Империя страха [Империя вампиров]

Дракула понимал, что появление легиона на дорогах было в какой-то степени мошенничеством. Его силы не участвовали в штурме фортов Святого Эльмо и Святого Анджело и побудили своего противника – рыцарей-вампиров – укрыться там, где можно было запереть их относительно малыми силами. Но это не имело никакого отношения к тому, что могли видеть люди Дюрана, а они видели большую армию крепких и боеспособных людей, пришедших уничтожить их.

Воевода был готов поспорить, что защищающие Валетту рыцари Святого Иоанна, как бы искренне они ни поддерживали Кордери, могли остаться в укреплениях и не бросаться в самоубийственную атаку против превосходящего противника. Как дворы Галлии были переполнены начинающими изменниками – амбициозными людьми, чьим мечтам о славе препятствовало долгожитие их хозяев, так и в ордене Святого Иоанна должны быть высокопоставленные недовольные, которым снятся титулы гроссмейстера воинствующего ордена и которые предадут, если представится случай.

Дракула знал, что может вертеть этими глупцами как хочет. Он хотел видеть Мдину сломленной, Ноэла Кордери – арестованным.

Воевода рано пошел в свою палатку, но спал мало. Приказал Майклу Бихейму разбудить его до восхода солнца, желая посмотреть, как выскочка-пират будет пытаться отдать долг князю Большой Нормандии. Он надеялся развлечься и сделал свои приготовления к поединку.

В холодной предрассветной тьме валашец поскакал проверить свои войска, стоящие к востоку и югу от города. Он приказал подбросить дров в костры, чтобы бойцы в городе видели сжимающееся кольцо окружения. Сделав это, выбрал лучших мушкетеров в свою охрану для сопровождения к огражденной полосе земли, лежащей между прославленными стрелками из лука Ричарда и стенами, которые им предстояло штурмовать. Он приехал, когда секунданты надевали Ричарду доспехи и седлали его коня.

Князь надел шлем и рубашку, сделанную из легких стальных пластин. Эту сталь впервые произвел Саймон Стертвент полстолетия назад, она была прочнее любой другой, и из нее делали прекрасные пушки, но Дракула считал ее слишком тяжелой для доспехов вампира. Вампир, менее подверженный смертельным ударам, чем обычный человек, не был сильнее, тяжелая броня сковывала его, как всех. Дракула предпочел бы рискнуть, чем терять подвижность, но так Ричарда научили драться, и в советах валашца он не нуждался.

Дракула видел по лицу Ричарда, что тот совсем не спал. Его глаза цвета меди бегали, губы были плотно сжаты. Хотя его боевая лошадь была спокойной и послушной, понадобилось два человека и терпение, чтобы усадить облаченного в доспехи рыцаря в высокое седло. Наконец ему вручили оружие – большой, тщательно заточенный меч и щит с его гербом. Меч и доспехи отличались прочностью, но Лангуасс будет с подобным оружием и не потерпит слишком большого преимущества противника.

Когда Ричард поехал на поединок, Дракула и его люди двинулись вдоль строя лучников в поисках наиболее удобного места для наблюдения. Стоя на склоне, лучники закрывали обзор для других. Воевода приказал своим людям присесть, положив ружья на траву, так чтобы они были не совсем под рукой.

Гнедой Ричарда отошел ярдов на пятьдесят, прежде чем князь задержал его и повернул к западу. С городских стен пушка могла бы достать его, но было бы чудом попасть в цель, и выстрела не последовало. Взгляды всех – и на городских стенах, и в рядах войска Ричарда – устремились на запад в поисках пирата. Когда тот появился, Дракула заметил, что над его головой поднимался диск солнца, образуя серебряное сияние.

– Может быть, это лучше остановить? – спросил Майкл Бихейм. – Если Ричард погибнет, нам же хуже.

– Возможно, – сказал Дракула, – Но я думаю, изучая этого дерзкого крестоносца, что если он проживет еще сто лет, то окажет нашему делу медвежью услугу. Победа, в которой мы уверены, будет нашей общей, и, хотя я буду определять мощь объединенной армии, он может возвратиться в Галлию более сильным, с восстановленной репутацией. Мне подумалось, что для всех нас было бы лучше, если бы Ричард пал жертвой войны. Если он хочет сделать из себя мученика, пусть, я согласен.

– Мученик может служить рыцарству, как и живой князь, – пробормотал Бихейм, – если только Блондель не падет вместе с ним.

– Я так не думаю, – ответил Дракула. – Он может стать мучеником ради рыцарства, но когда мы окрасим эти места кровью десяти тысяч мальтийцев, его мученичество свяжут с гневом Аттилы. Посмотрим, что произойдет, а потом решим, как поступить.

Они ждали недолго, рассвет опередил Лангуасса ненамного. Он подъехал осторожным галопом на сером скакуне, каждый дюйм тела которого говорил, что это боевая лошадь, хотя на нем и не было защитной попоны, как на коне Ричарда.

На пирате не было доспехов, его куртка из толстой кожи без рукавов открывала ярко-красную рубаху. В правой руке он держал меч, значительно более легкий, чем меч Ричарда, с полусферическим эфесом, в то время как эфес меча князя имел обычную крестообразную форму. В левой руке вместо щита был белый флаг, позволивший ему пройти ряды пушкарей Ричарда.

По виду Лангуасса Дракула определил, что он ранен в бок, но это не мешает ему владеть мечом.

Увидев ожидающего Ричарда, Лангуасс отбросил флаг перемирия.

– Человек – глупец, – сказал разочарованно Майкл Бихейм.

– Который из них? – сухо спросил Дракула.

– Теперь, когда ты предлагаешь выбрать, я не знаю, – признался менестрель. – Но я имел в виду пирата. Он мог бы избежать гибели, на которую обречены окруженные в Мдине; ему нужно было только уплыть и приняться за прежнюю жизнь. Сейчас он вампир и обязан быть умнее – не ставить свою жизнь на карту так глупо.

– Тот, кто проиграет, – большой глупец, – сказал воевода, глядя на соперников. – Ричард глупец, потому что вообще пошел на риск, но если он победит, это будет много значить для его гордости. Позор потери Британии его ранил, видимо, больше, чем он думал прежде. Не терпелось опять стать героем. Битвы за Мдину недостаточно, и ему не хотелось думать о последствиях. Если он победит, Блондель для него напишет хвалебную легенду.

– Я слишком хорошо знаю это искусство, – заметил Бихейм, – но не стану просить о подобной возможности. Такой поступок был бы глупым для человека, подобного тебе.

– Не бойся, – сказал Дракула. – Они оба стремятся к галльскому ореолу, который для нас слишком мало значит, чтобы судить о человеке. Наша пословица говорит, что тот, кто заботится о своей крови, заботится о вечности. У них иначе: они пожимают плечами и заявляют, что даже вампир умирает, а легенда живет вечно. Они не простили себе собственного бессмертия. Но пошли, Майкл, дело начинается.

Ричард и Лангуасс медленно поехали навстречу друг другу, пока их не разделила дюжина ярдов. Без слова или сигнала они пустили лошадей рысью. Гнедой князя шел чуть быстрее серой лошади пирата. Всадники сошлись на галопе, стараясь быть слева от противника, чтобы пустить в ход мечи. Ричард высоко замахнулся мечом, а Лангуасс свой вытянул в сторону, готовясь вонзить.

Лошадь Ричарда была выше, и он сам был ростом с пирата, поэтому высота столкновения его устраивала. Лангуасс же привстал в стременах. Покрытая попоной лошадь Ричарда шла прямо, но непривычный конь пирата отпрянул в сторону от сверкнувшего меча и бликов солнца на стальных пластинках. Этот рывок позволил Лангуассу увернуться, но он не смог нанести удар. Приглушенные насмешки послышались в толпе, когда соперники впустую махнули мечами, будто играя.

Лангуасс быстро повернул коня, вновь подскакал к князю слева. Если бы не было креста, Ричард развернул бы свою более крупную лошадь, чтобы ударить Лангуасса, но он только поднял щит, меч пирата скользнул по нему, всадники остались в седлах.

Теперь Ричард стал поворачивать влево, поднимая щит, чтобы отразить второй удар. Но Лангуасс погнал своего серого вперед, повернув его так, что противники опять оказались в дюжине ярдов друг перед другом.

– Время тебя не успокоило? – спросил Ричард не без удовольствия. – Ты всегда порхал, мотался туда-сюда, без всякого постоянства.

Эти тихо сказанные слова (хотя Дракула услышал их) не были насмешкой – они могли скрывать большой комплимент. Но Ричард знал, как знал и Лангуасс, направляя свой вызов: эту манерность можно толковать по-разному. Ричард, несмотря на когорту вампирш, которые находились при дворе ради престижа, применял более простую форму обращения в общении с мужчинами – и это была полузабытая причина недовольства, приведшая к этой ссоре.

– Тебя и время не разбудило, – ответил громко Лангуасс, сознавая, что толпа наблюдает за ними. – Ты такой же медлительный и сонный, каким был всегда, свинцово-тяжелый мыслью и характером, как черепаха в застоявшейся луже.

Темперамент Ричарда был не такой горячий, чтобы вспыхнуть гневом от оскорбления, и когда князь двинулся вперед, то ехал ровно, примеряясь к рукояти меча, Лошадь Лангуасса заартачилась, и ему пришлось заставлять ее идти вперед. Это удалось не сразу, поэтому сейчас он не увернулся от удара – лезвие меча скользнуло по спине. В свою очередь и сам нанес боковой удар.

Удар Ричарда был мощнее, Дракула знал, что Лангуасс почувствовал, как кожа отделяется от мышц, когда меч разрезал куртку и рубаху. Удар по старой ране был еще мучительнее. Однако удар пирата был точнее, и пластинчатая кольчуга не могла сдержать его. Меч Лангуасса вонзился на полтора дюйма между третьим и четвертым ребром Ричарда. В стычке лошади ударялись друг о друга седлами, толкая бойцов с такой силой, что, казалось, они вот-вот упадут.

На этот раз наблюдавшие за поединком не смеялись, а кричали, захваченные битвой. Пролилось немного крови, но солдаты знали: тяжесть раны вампира не измеряется пятнами крови, и никто не сомневался, что нанесенные серьезные удары вызвали такие же серьезные последствия.

Лангуасс, обеспокоенный своей лошадью, не теряя ни секунды, послал ее вперед со всей возможной скоростью, и, пока тяжело нагруженный конь Ричарда поворачивался, пират нанес еще один удар, целясь на этот раз в пах князя, ниже кромки кольчуги. Острие меча достало цель, и Ричард, хотя и не мог нанести своим мечом смертельный удар, ударил пирата щитом в лицо, отбросив, ослепив его.

Если бы серый скакун тогда рухнул и сбросил всадника, никто бы не мог сказать, что виновата лошадь, но оказалось, что паника придала ей силу и ловкость, позволив отнести наездника в сторону, в то время как гнедой стоял, ожидая приказа седока.

В минутной паузе разделенные противники привели себя в порядок, ощупали раны и подавили ощущение боли. Лангуасс мигал глазами после удара, но сейчас солнце было в стороне и не слепило.

Дракуле казалось, что у Ричарда более выгодное положение и, если опасная рана еще не нанесена, то можно ожидать: первый обмен ударами прошел для него удачно. Но, когда лошади опять сблизились, князь Большой Нормандии с трудом смог приспособиться к схватке.

В этот момент разница в тренировке лошадей стала явной. Серая больше не хотела идти в близкое столкновение, рвалась в сторону. Когда Лангуасс тянул поводья, заставляя подчиняться, она задрала голову, встала на дыбы. Лангуасс висел, беспомощно махая рукой с мечом, открытый ударам.

Но Ричард не смог нанести удар, заканчивающий поединок, так как одно из молотящих в воздухе копыт попало в кольчужную попону гнедого. Попона, державшаяся на застежке, съехала лошади на глаза, уколов ее. Лошадь взвилась в воздух, пытаясь сбросить тяжелого всадника.

Ричард, в громоздких доспехах, с тяжелым щитом в руках, не мог сдержать лошадь и мешком упал на землю. Сотрясение, вероятно, вышибло весь воздух из его легких, каждый знал, как это бывает. Близко находящиеся солдаты, валашцы и нормандцы, закричали в отчаянии.

Ричард понимал всю необходимость подняться на ноги и глотнуть воздуха, но горло будто сжали тиски. Зрители могли слышать и видеть его усилия, те, кто когдалибо падал сам, представляли жестокую боль в груди, способную заставить вампира потерять контроль над собой. Хотя все продолжалось несколько секунд, в это время Ричард был беззащитен, и Лангуасс хотел воспользоваться ситуацией.

Пират не пытался спешиться или успокоить свою лошадь, но хлестал концом повода ее по шее, направляя обозленное животное к упавшему. Копыта замелькали в воздухе, обрушиваясь на голову и тело закованного в кольчугу Ричарда, пытавшегося подняться.

Князю удалось приподнять руку со щитом и почувствовать глоток воздуха, но было слишком поздно. Стальная подкова с такой силой опустилась на его висок, что вышибла из него сознание, и он опять рухнул на землю.

По толпе прокатился гул испуга, от лучников Ричарда к мушкетерам Дракулы, завершившись победными криками защитников на дальних стенах.

Лангуасс спешился: было трудно судить, сошел ли сам или был сброшен, но он приземлился на ноги и быстро подошел к поверженному князю. Не раздумывая, двумя руками поднял меч и опустил его вниз рубящим движением, как топор. Меч сломался бы, если бы был сделан из худшей стали.

Затем Люсьен Вилье, по прозвищу Лангуасс, поднял отрубленную голову Ричарда Нормандского, чьей неприязни приписывал происхождение любой неудачи, отравлявшей его долгую жизнь. Он высоко поднял трофей, безусловно, восхищаясь им перед голубым небесным сводом.

Он стоял лицом к Мдине, и залп мушкетеров Дракулы попал ему в спину.

Стрелки были меткими, расстояние небольшим, пули почти разорвали Лангуасса пополам. Когда ликование на стенах перешло в шок и тревогу, мушкетеры побежали вперед, дабы убедиться, что пират никогда не оправится от ран, даже если он вампир.

Дракула наблюдал за их работой, восхищаясь дотошностью.

– Глупец, – сказал Майкл Бихейм, – как я и говорил.

– Однако это будет легенда, если думать по-нормандски, – с иронией проговорил Дракула. В его голосе не было даже намека на то, что он предпочел бы видеть победителем князя. – И мы не должны забывать эту легенду, которая будет жить, даже когда вампиры уйдут в могилу.

8

Обстрел стен Мдины продолжался весь день до поздней ночи. Хотя городские пушки и отвечали, только у немногих была такая дальность стрельбы, как у итальянских пушек врага, к которым прибавились орудия, захваченные людьми Дракулы в Пьете и Кальяри. Кавалерия и пехота Галлии и Валахии стояли лагерем позади пушек, вне пределов досягаемости городских орудий. Обороняющимся было ясно, что противник откладывает нападение только до того, как пушки проделают достаточные для атаки бреши. Воины, которые будут отражать атаку – вампиры и обычные люди, – работали, устраняя ущерб.

Командовавшему мальтийскими батальонами в городе сеньору Дюрану его офицеры предлагали вывести роту против осаждавших, чтобы вовлечь их в бой, но он упрямо отказывался. Нападение на ряды мушкетеров Дракулы было бы самоубийством. Воевода знал, что обороняющимся придется воспользоваться баррикадами. Людям, вампирам или смертным, не нравилось работать под оружейным обстрелом, заваливая проломы в стене массивными каменными блоками; но это было лучшим, что они могли сделать для затруднения действий врага.

Бароны Чеберра и Игуаньес не отказывались от надежды, что рыцари Святого Иоанна с кораблей Валетты и из фортов гавани Гранд-Харбор могут перегруппировать свои силы и атаковать осаждавших с тыла. Они не сбросили со счётов возможность удара магометан против ненавистной христианской армии. Знавший хрупкость этих надежд, Дюран тем не менее не расхолаживал полностью их оптимизм. Знал, что им остается лишь битва не на жизнь, а на смерть. Он бывал в Византии, видел там Дракулу и понимал, один из немногих, что мальтийцам придется драться с валашским предводителем.

Когда пушки замолчали, тишина оказалась не менее угрожающей, чем оглушительный рев, она не была признаком милосердия, а лишь дразнила горожан возможностью поспать пару часов до рассвета. Солдаты Мдины не могли отдыхать, продолжая укреплять фортификации. Работая, они знали, что противник делает непозволительную для него самого передышку.

Ноэл Кордери, закончив работу, перебрался из лаборатории в расположенную позади церкви резиденцию архиепископа. В спальне мансарды он будет ждать исхода войны. Он не устранился, передав все другим. Он свое сделал, и последствия битвы в следующие годы и столетия будут результатом его действий и решений.

Церковь стояла на краю города, возвышаясь над стеной, и получила несколько попаданий каменными и стальными ядрами из бомбард Дракулы; но она была самым прочным, сооружением города и пострадала незначительно. С верхнего этажа резиденции были видны силы нападавших. Выстрелы пушек влекли Ноэла к окну, как бабочку огонь. Он долго и мрачно смотрел в неприветливую темноту, где сама ночь говорила ужасным голосом, плюясь огнем, выдыхая дым, разрушая стены. Ему казалось, город стал символом человечества, осажденного деспотом Смертью. Канонада напомнила Ноэлу и Шанго, бога гроз племени уруба, говорившего на языке грома. Шанго швырял на землю значительно более разрушителыше молнии, чем молнии из пушек Дракулы, в сопровождении гораздо более опасном, чем пороховые вспышки из этих бомбард. Но все же Шанго был только мальчиком в сказочной маске, простой загадкой.

Здесь тоже была загадка, но здесь наряду с настоящим убийством происходило разоблачение сущности империй Аттилы; идолов господства вампиров сбрасывали с пьедестала.

Даже после окончания пальбы Ноэл не мог оторваться от окна, хотя почти ничего не видел. Из-за близорукости огни осады превращались в полосы света, палатки теряли четкость линий. С таким же успехом он мог заглядывать под землю, пытаясь рассмотреть ад Данте.

«Возможно, – думал он, – этот ад предназначен для тщеславных». И он когда-то грешил высокомерием, и теперь, казалось, падение, обещанное для гордых в Священном Писании, ждет его.

Сейчас, когда жребий брошен и оставалось только наблюдать развертывание драмы, он не чувствовал усталости. Он перешел от изнурения к фатальному безразличию. Все ожидающие его события вырисовывались так же четко, как начерченные наблюдателями Дюрана позиции врага, и в этой карте ничто не успокаивало и не радовало Ноэла.

Схема вражеских сил была необходима для определения позиций вампиров и обычных людей с тем, чтобы кровавые стрелы не тратились для простой бойни. Схемы были тщательно нарисованы. Казалось, карта его собственного будущего была тщательно составлена судьбой. Богом или другой силой, превращающей сегодня в завтра, придающей исторические формы проходящему времени. «Если бы я изучал карту своей судьбы, думал Ноэл, – то почти не увидел бы знаков и линий. Несколько царапин, обозначающих страх и боль, грубый крест, определяющий мгновение смерти, прямая дорога его тени в ад или забвение; и это все».

Он подумал, не принять ли ему яд, чтобы избежать кола и огня, приготовленного для него Дракулой. Он не хотел умереть в агонии, особенно на людях. С дрожью ужаса вспоминал историю, рассказанную отцом на обеде у Кармиллы Бурдийон, об ужасной смерти Эдварда Дигби. Похоже, так должны умирать мученики – если верить легендам о святых. Ничто не могло помешать Ноэлу принять яд. Он был достаточно опытным химиком, чтобы приготовить питье и свести счеты с жизнью, к тому же как неверующий он не боялся самоубийства. Однако не хотел и не мог сделать этого.

«Что я за развалина, – сказал он себе, – насколько жалка моя жизнь, показанная на этой схемке».

Он видел смерть Лангуасса, несмотря на близорукость, и плакал, когда того застрелили. Была ли это смерть настоящего героя? Конечно, многие рассказчики изложат все так: пират убил князя в честном бою и потом был предательски застрелен. Но разве вся история мятежа на Мальте не отражается в этой небольшой аллегории? Не для того ли эликсир Ноэла Кордери покончил с империей предрассудков и страха Аттилы, чтобы эта империя нанесла беспощадный ответный удар своему убийце.

– О Лангуасс! – вслух пробормотал Ноэл. – Ты имел возможность бежать с этого трагического острова, уехать в Англию, где находится истинное будущее. Ты глупо позволил прошлому ограничить себя, привести к такому бесславному концу.

Его сердце искренне болело за пирата. Когда-то он ненавидел Лангуасса за бедняжку Мэри Уайт, за Кристель д'Юрфе, но ненависть не росла, а исчезала из его души. Он не забыл ни Мэри, ни Кристель и постыдился бы считать эти две смерти малозначащими, даже если сравнивать их с мучительными убийствами, которые видел и еще увидит, но старый гнев был перекрыт более теплыми чувствами. Вероятно, он узнал – лучше Лангуасса – тщетность накопления в душе таких тонких ядов, как ненависть.

Ноэл тревожился за «Спитфайр», но уже возвращение Лангуасса подтверждало, что корабль не потоплен; он не верил, что пират мог подвергнуть опасности экипаж ради своей фатальной цели. Лейла, видимо, вне опасности и следует сейчас в Лондон, под защиту Кенелма Дигби, его парламента. Эта ободряющая мысль могла бы облегчить отчаяние, но Ноэл сильно пал духом.

– Отойди от окна, мой друг.

Голос отвлек от мыслей, заставив вздрогнуть. Он не заметил, как вошел Квинтус, и с горькой усмешкой спросил себя, не последовал ли его слух за зрением. «Какие яркие доказательства бренности, – подумал он. Останется что-нибудь от меня, чтобы Дракуле было кого казнить?»

– Ты болен, – сказал монах, не услышав ответа. – Ты должен отдохнуть.

Ноэл уже обратил усталые глаза к монаху и смотрел ослабевшим взглядом на лицо в лучах свечи и на испачканную белую сутану. Квинтус, который был стариком до превращения в вампира, сейчас тоже не являл собой образец доблестного воина, но в его блестящих глазах, худых руках и ногах ощущалась сила.

– Ты был когда-то мне отцом, – задумчиво произнес Ноэл, – но сейчас я кажусь значительно старше. Конечно, я выгляжу старше из-за моих лихорадок, малярии и болезней, а у тебя несгибаемое, блестящее здоровье. Возможно, ты назовешь меня стариком, что подходит к моему ухудшающемуся состоянию, когда попытаешься устранить меня от встречи с судьбой.

– Я всегда думал о тебе как о сыне, – мягко сказал Квинтус, – единственно возможном для меня. Если бы я боялся потерять тебя, став бессмертным, я бы тревожился напрасно. Не все бессмертные теряют способность любить, хотя я думал, что так и должно быть.

– Бессмертный Квинтус не может потерять любовь, – согласился Ноэл. – И Лейла, и Лангуасс. Однако я сомневаюсь во многих других, внутри или вне городской стены. Ты сохранил жалость и, думаю, не сможешь отказаться от нее, но это произошло, потому что ты не отказался от боли. Ты способен игнорировать собственную рану, но не чужую, боль мира всегда будет на твоих плечах. Если бы все были, как ты, мой друг, многих бед не было бы, но ты одинок – и лучше меня, я так думаю.

Пока он говорил, Квинтус взял его за руку, отвел через комнату к креслу у огня. Он сел, монах – напротив, и они смотрели друг на друга поверх камина.

– Мне трудно судить, – сказал монах, подумав. Затем после паузы продолжил; – Мне кажется, что если существует только один мир, то на все есть Божья воля. Я не претендую на понимание существа человека, не могу ответить, почему ему уготовано множество капканов и соблазнов, но знаю: во всем есть смысл. Иначе я не мог бы понять твою цель, загадки, которые ты раскрывал, мою веру. Думаю, что все люди могут увидеть свет добра и разума и что многое, чего мы еще не знаем, достойно спасения. Мы сделали Божье дело, ты и я, и не мы одни. Мы сделали наше дело с верой и надеждой в сердце, и таких, как мы, много в этом безбрежном мире.

«Это последний шанс спасти меня?» – спросил себя Ноэл. Но он не поставил вопрос так.

– Да, – сказал он, – если существует Бог, значит, его воля проявляется где-то в этом ужасном хаосе, хотя узнать, где именно, сможет только человек, который мудрее меня. Иногда моя голова объясняет моему полному надежды сердцу, что все было только тонкой шуткой нашего Создателя. Возможно, однажды он молвил приближенному ангелу: «Я сделаю людей бессмертными, чтобы доказать им: дар вечной жизни будет только толкать их к взаимному уничтожению!» Наш любящий Господь – веселое существо. Он дал нам жизнь, чтобы мы согрешили и заплатили за удовольствия в вечных муках адского пламени.

Ноэл не удивился тому, что его ответ не понравился священнику, монах нахмурился, правда, больше с сожалением, чем с гневом.

– Пусть тебя не смущает завтрашнее сражение, – сказал спокойно Квинтус, по-прежнему уверенный и без тени возражения. – Да, завтра погибнут многие, и ужасная цена будет уплачена за твой дар обыкновенным людям, но это не будет концом истории, которую мы посмели вывернуть наизнанку. Твое открытие продлит жизнь нескольким миллионам людей, и Дракула знает даже сейчас, как знают Аттила и Шарлемань, что дни, когда кучка людей могла с мелочной жадностью пользоваться богатствами молодости и долголетия, прошли и больше не возвратятся. Империя немногих рухнула, и до империи всех – подать рукой. Ты дал обычным людям будущих поколений свободу, которую скрывали бы всегда империи Аттилы. Месть, на которую надеется Дракула, только завещание вслед твоему триумфу.