– «Че-че»! Ниче! – осерчал лекарь. – Че есть, то и несу! Я, конечно, только снаружи ошшупал, без вскрытия трудно определить, но все ж таки… Не могут быть у восьмидесятилетнего… даже у семидесятилетнего старикана такие… сохранившиеся внутрешние органы. Я вообще-то его плохо знал да и видел редко… Он пил?

– Пил! – с вызовом подтвердил гробовщик. – Пил, так шо с того? А кто щас не пьет, кто не пьет? Жизня такая пошла… вредная. Я сам, редко, правда…

– Нишкни! – приказал старейшина.

Гробовщик, сопя, сгреб со стола бутыль и разлил пойло по стаканам. Лекарь продолжал:

– Значит, пил и тем вред организму наносил. Должен был выглядеть еще старше своих годов… А он… Ну, неизъяснимый для научного знахарства факт! Не понимаю!.. – Махнув рукой, лекарь встал и покинул кухню.

– Какую-то ерунду Мицу гутарит, – высказался Дерт, сын Дарта.

– Ну, лады… – Старейшина взял стакан, и это послужило сигналом – мы все, презрев слова лекаря о вреде питья для внутрешних органов, выпили. – Значит, он сам помер. А почему мы должны верить, что ты его родич?

– Договорить не дали… – проворчал я, вытаскивая из нагрудного кармана сложенный вдвое лист пергамента. – Нате, читайте!

Старейшина извлек очки в проволочной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и принялся читать вслух:

«Внук мой, Уиш Салоник!

Надеюсь, письмо сие найдет тебя в городе Чеппле, где ты, как я знаю, проживаешь. Пишет тебе дедушка твой, урожденный Хуансло Хит. Обитаю я сейчас в селении Беляны, что на восточном берегу океана Сапфо, близ речки (ныне – болота) Длины, неподалеку от города Базика. Поселился тут давненько и владею каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким капитальцем. Люди тут хорошие, не злые, а особо выделяются благородством душ тутошнее начальство, старейшина и голова.

Чувствую я, Уиш, что здоровье мое ослабло, сердце побаливает, голова кружится иногда, верно, грядет мой смертный час. Других родичей у меня, окромя тебя, нет, так что приезжай, поживи со стариком, порадуй меня на склоне лет, а как придет неминуемая кончина, так и вступишь во владение каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким моим капитальцем.

Ты уж уважь старика, приедь.

Твой премноголюбящий X.X.».

Ниже стояли число и подпись. Старейшина бросил пергамент на стол и глянул на меня поверх очков. В этих очках, линзы которых почти достигали размера блюдец, вид у него был потешный.

– А ты, значит, и есть Уиш Салоник?

Я протянул ему другой пергамент, где, как в давешнем тюремном свитке, который читали стражники, сухим конторским языком была описана моя яркая внешность, а дальше говорилось, что имеющий оную внешность и податель сего действительно является Уишем Салоником, – и все это скреплено гербовой печаткой городской конторы Его Пресвятейшества. Описание старейшина тоже прочел вслух, все время поглядывая на меня поверх очков.

– Ну что, теперь поверили? – спросил я.

Оба пергамента взял сначала гробовщик, а затем Дерт, сын Дарта, причем последний рассматривал их с умным видом, держа вверх тормашками.

Старейшина осведомился:

– И давно ты письмо получил?

– Да уж месяца два будет.

– Ну? – Старейшина забрал пергамент и внимательно осмотрел его. – Интересно… число над подписью старое, но чего ж тады…

Я быстро глянул на него – глаза старейшины за толстыми линзами были хитрющими и проницательными. Гробовщик и Дерт, сын Дарта, явно ничего не поняли, а он… Неужто догадался, старый хрыч?

Впрочем, так или иначе, старейшина решил не распространяться о своих впечатлениях. Он протянул руку и сказал:

– Что ж, познакомимся, Уиш…

Пожав сухую ладошку, я спросил:

– А вас как величать?

– Как… Все кличут дедом Зайцем. И ты так зови. Выпьем за знакомство!

Мы выпили, и я почувствовал первую волну опьянения. Отрезая от яблока маленькие дольки и осторожно пережевывая их беззубыми деснами, старейшина поинтересовался:

– Что ж, Уиш, думаешь здесь остаться?

– Для того и приехал.

– И как раз в день смерти деда… редкое совпадение… Нет, это я так, без всякого намека. Значит, вступишь во владение наследством.

Гробовщик, всё это время о чем-то тяжко размышлявший и ухвативший наконец ускользающую мысль за хвост, вдруг разродился:

– А етот… пощерк! Пощерк-то на писульке старика Хита али нет?

Дед Заяц покосился на него, затем на меня (я хранил безмятежное спокойствие) и сказал:

– Ну так чего же, давайте проверим. Ежели Хит был грамотен, то где-то издеся должно быть хоть что-нибудь им написанное. Где, Уиш?

Ожидая от него именно этого провокационного вопроса, я ответил равнодушно:

– Еще не осматривался. Но может, в спальне? Или наверху, в башне.

– Года мои не те, чтобы по лестницам зазря шастать. Глянем в спальне…

Мы прошли в спальню и раскрыли шифоньер. После недолгих поисков там помимо полупустой фарфоровой чернильницы, нескольких перьев и сломанных угольных палочек обнаружился смятый лист пергамента, на котором крупным почерком – таким же, как и в письме, – было выведено:

«Устрицы океанские, консерв. – 7 банок (10 девр./б.)

коренья маулицы сушен. – 10 шт. (2 девр./шт.)

рыба суккубия, вялен. – 4 шт./1 фунт. (5 девр./шт.)

Всего – 114 девр.».

– А че такое «девр»? – удивился Дерт, сын Дарта.

– Пощерк тот же, – констатировал старейшина. – Так что, выходит, и письмо Хит писал. Уиш… – Он хитро и с некоторым озорством глянул на меня. – Официяльно признаю тебя наследником покойного. Документ мы с головой потом справим. – Придвинувшись ближе, дед Заяц тихо добавил: – Опосля отблагодаришь… А пока я вот чего думаю. Яма на кладбище выкопана, гроб есть, у вдовы кузнеца Герма для поминок все готово… Токмо сам покойный спарился. Так что схороним старика заместо его. Надо будет надпись на камне замазать и выбить другую… – Гробовщик кивнул. – Пусть снедь из дома вдовы к тебе, Уиш, перенесут. Ну а про деньги за похороны и поминки с ей сам договорисси. Найдешь «капиталец» и тады отдашь. Верно я грю?

– Верно, – согласился я.

* * *

Похороны, что называется, не сложились.

Общее впечатление портил отец Витольд, не вполне оправившийся после конфуза с исчезновением тела. Он путался, Хуансло Хита несколько раз обозвал Метелином Гермом и не смог толком прочесть отходную. Не добавила порядка и вдова кузнеца, которая поначалу мирно себе всхлипывала, а затем протиснулась ко мне и вцепилась как клещ, имея в виду вытянуть побольше денег. Мы тихо проторговались почти всю церемонию, с трудом сошлись на десяти мерцалах, после чего вдова потеряла ко мне интерес и вновь принялась плакать. Когда отец Витольд с грехом пополам закруглился, к могиле выбрался старейшина и продребезжал что-то о всеобщей скорби и потоке слез. Мы все поскорбели и смахнули слезы. Потом я, повинуясь жесту деда Зайца, продефилировал вперед и изрек несколько проникновенных фраз. Все с интересом рассматривали новое лицо и оценивали городскую одежду, а в задних рядах несколько мужиков затеяли спор о примерной стоимости рыжих сапог. Чувствовал я себя донельзя глупо и поскорее нырнул обратно в толпу.

– Поминки ввечеру, в доме Хуансло Хита, – объявил старейшина, и мы с облегчением, чтоб не сказать – с радостью, разошлись.

Я собирался в тихом одиночестве хорошенько осмотреть дом и заодно поискать «капиталец», но тщетно – то и дело появлялись селяне, якобы для того, чтобы принести свои никому не нужные соболезнования, а на самом деле, чтобы попялиться на меня и, если представится такая возможность, прихватить на память о покойном что-нибудь интересное. Возможности такой я, впрочем, никому не предоставил. Потом из вечерней прохлады сада возникла монументальная фигура скорбной вдовы, надеявшейся выторговать пару-тройку мерцалов… и не выторговала. Всплакнув для порядка, она, позвав на подмогу нескольких женщин, принялась вместе с ними переносить из своего дома посуду с едой и бутыли с напитками.

Вслед за похоронами не сложились и поминки.

Не сложились главным образом потому, что все, включая и меня, напились. Вернее будет сказать – все, во главе со мной. Я оказался в этом смысле застрельщиком потому, что после трехмесячного вынужденного воздержания поддался опьянению удручающе быстро, несмотря на обильную закуску.

К вечеру горница была битком набита селянами. За уставленным посудой длинным столом они сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Стол имел достаточную ширину, чтобы во главе уместились двое, так что двое туда и сели – я и старейшина. На противоположном конце расположился лекарь, место рядом с ним пустовало в ожидании все еще корпевшего над своей писулькой головы. По левую руку от меня устроился сияющий неуместной сейчас улыбкой Дерт, сын Дарта, по правую от старейшины – насупленный гробовщик.

Когда все расселись, дед Заяц поднялся и загнул прочувственную речугу за упокой души «всеми нами почитаемого, дорогого Хуансло Хита». Народ затих, я скорчил скорбную мину, мы выпили… Заскрипели лавки, зазвенела посуда, и общих тостов больше никто не произносил. Вскоре о дорогом покойном как-то подзабыли – атмосфера стала непринужденнее, голоса громче, и мрачные мысли, обычно сопровождающие такое мероприятие, как поминки, отпустили собравшихся. Чувствуя, что быстро пьянею, я налегал на закуски, но это не очень-то помогаю.

Старейшина, попыхивая трубкой, к дыму которой слабо, но вполне явственно примешивался пряный аромат безумной травы, придвинулся ко мне.

– Да, странным был твой старикан, – задумчиво продребезжал он. – Странным и скрытным.

– Во-во, – подтвердил Дерт, сын Дарта, навачившись на стол с другой стороны.

– Ты-то сам его хорошо знал? – осведомился дед Заяц.

– Нет, не очень. Так, встречались несколько раз, да и то давно. А в чем проявлялась эта его… странность?

– Ну вот, к примеру, с чего он жил? Сад садом, а на земле не работал никогда, ничего не выращивал, ни по кузнецкой части, ни по плотницкой, ни по скорняжной или какой другой мастаком не был, однако ж на что-то существовал, и деньжищи у него не переводились… Вот токмо что в разных штучках-дрючках механических кумекал.

Я хорошо представлял себе, с чего именно жил Хит, но распространяться об этом не стал.

– Что за штучки-дрючки?

– Да хоть бы часы эти, из которых змий вылезает и искрой щелкает. Ты городской человек. Скажи, видал, чтоб где-нибудь в городе торговали такими ходиками?

– Не видал, – согласился я.

– Ну вот. И однако ж где-то он их взял или сам сделал. Он и кузнецу покойному новые меха соорудил, а из старых железок дитям мелкие самодвижущиеся повозки мастерил. Такие, что повернешь ключик, они зажужжат и поедут. А мне как-то рычаг с вертелкой к колодцу приспособил, так что теперь ежели ведро с водой подымешь, то оно вдвое легшее кажжется. – Дед Заяц прикрыл глаза и медленно, со вкусом повторил: – «…Особо выделяются благородством душ местное начальство, старейшина и голова…» Ведь не «голова и старейшина», а именно «старейшина и голова»… Понимал старик!

– Выпьем за это! – вклинился Дерт, сын Дарта, и мы выпили.

Голоса звучали все громче, краски становились ярче и в то же время трудноопределимей.

– Ну, кумекал дед в мех… механике, – промямлил я. – Что ж тут странного?

– Да вот еще гости его…

– Точно, были гости, – подтвердил Дерт, сын Дарта.

Я заинтересовался:

– Какие гости?

– Все странные людищи, в одеже городской, но не такой, как у тебя, а чудной, невиданной… Бывало, вроде нет у него никого, а потом вдруг утром вываливают… или, наоборот, несколько человек приходят, шасть в дом, а назад и не выходят. И вечером не выходят, и на следующий день не выходят, и вообще не выходят…

Много у Хита было поставщиков краденого вроде меня, решил я, а вслух предположил:

– Да, может, они ночью уходили. Под утро. Дом-то на отшибе стоит, за пригорком, из селения не видать… Или кто намеренно наблюдал?

Старейшина махнул рукой и пыхнул дурманным дымком.

– Нет, конешно. Кому оно надо, наблюдать? Но тады почему нощью? От кого прятались и зачем? А ранее с ним еще какой-то мужичок жил – здоровый брунет, хмурый, ни с кем не водился… Рожей – чистый зверь, для такого бошку кому-нибудь снести – тьфу и растереть. После исчез… Не, че ни говори, чудным был твой старик. И почему, спрашивается, аккурат в ночь перед его смертью исчезло тело кузнеца?

Я возразил:

– Ну, уж это вы загнули, дед Заяц. Кузнеца приплели! Спору нет, случай невиданный, но одно к другому совсем не лепится.

– Вот я и размышляю…

– Нечаво! – высказался Дерт, сын Дарта. – Хит, може, и смурной старичок был, а Уиш свой паренек. Так шо выпьем по этому случаю.

– Може, еще кто из его странных знакомцев заявится, – резюмировал старейшина. – Так что будь осторожен, Уиш.

– А я всегда осторожен.

– За это и выпьем!

После этого меня окончательно развезло. Смутно запомнилось то надвигающееся, то отступающее лицо деда Зайца, что-то долдонящего мне на ухо, Дерт, сын Дарта, вначале поддакивающий ему, а потом впавший в прострацию, вьющийся вокруг пряный запашок безумной травы…

Потом откуда ни возьмись появилась молодая селянка, видимо плененная моей городской одеждой и светскими манерами, и стала приставать, но я, один Деметриус знает почему, принял ее за вдову кузнеца и все повторял: «Уйдите, тетка, нет у меня сейчас десяти монет!» – «Какая я тебе тетка? – говорила она. – Я ж моложее тебя буду. И денег мне не надо». Так и не добившись от меня толку, селянка исчезла, а на ее месте вновь возник Дерт, сын Дарта, с прилипшей к губе стружкой квашеной капусты, которую он безуспешно пытался слизнуть. Вслед за этим откуда-то выплыл лекарь. Размахивая слухательной трубкой, он кричал: «Хоть ты меня расчлени, а не было ему восьмидесяти! Ему и шестидесяти, если хошь, не было!» Затем из продымленного воздуха оформилась фигура обозленного на весь свет головы, так и не закончившего со своей писулькой в связи с общей туманностью и трудноописуемостью случившегося. Дерт, сын Дарта, поднес ему полный стакан, голова опрокинул его одним махом, и отпрыск Дарта полез к нему целоваться, но голова с размаху залепил ему здоровенным кулачищем в ухо. Дерт, сын Дарта, скрылся под столом и прилег там передохнуть; кто-то закричал, заколотил по лавке, кто-то запел, но этого я уже почти не слышал, потому что пение и голоса слились в однообразный гул, горница вместе с мебелью и людьми закружилась, огни свечей замерцали, краски смазались в тошнотворном водовороте, и все исчезло.

* * *

Я проснулся в темноте от жажды и ощущения, что язык прилип к нёбу, губы спеклись, а гортань превратилась в обильно посыпанный сухим песком жестяной желоб.

Проснулся и, как водится, не сразу понял, где нахожусь.

Поскрипывали половицы, что-то тикало, а в общем – тишина и темнота, хоть глаза выколи.

«Это часы тикают», – сообразил я. Они тут же закряхтели, засипели, в темноте вспыхнули голубые искры. Невидимая мне голова дракона прокашлялась два раза и скрылась в таинственных недрах часового механизма. «Два часа ночи», – проницательно подумал я и осторожно сел. В голове противно зазвенело, меня подташнивало.

Темнота периодически начинала покачиваться и куда-то плыть. Вскоре в ней обнаружилось чуть более светлое пятно, я осторожно встал с лавки и на подгибающихся ногах пошел в его сторону.

Тусклый свет звезд лился в окно. Я приник лбом к холодному стеклу и увидел колодец. Это придало моим действиям целеустремленность – шаря перед собой руками, я пошел в направлении двери и тут же ударился об угол стола тем местом, которым ударяться хотелось бы менее всего. От боли затошнило сильнее.

– …! – высказался я, скрипя зубами.

На столе звякнуло, опустив руку, я нащупал бутыль. Поднял ее, на несколько секунд приник спекшимися губами. Звон в голове стих. Двигаясь уже более уверенно, я отыскал дверь и вышел из дому.

Одно ведро я вылил на голову, чуть ли не половину второго выпил – никогда еще обычная колодезная вода не казалась мне такой вкусной.

Вернулся в дом, натыкаясь на мебель, отыскал свечу, зажег ее, для порядка еще раз приложился к бутылке и сел на лавку. Так, уже лучше… Можно было ожидать, что кто-нибудь из перепившихся беляновцев без приглашения расположится на ночлег, но нет, в горнице и, наверное, во всем доме, никого, кроме меня, не оказалось.

«Скрр… скрр…» – поскрипывали где-то за стеной половицы. Взяв со стола яблоко, я задумчиво откусил. Итак, Хуансло Хит умер от сердечного удара, как и кузнец за день до того. Что-то в этом было, но я пока не мог сообразить, что именно. Случай с кузнецом вообще непонятен, и не лез ни в какие ворота. Кому, Великий Ливий, могло понадобиться его тело? И зачем? Ясно дело, одна смерть связана с другой, вот и старейшина что-то подозревает… Да, дед Заяц хитрющий старикан, не чета гробовщику и Дерту, сыну Дарта. Заметил неувязочку с письмом, да виду не подал. Нет ему в том никакой выгоды, да и рассчитывает наверняка позже что-нибудь с меня поиметь. Ладно-ладно, подумал я, со старым хрычом мы еще разберемся. Надо будет завтра, то есть уже сегодня, хорошенько пошарить в доме. А вообще, по большому счету у меня свои заботы, и вся эта местная суета мне до фени. Хуансло Хит помер от удара – так не я ведь тому причина, тело кузнеца из церкви исчезло – но не я ж его спер. Организм у старика оказался не по возрасту крепкий – что ж мне теперь, удавиться?

Под окном застрекотало какое-то насекомое. Половицы скрипели, часы тикали. Я еще раз приложился к бутылке и закусил яблоком. Эх, покурить бы. Интересно, есть здесь где-нибудь табак? Надо поискать… Не успев додумать мысль, я вскочил с лавки, судорожно нашаривая в кармане рукоятку бритвенного ножика.

Дом был очень старый, и, в соответствии с природой всех старых домов, он оседал медленно, но неуклонно. Так что деревянным рамам в окнах было положено время от времени потрескивать, а деревянным половицам – скрипеть, но дело в том, что половицы скрипели только в одном месте, где-то за стеной в глубине коридора, и скрипели очень уж равномерно, как будто там кто-то медленно ходил.

В темном доме на окраине селения Беляны кроме меня находился кто-то еще.

Глава 3

За одно мгновение я успел подумать об исчезнувшем теле кузнеца, теперь вот самостоятельно пришедшем сюда – неизвестно зачем… Об умершем старике, выползшем из гроба и вернувшемся – непонятно для чего… Просто о грабителе, забравшемся в дом, чтобы украсть… Один Деметриус ведает что.

И тут вспомнил: селяне считают, что у Хита припрятаны деньги. Наверное, кто-то решил утащить капиталец, пока новоявленный внук-наследник валяется пьяный. Точно, так и есть! И никаких выползающих из гробов мертвецов и бродячих трупов.

Страх исчез, вытесненный злостью и решимостью помешать непрошеному претенденту. Сжимая одной рукой ножик, другой я взял свечу, на цыпочках подкрался к двери и приложил к ней ухо.

«Скрр… скрр…» – половицы скрипели в другом конце коридора. Я плечом распахнул дверь и вывалился из горницы, вытянув перед собой руку с ножом.

Коридор был пуст. Огонь свечи колебался, моя тень то удлинялась, то съеживалась на полу. Затаив дыхание, я прислушался.

«Скрр… скрр…» – звук, как казалось теперь, доносился сверху, из круглой комнаты в башенке. Что ж, кто бы он ни был, оттуда никуда не денется…

Свеча уже почти догорела. Возле лестницы я задул огонь, положил свечу на пол и начал подниматься, очень осторожно ступая в темноте.

Скрип стал громче, но затем, когда я преодолел уже почти всю лестницу, смолк. Я замер. Раздался такой звук, будто кто-то приоткрыл ящик, потом приглушенное звяканье. Я перенес вес тела вперед, на последнюю ступень. Опять тот же звук – ящик закрыли, – затем «скрр… скрр…» – и тихое бормотание.

Под ногой громко и протяжно затрещала ступень.

«СКРР! СКРР! СКРР!» – раздалось в комнате, а затем послышатся еще какой-то звук непонятной природы.

Я рванулся вперед, ударился грудью о дверной косяк, охнул, нащупал ручку, рванул ее и ввалился в комнату, размахивая ножиком.

Сквозь эркеры струился тусклый звездный свет, он озарял уже знакомую обстановку – круглый стол-гриб, стулья и огромный шкаф.

И никого здесь не было.

Тяжело дыша, я заглянул за стол, потом за шкаф. Пусто.

И половицы теперь не скрипели.

* * *

Я сидел на полу, скрестив ноги, и пытался отыскать в ящиках стола ключ от шкафа, который, как оказалось, был заперт. В ящиках обнаружились разные вещи, но ключа там не нашлось.

Его мог заменить длинный ржавый гвоздь, но он даже не влез в замочную скважину, хотя, судя по толщине, должен был влезть. Когда я попытался вставить его, в шкафу что-то еле слышно прожужжало… Или мне показалось? Я уже не верил своим ушам. Но половицы точно скрипели, я же слышал… Или все же показалось? Куда делся тот, кто скрипел? Через эркеры он выпрыгнуть не мог, ни один из них не открывался, я проверил. Никаких скрытых люков и потайных дверей здесь не имелось. Или это призрак, внезапно испугавшийся бритвенного ножика и саморассосавшийся в эфире за мгновение до моего появления? Но, во-первых, я не верил в нечисть, во-вторых, призрак ничем не мог скрипеть просто из-за своей потусторонней природы.

Спустившись, я перелил содержимое одной из бутылей во флягу, прихватил огниво, огарок свечи, вернулся и сел возле стола. Содержимое ящиков оказалось любопытным.

Перво-наперво обращала на себя внимание выполненная в виде галеры массивная пепельница из дымчатого стекла. В ней даже имелись уключины, в одной лежала наполовину выкуренная толстая как сарделька сигара с тремя золотыми колечками посередине. Интересно, где это в Западном Ливии делают такие сигары? Отхлебнув из фляги, я прикурил и осторожно затянулся. У дыма был сладковатый незнакомый привкус, но без признаков какого-нибудь дурмана.

Еще здесь лежали несколько деревянных палочек с заточенными концами, назначения которых я не понял, и маленькая коробочка из плотного негнущегося пергамента. Две более узкие стороны коробочки покрыты шершавым коричневым налетом, на одной из широких сторон изображена та же стеклянная пирамида, что и на панно, но без одноглазого чудища. Внутри я обнаружил спички, непривычно тонкие и с очень маленькими коричневыми головками. Достав одну, я чиркнул о подошву сапога… и ничего не произошло. Чиркнул еще раз – и опять ничего, только головка раскрошилась. Я достал вторую спичку, повертел в руках коробочку, подумал и чиркнул об одну из коричневых сторон. Спичка загорелась, но как-то непривычно – без шипения, без запаха серы, почти без дыма, ровным красным огоньком. Когда спичка догорела до середины, я уронил ее в пепельницу и проверил оставшиеся ящики.

В одном лежал скомканный лист пергамента… нет, не пергамента, а чего-то очень похожего на пергамент, но более тонкого с виду и белого цвета. Он, кажется, был вырван из какой-то книги, потому что вверху на нем стояли цифры – «235», а под ними шел текст, начинавшийся с отдельно выделенных слов: «Издательство „ТОШИ ЗЕТ". Иеронимус Шейляни, „КРУПНЕЙШИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ВЕКА", Том – I». Шрифт был вычурный, и фразы составлены как-то непривычно, но все буквы знакомы. Я прочитал:

«РАЗДЕЛ СЕДЬМОЙ. ПОЧТИ ИДЕАЛЬНОЕ ОГРАБЛЕНИЕ

Но самым знаменитым за последние сто условных декад стало, несомненно, ограбление спецфургона, перевозившего часть казны Эгиды. Это так называемое „Дело ГМК" (Гленсус-Маклер-Кралевски).

Их было трое, и каждый стоил двух других. Ниже мы приводим отрывки из соответствующих досье оперативного отдела…

„Свен Гленсус, сорок два года, уроженец Трансара, потомок известной фамилии Гленсингов дин Трансаров, наследник крупного состояния. Инсайдер второй ступени доверия, занимает пост начальника отдела технического обеспечения при Администрации Финансов".

„Мак Маклер, тридцать шесть лет, уроженец Дестреи, сын ремесленника средней руки. Автор семнадцати запатентованных изобретений".

„Ван Кралевски, возраст предположительно двадцать семь – тридцать лет, уроженец предположительно Фактории. В юности член известной банды, где сделал стремительную карьеру от рядового исполнителя до личного порученца главаря. Актерский талант, звериная хитрость, беспринципность, самомнение, способность идти на пролом ради достижения своих целей (прозвище – Таран). Специализировался на крупных ограблениях и контрабандных операциях".

Известно, что практически любое спланированное ограбление делится на четыре основных этапа: составление плана и подготовка; собственно процесс ограбления; отход и заметание следов; использование награбленного…»

<1 2 3 4...6 >

На страницу:

Перейти

2 из 6

Полная версия

Мир вне закона

Другие книги автора