еще он берет пару весел, чтобы мы могли грести против течения. Потом смотрит на Хэба:

– Мы забираем санки на всю ночь – сегодня, завтра и ежедневно, пока не вернутся наши родители. Мы будем брать их, пока не найдем Оливию. – Брат делает паузу. – За это мы заплатим тебе триста семьдесят шесть долларов наличными.

Эта сумма точно совпадает с пенсионным пособием бабушки.

Хэб молча берет пачку денег и, пересчитав послюнявленным пальцем, прячет под свой колпак. Подождав, пока мы залезем в панцирь, он говорит:

– Вот что, ребята. Вы должны вернуть эти санки, пока не рассвело. Иначе я звоню в береговую охрану.

Каждый раз мы заплываем все дальше. Ночами здесь масса падающих звезд, прямо целые галактические стада. Промчавшись по небу, они весело уходят в небытие. Мне они чем-то напоминают леммингов, скатывающихся с астрального утеса. Мы постепенно огибаем остров, взяв за точку отсчета кладбище кораблей. Я плыву вдоль берега, а Воллоу следует за мной в крабьем панцире, отмечая наш путь на карте. Крестиком он помечает все места, где Оливии нет. Продвигаемся мы медленно. Я не очень опытный пловец и каждые пятнадцать минут подгребаю к брату.

– А что мы будем делать, когда ее найдем? – спрашиваю я.

Мы ищем Оливию уже третью ночь. За это время обогнули половину острова и добрались до песчаной отмели рядом с отелем «Миска и койка». Лицо Воллоу освещает луч маяка, нацелившего на нас свой циклопический глаз. Его свет выхватывает нас из темноты, которая от этого становится только страшнее.

– Что мы будем с ней делать, Воллоу?

Последнее время этот вопрос все сильнее мучает меня. Предположим, мы находим Пещеру светлячков, в которой действительно обитает призрак Оливии. И что дальше? Мы загоняем его, как джинна, в бутылку? Или посещаем по выходным? Я представляю, как субботними ночами мы топчемся в сырой пещере и поем колыбельную тому, что осталось от Оливии, и внутренне содрогаюсь.

– К чему ты клонишь? – мрачнеет Воллоу. – Мы спасем ее. Сохраним ее, ну, или память о ней.

– А как именно ты собираешься это делать?

– Пока не знаю, братишка!

Воллоу озабоченно хмурит брови. Он явно не думал о том, что будет дальше.

– Ну… мы посадим ее в аквариум.

– В аквариум? – усмехаюсь я. – А потом что? Купишь ей детский бассейн?

Похоже, мы чего-то недодумали. А если у призрака Оливии нет глаз? Или носа? А если у нее в черепе поселился электрический угорь, заставляющий светиться ее глазницы потусторонним светом?

Воллоу грозно смотрит на меня.

– Намерен свалить, братишка? Она ведь твоя сестра. Хочешь сказать, что боишься своей маленькой сестренки? И поменьше напрягайся насчет того, что мы будем с ней делать. Сначала ее нужно найти.

Я молчу, но в голове у меня продолжают крутиться мысли. Миновало уже два года. А если все, что произошло с Оливией, давно вознеслось к небесам, к темному нагромождению облаков? Затем пролилось дождем, опять испарилось и пролилось на землю? И Оливия растеклась по всем рекам, деревьям и грязным городам мира? А здесь остался лишь ил и наше глупое желание найти ее. Только вот искать нечего: от нашей сестры не осталось вообще ничего.

На четвертую ночь поисков я натыкаюсь на целый выводок призрачных детишек. Они плывут прямо на меня, опутанные водорослями, безглазая мешанина рук, ног и волос. Я в панике выскакиваю из воды, и сердце у меня громко стучит.

– Воллоу! – кричу я, залезая в санки. – Я только что видел… я… нет, с меня хватит, я больше не могу. Теперь ты суй голову в воду и врезайся в мертвых малолеток. Пусть Оливия сама нас ищет.

– Успокойся, это лишь мусор, – произносит Воллоу, тыкая в сторону океана веслом.

Он выуживает из воды грязную кучу салфеток, куриных хрящей и рыжих щетинистых водорослей, намотавшихся на какую-то пластиковую тару.

– Видишь?

Забившись в угол панциря, я тупо гляжу на черную воду. Я-то знаю, что́ видел.

Эти очки становятся для меня каким-то Божьим наказанием, одним из изощренных мучительств, которые встречаешь в греческих мифах. Я вот думаю, насколько все было бы проще и приятнее, если бы они были волшебными и позволяли видеть невидимое. Ну, например, я бы мог читать послания, написанные чернилами каракатицы, или проникать взглядом сквозь купальники бразильских девчонок. Но тут эти мысли прерывает Воллоу, макая меня в воду. А потом опять и опять.

– Давай, смотри, – недовольно ворчит он, вытирая мокрое лицо.

На пятую ночь я вижу плезиозавра. Он похож на неонового бегемота, который, как вялая комета, скользит в воде. У меня возникает первобытное ощущение чего-то знакомого, будто оживает когда-то виденный сон. С неторопливой птичьей грацией он приближается ко мне. Длиннющая шея изгибается, как буква S, а ящерообразное тело размером не уступает бабушкиному буфету. Призрачные лапы переливаются всеми цветами радуги. Я пытаюсь отплыть подальше, но он слишком большой, чтобы я мог уклониться от столкновения. Плавник этого Левиафана полосует мое тело, и в животе у меня загорается знакомый холодный свет. А в голове вдруг всплывают строчки из учебника, правда, не помню, из какого: «Некоторые доисторические существа до сих пор обитают под водой».

Я просыпаюсь, когда начинается гроза. Вероятно, я заснул в крабьем панцире. Темная пена облаков озаряется голубым потусторонним светом. Воллоу стоит на носу нашей посудины. При свете молний видны его сверкающие зубы и темные провалы глазниц. Словно кто-то снова и снова делает рентгеновские снимки горя.

– Я просто хочу попросить у нее прощения, – тихо произносит Воллоу.

Он не видит, что я проснулся, и разговаривает сам с собой, а может, с океаном. В его голосе нет ни тени страха. И я вдруг понимаю, что таким замечательным братом, как Воллоу, я уже никогда не стану.

Мы обогнули почти весь остров. Через четверть часа вернемся на кладбище кораблей. Господь милосерден. Завтра приезжают родители, и можно будет с чувством выполненного долга заняться компьютерными играми, ощущая себя сухим и безупречным. Маяк вдруг выхватывает из темноты скалистый обрыв, который мы не заметили раньше. По воде прыгают белые блестки света.

– Ты видел? Это здесь! – взволнованно восклицает Воллоу. – Это то самое место!

– Прекрасно.

Дальше мы плывем молча. Я гребу с обреченным видом приговоренного к галерам. Течение относит нас назад, однако мы продвигаемся к цели. Я молюсь, чтобы скалы оказались скопищем низких облаков или сплошным камнем без всяких там пещер. Но выясняется, что в них много дыр. Сначала я вздыхаю с облегчением – все они такие маленькие, что в них не заплывет даже столь мелкая рыбешка, как Оливия. Воллоу судорожно шарит взглядом по камням.

– Здесь должен быть вход, – бормочет он. – Смотри!

И правда, из-под изъеденного солью выступа, будто из-под двери, пробивается тусклый свет.

– Мне туда ни за что не пролезть, – заявляю я, но сразу понимаю, что это не так.

А вот посудина наша там застрянет. Это означает, что встретиться с Оливией мне придется одному. А вдруг этот свет и есть Оливия?

– Это светлячки, – объясняет брат, словно читая мои мысли.

Но лицо у него безнадежно печальное, а в тусклых глазах не отражается свет.

Я оглядываюсь. Мы в полумиле от берега и можем добросить камень до островков мангровых деревьев. И все же земля кажется далекой, как недостижимая мечта.

– Готов? – спрашивает Воллоу, сгребая меня за шею и подталкивая к воде.

– Нет!

При виде темных скал меня охватывает ужас. Я стаскиваю с лица очки.

– Иди сам играй в детектива! – восклицаю я, вешая очки на край панциря. – А я сыт по горло.

Воллоу пригвождает меня к краю посудины. Здоровой рукой он пытается выкинуть меня за борт, но я отчаянно сопротивляюсь, выгибаясь во все стороны.

– Тимоти, не делай этого! – предупреждает он, но уже поздно.

– Вот как я поступлю с твоими проклятыми очками! – кричу я.

Подняв очки над головой, я изо всех сил швыряю их на дно крабьих санок. Но результат меня разочаровывает. Очки остаются целыми и невредимыми. На них не появляется ни малейшей трещинки. Мерзкие небьющиеся линзы.

Самое неприятное то, что Воллоу спокойно наблюдает за мной, терпеливо дожидаясь, когда я перестану валять дурака. Потом ногой подвигает ко мне очки.

– Ты успокоился?

– Волли! – умоляюще хнычу я. – Это просто безумие. А если со мной там что-нибудь случится, а ты не сможешь прийти на помощь? Давай вернемся.

– Что? – с отвращением переспрашивает брат. – И оставим Оливию здесь навсегда? Ты этого хочешь?

– Бинго!

Вот чего я на самом деле хочу. Может, бабуля немного не в ладах с пищевой пирамидой, однако о смерти судит весьма здраво. Я мечтаю, чтобы мои родители перестали кататься по миру и фотографировать суданских прокаженных. Хочу, чтобы Воллоу повернул к берегу и мы, наконец, стали спать по ночам, как нормальные люди. Чтобы наше семейство оставило Оливию в покое.

Но брат мой думает иначе. И борется с собственным отвращением, словно энтомолог, обнаруживший новый вид какого-нибудь мерзкого жука.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что готов, – бормочу я, становясь на край посудины и стараясь не смотреть брату в лицо. – Уже иду.

Я не могу допустить, чтобы он так на меня смотрел. Пусть уж лучше меня утопит призрак Оливии.

Попасть в пещеру можно только распластавшись на спине, будто ты письмо, которое опускают в ящик. Когда я вплываю, что-то скребет меня по копчику. Вода здесь ужасно холодная, и внутрь не проникает ни одного лучика света. Но свод пещеры светится сам по себе. Этакая мерцающая шахматная доска из дерьма, на какой трудно представить узоры – слишком уж все однообразно и не располагает к полету фантазии. Пещера светлячков совсем не похожа на звездное небо. Здешние светила горят одинаково ярко, и весь этот космос весьма унылый.

– Оливия!

В пещере пахнет солью, кровью и летучими мышами. Стены, как паутиной, опутаны тенями. Я пытаюсь нащупать дно, но его нет.

– Оливия-я-я!

Ее имя эхом отдается в пещере. А затем снова наступает тишина, и только журчит вода. Еще минут десять, прикидываю я. Поплескаюсь тут десять минут, и хватит. Можно даже снять очки. Нырять вовсе не обязательно, Воллоу все равно не узнает.

– Оли…

Глубоко вздохнув, я ныряю.

Подо мной крошечные рыбки выплывают из золотых цилиндриков кораллов, похожих на неслышно играющую каллиопу. Одна из рыбок натыкается на мои небьющиеся очки. Обычная, серебристая, живая и вполне себе в теле. Она тычется в толстое стекло, явно не понимая, что это. Я скашиваю глаза, чтобы ее лучше видеть.

Рыбки уплывают, двигаясь в такт с подводной музыкой. Здесь под водой танцует все – зеленоватое свечение светлячков, зыбкие стены и пятнистые полипы. И погоня за рыбкой напоминает превращение танца в песню. Но я ее не слышу и не смогу запомнить ни единой ноты. От этого мне становится грустно.

Я следую за рыбкой на почтительном расстоянии, чувствуя себя теплокровным чучелом в ластах, втиснутым в неуклюжее человеческое тело. Будто я неудавшийся монстр, выдающий себя за обитателя морей.

Я продолжаю искать сестру, но дело это явно безнадежное. Очки у меня запотели, и каждая рыбина светится, как фонарь. Сейчас я вряд ли отличу живое существо от призрака. Все сливается в неясное свечение, словно небеса пометили камни и затонувший мусор своими бесчисленными отпечатками пальцев. Оливия может находиться где угодно.

Летний лагерь Зорбы для детей… с нарушениями сна

Мы с Эммой свернулись клубочком в корзине воздушного шара для лечения бессонницы и тихо отрывисто дышим. Я поглаживаю Эмму по щеке и вливаю в ее открытый рот густое янтарное снотворное, выпрошенное в аптеке у Зорбы. (Я немного смошенничал, но это впервые.) Я отчаянно стараюсь скрыть факт, что в первый раз так близко нахожусь от девичьего лица.

Я ожидал какого-то неописуемого девичьего запаха, дивного и загадочного, как амброзия. Но от Эммы пахнет ужином. Соусом для барбекю и сдобренным маслом картофелем. И все же она очень притягательна.

– Положи голову сюда, – говорю я тоном, который предполагает, что я уже нюхал дюжины девиц, страдающих бессонницей.

Потом пытаюсь устроить кудрявую голову Эммы на своей согнутой руке, чтобы не тыкать ее локтем в нос.

– Ты готова?

– Да.

Приходится верить ей на слово. Надеюсь, она не лжет. Ведь так здорово спать вместе.

Я делаю глубокий вдох, дергаю за шнур, и поляна погружается в темноту.

Воздушный шар для борьбы с бессонницей находится на опушке леса. Возможно, вы там бывали. Раньше это место было доступно для всех, но несколько лет назад Зорба устроил тут летний лагерь. Шар этот вовсе не воздушный в привычном смысле слова. Зорба объясняет, что он предназначен для мысленных полетов. Сам шар представляет собой огромную электрическую лампочку, подвешенную на медных тросах над ивовой корзиной. Когда не спишь, там очень мило, даже после того, как гаснет свет. Порой перед сном Зорба напутствует нас, говоря, что от жара этой лампы испаряются наши мысли. В конце концов, твои легкие заполняются усыпляющим гелием, и когда ты готов погрузиться в сон, надо просто дернуть за шнур и выключить гигантскую лампу.

«На сколько пациентов хватает одной лампы?» – любит шутить Зорба. Ответ простой: на всех нас. Каждые полгода из Норвегии привозят новую лампу весом под триста фунтов. Шар для лечения бессонницы работает круглые сутки, поблескивая вольфрамовой нитью своей лампы. В ее свете лес превращается в бескрайнее море сосен. Когда мы выключаем ее, они как бы вырастают, вздымая к низким звездам свои голубые тени. Между прутьями корзины проросла трава. Голубые глаза Эммы полузакрыты. Они в четверти дюйма от моих. Она глядит на муравья, ползущего по освещенной луной травинке. На меня она смотреть избегает.

– Элайджа, я не могу.

– Ты мне не доверяешь? Тогда так и скажи.

– Нет, не в этом дело! Просто… – Она кусает губы. – Ну, как тебе объяснить. Не могу и все.

– Ты себя настраиваешь.

У меня бешено стучит сердце. С таким сердцебиением трудно рассчитывать на восемь часов сна, которые я ей обещал. После подобных разговоров я и сам усну нескоро. «Расслабься и засыпай, – уговариваю я себя, стараясь подстроиться под дыхание Эммы. – Давай, давай, не напрягайся».

– Эмма, я тебя понял. С тобой все ясно. А теперь постарайся расслабиться.

Этой ночью должна наступить кульминация наших многодневных практик. Огливи обучил меня технике нежного усыпления. Я тихо пою колыбельную, ту самую, которая, по словам Огливи, убаюкает любую женщину. Откинув голову, Эмма нарочито зевает, что я принимаю за хороший знак и начинаю петь чуть громче.

– Ты засыпаешь?

– О, да!

Она глубоко и театрально дышит, что, по ее мнению, должно свидетельствовать о глубоком сне. На самом деле эти звуки напоминают хрип подавившегося мячом от гольфа. Я немного сбавляю тон.

В конце концов Эмма начинает что-то нечленораздельно бормотать, явно погружаясь в сон. Но тут раздается громкий треск, и из леса выходит Огливи, разрушая нашу идиллию. Эмма резко вскакивает.

– Кто там?

Отшатнувшись от меня, она дергает за шнур. Вспыхнувшая лампа освещает ее измученное лицо. Проклятие! Все мои усилия пошли насмарку.

– Ах, черт, извините, ребята, – присвистывает Огли. – Я не хотел вас будить… – Он многозначительно улыбается мне.

– Огли!

Эмма обрадовалась его приходу. Она робко зевает, прикрывая рот ладошкой. Лучше бы приберегла это для меня.

– Энни дает урок вдохновения, – сообщает Огли, галантно отводя взгляд от Эммы, трущей кулаком сонные глаза. – Пойдем, Элайджа, а то вы опоздаете.

– Мы будем там через минуту.

Но Эмма уже выбирается из корзины, раскачивая горящую лампу. Вокруг пляшут причудливые тени.

– Спасибо, Огливи, – улыбается она.

Под лампой ее взлохмаченные кудри приобретают розовый оттенок. Лицо покрыто мертвенной бледностью, под глазами синяки.

– Ты прав, нам лучше не опаздывать. Я слышала, что в прошлом году одна из инкубусов…

– Инкубов, – хором поправляем мы.

– Инкубусов, – хмурится она. – Она опоздала, и Зорба заставил ее целую неделю стирать.

Нас передергивает. Наказание стиркой означает, что ты будешь стирать вонючее постельное белье из домика № 5, где живут те, кто делает под себя.

Мы молча идем к главному дому. Это не слишком приятная прогулка. Струящийся пот, москиты и жгучая крапива. Наши босые ступни тонут в красноватой грязи.

– Прости, дружище, – шепчет мне Огли. – Я думал, ты там один. Не хотел вас потревожить…

– Да ладно, – вздыхаю я. – Она все равно только притворялась.

Когда тропинка выводит нас к озеру, я вижу, что Огливи, как всегда, перестраховался. Мы явно не опаздываем. По заросшему маком лугу сонно бродит стайка лунатиков, цепляя своими поводками траву.

– Притормози, Огли, – чуть задыхаясь, говорю я. – Не можем же мы все опаздывать.

Но оказалось, что можем. Жена директора лагеря Энни уже начала свою ежегодною беседу.

– …А теперь я рада сообщить, что мои проблемы со сном потеряли свою остроту и уже три года я вижу сновидения.

Жидкие аплодисменты. Кто-то жует яблоко. Мы с Огливи обмениваемся унылыми взглядами. Мы не впервые в этом лагере, и можем наставлять новичков. Всю эту болтовню мы знаем наизусть.

– Дети, сон – это тепло, в котором плавится время. Фокус, какому вас здесь научат. Но! Не ожидайте, что мы сможем полностью избавить вас от расстройства сна за несколько недель.

Огливи открывает рот одновременно с Энни и моргает. Мы с Эммой с готовностью смеемся, но вовсе не над этой клоунадой. После безнадежного школьного одиночества я просто счастлив снова сидеть с друзьями на теплом кедровом полу и радоваться плоским шуткам.

– Ваши родители прислали вас сюда вовсе не для этого, – продолжает Энни, недовольно покосившись на нас. – Мы предоставляем вам безопасное место, где вы можете комфортно лежать, не смыкая глаз. И, вероятно, даже спать, – провозглашает она, подавшись вперед.

– Или стонать, – добавляю я, толкнув локтем Огли.

Местный ветеран-нарколептик прыскает со смеху. Новичков не предупреждают, какие звуки они могут услышать здесь ночью.

В лагере Зорбы всю ночь раздаются стенания, вопли и скрежет зубов. Популярность тут зависит от интенсивности ваших ночных бдений. Даже в подобном месте существует строгая социальная иерархия.

Домик 2: Страдающие ночным апноэ

Домик 3: Лунатики

Домик 6: Говорящие во сне

Домик 8: Бьющиеся головой о стену

Домик 11: Ночные обжоры

Домик 7: Скрежещущие зубами

Домик13: Страдающие от ночных кошмаров

Домик 9: Страдающие бессонницей

Домик 1: Нарколептики

Домик 10: Инкубы

Домик 5: Страдающие ночным недержанием

И есть еще мы.

Домик 4: Разные

Это те, чьи родители поставили галочку против строчки «Другое». Наша болезнь не поддается диагнозу. Это означает, что нас считают ненормальными и скрежещущие зубами парни, у которых во рту остались одни огрызки, и девчонки-инкубы, утверждающие, что во сне ими овладевают демоны.

Огливи мне как брат родной. У нас с ним один недуг. Последние три года мы спим на соседних койках. Энни с приторной нежностью называет нас своими близнецами. Но это не означает, что мы похожи внешне. Огливи высокий, как баскетболист, у него маленькие светло-зеленые глазки и сонная физиономия. А я низенький, чернявый и нескладный парень с острыми локтями и коленками. Моя мамаша говорит, что я из тех, кто любит похвастаться, но не знает, как это делается. Вообще-то в дневной жизни у нас не так уж много общего, хотя кое-какие совпадения имеются: страсть к мунболу, ненависть к старухам и кошкам, фанатичная любовь к бродяжничеству. Зато ночью мы становимся кровными братьями, связанными узами одинаковых сновидений. Огливи единственный, кто, как и я, видит пророческие сны о прошлом.

Но даже не будь этого, мы бы обязательно сдружились. При всем нашем уважении к соседям домик № 4 – место довольно жуткое.

Там обитают Эспалда и Эспина, приемные дочери священника. Это горбатые двойняшки, хихикают по каждому поводу и трутся горбами, когда спят. Еще там имеется Филипп, психоманьяк, в которого вселился злой дух. Он подхватил его, сорвав банан с придорожного дерева, не подозревая, что его корни обвились вокруг общей могилы революционеров из Монкады. И с тех пор им владеет дух Франсиско Паиса. Во сне он взрывает гранаты и, потрясая кулаком, вопит: «Да здравствует революция!» Днем же политикой не интересуется.

В этом году к ним прибавился новичок, восточноевропейский оборотень. От него пахнет землей и разложением Старого Света. Лицо его – один сплошной ужас, пестрая мешанина болячек и гнойных прыщей. Из ушей и на подбородке торчит рыжая щетина. Глядя на него, невольно ожидаешь какой-нибудь страшной истории: он не ходил в школу и питался кислой капустой, а мать летала на шабаши ведьм. Его циклы сна строго совпадают с фазами луны.