Достаточно времени для любви, или Жизнь Лазаруса Лонга

– Знаю. Он, конечно же, и мой предок, и я получил имя в его честь – Айра Джонсон.[12]

– Верно, именно так его и звали. Но я звал его Дедуля.

– Лазарус, именно такие вещи я и хотел бы записать. Айра Джонсон не только ваш дед и мой пращур. Он был предком многих миллионов людей, обитающих и здесь, и повсюду, но до ваших слов он был для меня только именем с датами рождения и смерти, не более того. И вдруг вы оживили его – человека, личность уникальную, яркую.

Лазарус задумчиво посмотрел на него:

– Положим, «ярким» он мне никогда не казался. На самом деле он был мерзким старикашкой и, по стандартам тех времен, – «неподходящей компанией» для молодого человека. Мм, в городе, где жила моя семья, что-то поговаривали о нем и молодой училке. Это был скандал – по понятиям тех лет, конечно, – и я думаю, что мы уехали из города именно поэтому. Я так ничего и не узнал, что там случилось, – при мне взрослые об этом не говорили.

Но я многому у него научился: он уделял мне больше времени, чем мои родители. Кое-что запомнилось. «Вуди, – говорил он, – играя в карты, всегда снимай колоду. Ты все равно будешь проигрывать, но не так часто и не так крупно. И когда проигрываешь – улыбайся». Все в таком духе.

– А что-нибудь еще из его слов вы можете вспомнить?

– Ха! Через столько-то лет? Нет, конечно. Впрочем… Однажды он взял меня за город, чтобы поучить стрелять. Мне было тогда лет десять, а ему – не знаю… он всегда казался мне на девяносто лет старше Бога[13]. Он пришпилил мишень, послал одну пульку прямо в яблочко, чтобы показать мне, как надо стрелять, передал мне винтовку, небольшую такую однозарядку двадцать второго калибра, годную только, чтобы стрелять по мишеням да по консервным банкам, и сказал: «Ну вот, Вуди, я ее зарядил, а теперь бери и делай, как я показал. Прицелься, расслабься и нажимай». Так я и сделал, но услышал только щелчок – она не выстрелила.

Я сказал об этом деду и потянул затвор. Он шлепнул меня по пальцам, другой рукой забрал у меня винтовку – а потом отвесил мне хорошую затрещину. «Вуди, что я говорил тебе об осечках? Или ты хочешь остаток жизни прожить без глаза? А может, решил покончить с собой? Если так, я могу показать несколько более простых способов». Потом он сказал: «А теперь смотри» – и сам открыл затвор. Тот оказался пустым. Ну, я и говорю: «Дедуля, ты же сказал мне, что зарядил ружье». Черт возьми, Айра, я же сам видел, как он его заряжал, – как я думал.

«Верно, Вуди, – согласился он. – Но я обманул тебя – сделал вид, что заряжаю, а патрон оставил в руке. Ну а теперь повтори, что я тебе говорил о заряженных ружьях? Крепко подумай и не ошибись – иначе мне придется снова хорошенько тебе врезать, чтобы мозги получше работали». Я подумал – недолго, рука у Дедули была тяжелая – и ответил: «Никогда никому не верь на слово, что ружье заряжено». – «Правильно, – согласился он. – Запомни на всю жизнь и придерживайся этого правила, иначе долго не проживешь»[14].

Айра, я действительно запомнил это на всю жизнь – и не забывал даже тогда, когда огнестрельное оружие вышло из моды, чем неоднократно спасал себе жизнь. А потом он велел мне заряжать самому и сказал: «Вуди, спорим на полдоллара – у тебя ведь найдется полдоллара?» У меня было много больше, но мне уже доводилось с ним спорить, поэтому я сказал, что у меня только четвертак. «Хорошо, – сказал он, – тогда спорим на четвертак – в кредит я не спорю, – что ты промажешь по мишени, не говоря уже о яблочке».

Потом он положил в карман мой четвертак и показал, что я сделал не так. На сей раз, прежде чем он закончил, я сумел сам сообразить, что нужно делать с ружьем, и теперь уже сам предложил ему пари. Он расхохотался и велел радоваться, что урок обошелся мне так дешево. Передай, пожалуйста, соль.

Везерел исполнил просьбу.

– Лазарус, если бы мне удалось сосредоточить вас на воспоминаниях – о вашем деде или о ком угодно, я не сомневаюсь, что нам удалось бы узнать бездну всяких интересных вещей, не важно, считаете вы их мудростью или нет. За эти десять минут вы сформулировали с полдюжины основных житейских истин… правил – назовите их, как хотите, – причем явно непреднамеренно.

– Например?

– Скажем, что большинство людей учится на опыте…

– Даю поправку. Айра, большинство людей не способны использовать чей-либо опыт. Никогда не недооценивайте силу человеческой глупости.

– Ну вот, еще одно! Кроме того, вы сделали парочку замечаний относительно тонкого искусства лжи… нет, скорее даже три – помните, вы сказали, что ложь не должна быть изощренной. Вы сказали также, что вера мешает обучению, а первый шаг к тому, чтобы справиться с ситуацией, – это начать в ней разбираться.

– Я не говорил этого… впрочем, не исключаю.

– Я обобщил ваши слова. Вы еще сказали, что никогда не плевали против ветра… Что в обобщенном виде означает: не выдавай желаемое за действительное. Или, иначе: обратись лицом к фактам и поступай соответствующим образом. Впрочем, я предпочитаю вашу формулировку – она сочнее. А также: всегда снимай колоду. Я уже много лет не играл в карты, но смог предположить, что это значит: не пренебрегай доступными тебе способами увеличения шансов на успех в ситуации, определяемой случайными событиями.

– Гм. Дедуля сказал бы: кончай кучеряво выражаться, сынок.

– Что ж, тогда повторим его словами: «Всегда снимай колоду… и улыбайся, когда проигрываешь». Если только на самом деле это не ваша собственная фраза, которую вы просто ему приписываете.

– Нет, тоже его. По-моему. Черт побери, Айра, через столько лет трудно отличить истинное воспоминание от воспоминания о воспоминании об истинном воспоминании. Так всегда бывает, когда ты вспоминаешь прошлое. Редактируешь его, перекраиваешь, делаешь более приемлемым…

– Вот и еще одна…

– Умолкни. Сынок, я не хочу вспоминать о былом – это верный признак старости. Младенцы и дети живут в настоящем времени – в «сейчас». Достигнув зрелости, человек предпочитает жить в будущем. В прошлом обитают лишь старцы… этот признак и заставил меня уразуметь, что я прожил уже слишком много. Я обнаружил, что все больше и больше размышляю о прошлом – и меньше о настоящем, не говоря уже о будущем. – Старик вздохнул. – Так я понял, что стар. Чтобы прожить долго – тысячу лет, скажем, – нужно ощущать себя сразу и ребенком, и взрослым. Думай о будущем, чтобы быть к нему готовым, – но без тревоги. И живи так, словно знаешь, что умрешь завтра на рассвете, и встречай каждый новый восход солнца, словно новый день творения, и живи ради него, радостно. И не думай о прошлом. А тем более не сожалей о нем. – На лице Лазаруса Лонга проступила печаль. Потом он вдруг улыбнулся и повторил: – Не сожалей о нем. Еще вина, Айра?

– Полбокала. Благодарю вас, Лазарус. Если вы все же решились умереть в ближайшее время – никто не смеет оспаривать вашего права! – почему бы тогда не вспомнить о прошлом сейчас… и записать эти воспоминания ради блага ваших потомков? Это ваше наследие куда более ценно, чем ваше состояние.

Лазарус поднял брови.

– Сынок, ты начинаешь докучать мне.

– Прошу прощения, сэр. Разрешите откланяться?

– Заткнись и сядь на место. Мы же не закончили обед. Ты напомнил мне одного… Знаешь, в Новой Бразилии жил один тип, который все скорбел по поводу тамошнего обычая серийного двоеженства, но старательно следил за тем, чтобы одна из его жен была домохозяйкой, а другая красавицей, так что… Айра, с помощью этой штуковины, которая нас слушает, можно собрать воедино отдельные заявления и составить из них некий меморандум?

– Безусловно, сэр.

– Хорошо. Не важно, как этот хозяин поместья – Силва? – да, по-моему, его так и звали, дон Педро Силва, – не важно, как он выкрутился из положения, когда оказался с двумя красавицами на руках… Хочу только заметить, что, когда ошибается компьютер, он с еще большим упрямством, чем человек, цепляется за собственные ошибки. Если я подумаю подольше, то, может быть, и сумею подыскать для тебя то, что ты считаешь «жемчужинами мудрости». Точнее, стекляшки. И тогда не придется загружать машину скучными историями о доне Педро и его женах. Значит, ключевое слово…

– «Мудрость»?

– Иди и вымой рот с мылом.

– И не подумаю. Быть может, подойдет «здравый смысл», Старейший?

– Это, сынок, понятие противоречивое. Смысл не может быть «здравым». Пусть будут «заметки» – записная книжка, куда я могу занести все, что когда-то заметил, все, что достойно упоминания.

– Отлично! Можно немедленно внести изменения в программу?

– Ты можешь сделать это отсюда? Я не хочу прерывать твой обед.

– Это очень гибкая машина, Лазарус. Она является частью той, с помощью которой я правлю планетой… если это можно назвать управлением.

– В этом случае, я полагаю, ты можешь подключить к ней еще одно печатное устройство, которое будет запускаться по ключевому слову. Возможно, я захочу заново перебрать искрящиеся шедевры собственной мудрости – я имею в виду, что заметки, сделанные экспромтом, звучат лучше, чем когда они сделаны не экспромтом, – это причина, по которой существуют спичрайтеры.

– Спичрайтеры? Признаюсь, мой классический английский небезупречен: это выражение мне незнакомо.

– Айра, не надо рассказывать мне, что ты сам пишешь собственные речи.

– Лазарус, я не произношу речей. Никогда. Только отдаю приказы и очень редко пишу отчеты, предназначенные для попечителей.

– Поздравляю. Но могу поспорить – на Счастливой спичрайтеры есть или вот-вот появятся.

– Сэр, я немедленно поставлю сюда этот принтер. Загрузить в него латинский алфавит и орфографию двадцатого столетия? Вы будете диктовать на этом самом языке?

– Если только бедная невинная машина не переутомится. В противном случае могу прочитать по фонетической записи. Наверное.

– Сэр, это очень гибкая машина, она и научила меня говорить на этом языке, а еще раньше – читать на нем.

– Хорошо, пусть будет так. Только распорядись, чтобы она не правила мою грамматику. Хватит с меня и редакторов-людей. От машины я подобной наглости не потерплю.

– Да, сэр. Минуточку… прошу прощения… – Перейдя на новоримский диалект галактического, исполняющий обязанности подозвал высокого техника. Вспомогательное печатное устройство установили раньше, чем беседующие успели допить кофе.

Устройство включили, и оно тут же зажужжало.

– В чем дело? – поинтересовался Лазарус. – Проверка?

– Нет, сэр, оно печатает. Я попробовал поэкспериментировать. В рамках собственных программ машина обладает известной свободой суждений. Я распорядился, чтобы она просмотрела сделанную запись и попыталась выбрать все утверждения, схожие с афоризмами. Я не уверен, что она способна на это, поскольку любое объяснение понятия «афоризм» – не знаю, какое в нее заложено, – волей-неволей окажется абстрактным. Но я надеюсь. Во всяком случае, ей твердо приказано: никаких исправлений.

– Хорошо. «Когда медведь вальсирует, удивительно то, что он танцует вообще, а не насколько изящно он это делает». Это не я, не помню кто. Цитата. Посмотрим, что получилось.

Везерел сделал знак рукой маленькому технику, тот торопливо подскочил к машине, вынул из нее распечатку и вручил каждому по листку.

Лазарус просмотрел свой.

– Мм… да. Второе неверно – это пародия. Третье придется чуточку переформулировать. Эй! А здесь она воткнула знак вопроса. Наглая железка – я проверил справедливость этого утверждения за многие столетия до того, как добыли руду, из которой ее изготовили. Хорошо хоть, что не влезла с поправками. Не помню, чтобы я так говорил, но это тем не менее верно. Меня чуть не убили, прежде чем я усвоил эту мысль. – Лазарус поднял глаза. – Хорошо, сынок. Если ты хочешь, чтобы этот материал записывался, я не против. До тех пор, пока мне разрешено просматривать его и вносить правки… Не стоит принимать мои слова за евангелие, прежде чем я выброшу оттуда всю чушь, которую я способен ляпнуть, как и любой другой.

– Конечно, сэр. Без вашего одобрения ничто не войдет в анналы. Если только вы не воспользуетесь этой кнопкой… тогда ваши неизданные заметки придется править мне. Ничего больше мне не останется.

– Пытаешься подловить, так? Гм… Айра, что, если я предложу тебе быть Шахерезадой наоборот?

– Не понимаю.

– Неужели Шахерезаду наконец забыли? И сэр Ричард Бартон трудился напрасно?

– О нет, сэр! Я читал «Тысяча и одну ночь» в переводе Бартона. Сказки эти пережили столетия, в новых пересказах они стали доступными и новым поколениям, не утеряв, как я полагаю, обаяния. Просто я не понял вашего предложения.

– Вижу. Ты сказал, что говорить со мной – для тебя самая важная из обязанностей.

– Да.

– Интересно. Если ты действительно так считаешь, заходи ко мне каждый день – поболтаем. Я не собираюсь затруднять себя беседой с самой умной из машин.

– Лазарус, это не просто честь, я польщен предложением и готов составлять компанию, пока вам не надоест.

– Посмотрим. Когда человек делает общее утверждение, он тем не менее всегда имеет в виду некоторые ограничения. Каждый день, сынок, и весь день. И чтобы приходил ты сам, а не заместитель. Приходи часа через два после завтрака – и сиди, пока я тебя не отошлю. Но любой пропущенный день… Хорошо; если будут неотложные дела, позвонишь, извинишься и пришлешь хорошенькую девицу. Чтобы знала классический английский и еще – чтобы была умна и умела не только слушать, потому что старому дураку частенько охота поболтать с хорошенькой девушкой, которая хлопает ресницами и восторгается. Если она угодит мне – я разрешу ей остаться. Или она достанет меня, тогда я выгоню ее и воспользуюсь кнопкой, которую ты обещал установить. Конечно, я не стану совершать самоубийство в присутствии гостей – это невежливо. Понял?

– Кажется, да, – медленно ответил Айра, – вы будете сразу Шахерезадой и царем Шахрияром, а я… впрочем, не так: я буду организовывать всю эту тысячу ночей, то есть дней. И если ошибусь – не рассчитывайте на это, – вы можете…

– Обойдемся без далеких аналогий, – посоветовал Лазарус. – Я просто разоблачаю твой блеф. Если мои бредни нужны тебе, как ты утверждаешь, значит будешь сидеть рядом и слушать. Разок-другой можешь пропустить, если девица и впрямь окажется хорошенькой и сумеет польстить моему тщеславию – у меня его до сих пор в избытке, – и все сойдет. Но если ты начнешь пропускать наши занятия слишком часто, я пойму, что тебе скучно и расторгну сделку. Держу пари, твое терпение истощится задолго до наступления тысяча первого дня. Я-то, наоборот, умею терпеть подолгу, годы и годы – в основном поэтому я еще жив. Но ты еще молод, и держу пари, что я пересижу тебя.

– Согласен. Девушка – если мне действительно придется отсутствовать – одна из моих дочерей. Она очень хорошенькая. Вы не против?

– Гм. Ты как тот искандарианский работорговец, что продал собственную мамашу. Зачем мне твоя дочь? Я не хочу на ней жениться, в постели она мне тоже не нужна. Я просто хочу, чтобы мне льстили и развлекали. Кстати, кто тебе сказал, что она хорошенькая? Если она действительно твоя дочь, значит должна быть похожа на своего отца.

– Не надо, Лазарус. Меня так легко не вывести из себя. Конечно, отцы в таких вопросах необъективны, но я видел, какое впечатление она производит на остальных. Она еще вполне молода, восьмидесяти не исполнилось, и только один раз была замужем по контракту. Вы потребовали, чтобы девица была симпатичной и говорила на вашем «молочном» языке. Такую не сразу найдешь. А этой моей дочери передался мой талант к языкам. Более того, она рвется повидаться с вами. Я могу отложить все срочные дела, чтобы она получше освоила язык.

Лазарус ухмыльнулся и пожал плечами:

– Ну, как хочешь. Можешь сказать ей, чтобы не надевала пояс целомудрия, – у меня маловато энергии. Но пари я выиграю, быть может, даже не увидев ее: ты скоро поймешь, какой перед тобой старый зануда. Я и теперь остаюсь нудным типом – таким же, как Вечный жид… Я тебе не рассказывал, как однажды с ним повстречался?

– Нет. Я в это не верю. Вечный жид – это миф.

– Ну тебе, конечно, виднее, сынок. Я встречался с ним – это вполне реальная личность. В семидесятом году после Рождества Христова воевал с римлянами во время осады Иерусалима. Потом участвовал во всех Крестовых походах – один из них даже организовывал. Рыжий, конечно, – все природные долгожители помечены клеймом Гильгамеша. Когда я встретил его, он носил имя Сэнди Макдугал, оно лучше подходило к его тогдашним занятиям, варьировавшим от простого надувательства до шантажа[15]. В частности, он… Айра, если ты не веришь мне, зачем тебе записывать мои воспоминания?

– Лазарус, если вы полагаете, что сможете мне до смерти надоесть, – поправка: до вашей смерти, – зачем тогда выдумывать сказочки для моего развлечения? Невзирая на все ваши резоны, буду слушать внимательно и так же долго, как царь Шахрияр. Возможно, компьютер мой записывает все, что вам угодно сказать, – без редакции, я гарантирую, – но при этом он содержит очень чувствительный детектор лжи, который способен пометить все выдумки, которые вы включите в рассказ. Видите ли, в том, что вы говорите, меня волнует не историческая достоверность. Не сомневаюсь, что в любую придуманную историю вы автоматически включаете и свои оценки – жемчужины мудрости, – что бы вы там ни говорили.

– «Жемчужины мудрости»! Слушай, пацан, если еще раз произнесешь эти слова – оставлю после уроков и велю мыть доску. А что касается компьютера – то объясни ему, что среди всех моих историй верить следует именно самым диким, поскольку они – чистейшая правда. Ни одному сказочнику не придумать такой фантастической небывальщины, какие случаются в нашей безумной Вселенной.

– Он уже знает это, но я повторю предупреждение еще раз. Итак, вы рассказывали о Сэнди Макдугале, о Вечном жиде.

– В самом деле? Если он пользовался этим именем, значит действие происходило в двадцатом столетии в Ванкувере – было такое место в Соединенных Штатах, где люди были настолько умны, что не платили налогов Вашингтону. Сэнди орудовал в Нью-Йорке – городе, даже тогда славившемся глупостью своих жителей. Я не буду приводить конкретных деталей его мошенничества – они могут повредить твою машину. Будем считать, что Сэнди пользовался самым древним принципом избавления глупца от денег: просто выбирал приманку, на которую должна клюнуть его жертва. Ничего больше не нужно, Айра. Если человек жаден – его можно обманывать и обманывать. Беда состояла в том, что Сэнди Макдугал был, пожалуй, пожаднее собственных жертв, а потому частенько перехватывал через край, и ему приходилось удирать по ночам – иногда оставив позади возмущенную толпу. Айра, если ты обираешь человека, дай ему время снова обрасти шкурой, иначе он будет нервничать. Если ты соблюдаешь это простое правило, можешь стричь своего барана снова и снова – процедура эта помогает ему поддерживать бодрость и сохранять силы. Но Сэнди был слишком жаден для этого – у него не хватило терпения.

– Лазарус, судя по вашим словам, у вас большой опыт в этой сфере.

– Пожалуйста, Айра, чуточку больше уважения. Я никогда никого не надувал. Самое большее – молча предоставлял ему возможность обмануть себя самого. В этом нет ничего плохого – разве можно избавить дурака от глупости? Попытаешься это сделать – и не только наживешь в его лице нового врага, но и лишишь его единственной возможности чему-то научиться на собственном опыте. Никогда не учи свинью сидеть: и время потратишь зря, и свинью рассердишь. Но о мошенничестве я знаю изрядно. По-моему, на мне испробовали все возможные варианты всех мыслимых жульнических уловок. Некоторые из них имели успех, когда я был молод. А потом я воспользовался советом Дедули Джонсона и перестал пытаться удачно вывернуться. И с этого времени меня уже не могли одурачить. Но совет Дедули я понял лишь после того, как несколько раз изрядно обжегся. Айра, уже поздно.

Исполняющий обязанности торопливо поднялся.

– Вы правы, сэр. Разрешите еще парочку вопросов перед уходом? Не о мемуарах, чисто процедурные вопросы.

– Тогда коротко и ясно.

– Терминационную кнопку вам установят прямо с утра. Но вы говорили, что чувствуете себя не столь хорошо. Зачем же мучиться, даже если вы намерены покинуть нас в самом ближайшем будущем? Не продолжить ли нам омоложение, сэр?

– Гм. А второй вопрос?

– Я пообещал сделать все возможное и найти вам нечто совершенно новое, что должно вас заинтересовать. И в то же время обещал проводить с вами все дни. Очевидное противоречие.

Лазарус ухмыльнулся:

– Не пытайся надуть своего старенького дедушку, сынок. Поиски нового дела ты можешь препоручить другим.

– Безусловно. Но следует продумать, как начать их, а потом время от времени проверять исполнение, намечать новые варианты.

– Мм… если я соглашусь на полный курс, меня то на день, то на два будут забирать медики.

– Современные методики требуют, чтобы пациент как следует отдыхал примерно один день в неделю – в зависимости от его состояния. Но моему личному опыту уже минуло сто лет. Я думаю, в этой сфере что-то изменилось к лучшему. Итак, вы даете согласие, сэр?

– Я скажу вам об этом завтра, после того как установят кнопку. Айра, я не спешу принимать решения, которые не требуют спешки. Но если я соглашусь, ты получишь необходимое тебе время. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Лазарус. Надеюсь, вы не откажетесь. – Везерел направился было к двери, но, остановившись на полпути, что-то сказал техникам. Те немедленно оставили помещение. Обеденный стол поспешил за ними. Когда дверь закрылась, Везерел обернулся к Лазарусу Лонгу.

– Дедушка, – негромко проговорил он сдавленным голосом, – вы не против…

Кресло Лазаруса раздвинулось, превратившись в ложе, которое поддерживало лежащего мягко, словно гамак или материнские руки. Услышав слова молодого человека, старик приподнял голову.

– А? Что? Ох! Хорошо, хорошо, иди сюда… внучек. – И он протянул руку к Везерелу.

Исполняющий обязанности поспешно подошел к предку и, встав на колени, поцеловал руку Лазарусу.

Старик отдернул руку.

– Ради бога! Не вставай передо мной на колени, не смей. Хочешь быть моим внуком – тогда веди себя как подобает.

– Да, дедушка. – Поднявшись, Везерел склонился над стариком и поцеловал его.

Лазарус потрепал внука по щеке.

– Ну, внучек, ты мальчик сентиментальный, но хороший. Вся беда в том, что на хороших мальчиков большого спроса никогда не было. А теперь сотри с лица торжественное выражение, отправляйся домой и ложись спать.

– Да, дедушка. Я так и сделаю. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Давай.

Более Везерел не задерживался. Когда он вышел, стоявшие у двери техники расступились и мгновенно нырнули в палату. Везерел шагал, не замечая людей вокруг, выражение его лица было мягче, чем обычно. Миновав ряд экипажей, он направился прямо к директорскому; повинуясь голосу, машина раскрыла перед ним дверцу, а потом направилась в центр города – прямо к резиденции администратора.

Лазарус оглядел техников и поманил к себе высокого. Через шлем донесся искаженный фильтрами голос:

– Постель… сэр?

– Нет, я хочу… – Лазарус помедлил и заговорил: – Компьютер. Ты умеешь говорить? Если нет – напечатай.

– Я слушаю вас, Старейший, – ответило мелодичное контральто.

– Скажи этому брату милосердия, чтобы дал мне болеутоляющее, – я хочу поработать.

– Да, Старейший. – Бестелесный голос перешел на галактический и, получив ответ на том же самом языке, сообщил: – Дежурный старший техник желает знать природу и местонахождение боли и предлагает воздержаться сегодня от работы.

Помолчав, Лазарус сосчитал в уме десять шимпанзе. Потом негромко сказал:

– К черту – все тело болит. И мне не нужны советы младенцев. У меня есть дела, которые требуется завершить перед сном… потому что никто не может знать, проснется ли он снова. Забудьте о болеутоляющем – это не так важно. Скажи им, чтобы они вышли и оставались снаружи.

Лазарус пытался не прислушиваться к последовавшему обмену мнениями, его раздражало, что он почти понимает их речь, но все равно не может ее понять. Он открыл полученный от Айры Везерела конверт, извлек из него завещание – длинную, сложенную гармошкой распечатку – и начал читать, высвистывая мелодию.

– Старейший, дежурный главный техник заявляет, что вы дали заказ первой очередности, который по правилам клиники следует немедленно удовлетворить. Сейчас вам сделают общую анальгезию.

– Забудем об этом. – Продолжая читать, Лазарус стал напевать прежний мотивчик:

На углу, на углуЕсть ломбард,Где обычно держу я пальто.А за ним, а за нимЕсть букмекер один,Что дела за меня ведет…[16]

Рядом с Лазарусом появился более высокий техник с блестящим диском, из которого торчала трубка.

– Это… от боли.

Лазарус отмахнулся.

– Не мешай, я занят.

С другой стороны возник низенький техник. Глянув на него, Лазарус спросил: