Тигран Великий

Тигрис Рафаэль

Тигран Великий

На протяжении многих тысячелетий, из года в год, каждая весна была для человека началом новых надежд, радостей и благополучия.

День удлинялся, и свет начинал наступать на тьму; с этого времени до самой осени ночь лишалась внезапности и сумерки по вечерам сгущались нехотя. Длительный световой день будил природу: серо-коричневая гамма менялась на светло-зеленую, сперва совсем незаметно, а затем всё сильней и сильней. Земля, согретая весенним солнцем, призывала своих детей, обещая изобилие и сытость каждому, кто поверит в её силы.

Весна знаменовала конец скучной зимы, а значит, наступал Новый Год. И в то время никому в голову не могла прейти мысль, что когда-нибудь год будет начинаться с середины зимы…

Двое путников на резвых мулах быстро приближались к Иерусалиму, стремясь засветло попасть в город. Дорога с севера пролегала через гору Скопус, откуда открывалась великолепная панорама древней столицы.

– Смотри Гайк! Мы уже у цели, – сказал мужчина зрелого возраста с седой окладистой бородой и указал на многочисленные крепостные сооружения Иерусалима, – вот он – главный город иудеев.

Второй путник – высокий худощавый юноша с длинными спадающими на плечи волосами ответил восхищённо:

– Да Ананий! Про этот город я много наслышан, но все рассказы ничто, когда видишь воочию. Не зря мы проделали столь долгий и тяжёлый путь.

– Такому художнику, как ты, красочный рассказ не заменит созерцание собственными глазами.

Они начали спускаться, миновали долину Кидрон и приблизились к Женским воротам. Ворота были распахнуты и никем не охранялись. Путники беспрепятственно вошли в пригород Бет-Зейта, миновали Дровяной и Овечий рынки, где круглосуточно продавались: дрова, мясо, мука. Женские ворота же запирались лишь при угрозе военного вторжения, в остальное время они были открыты, дабы торговцы могли беспрепятственно снабжать город продовольствием.

Далее путь преграждала вторая крепостная стена, тянувшаяся ломаной линией от дворца Ирода до крепости Антония, которая возвышалась над северо-западным склоном Храмовой горы. Ворота во второй стене выводили к главным городским рынкам, располагавшимся в долине Тиропион, и далее к густонаселенным кварталам Нижнего города.

У ворот стояла толпа калек и немощных, сдерживаемая городской стражей, которая уже собиралась запереть на ночь входную дверь.

– Похоже, не мы одни стремимся проникнуть в Иерусалим, – произнёс озадаченно Ананий, – неужели все эта толпа жаждет встречи с Исцелителем? Если это так, то он действительно чудотворец.

Путники, интенсивно работая локтями, с трудом протиснулись к воротам.

– Кто вы такие? Откуда и зачем пожаловали? – строго спросил стражник с грозной секирой.

– Мы прибыли из города Эдессы к Исцелителю, – ответил Ананий.

– Тут все пришли к нему. Зачем я должен вас пропускать? На больных вы не очень то похожи.

– Он глухонемой, – уверенно произнёс Ананий, кивнув в сторону своего попутчика, и для полного успеха незаметно опустил в карман стражника серебряную монету.

– Так бы раньше сказал, – сразу подобрел стражник, с довольным видом поглаживая сестерций в кармане, – Эй! А ну, пропусти этих.

Солдаты расступилась, и путники, вновь усевшись на мулов, проникли в город.

– Стражники везде одинаково продажны, – усмехнулся Гайк, когда они достаточно отошли от крепостных стен.

– Стражники не при чём, – возразил Ананий. – Людская корысть – вот что вечно. Сам-то ты хорош. Хоть бы промычал что-нибудь для достоверности.

– Для меня это было так неожиданно.

– Радуйся, что я не заставил тебя притвориться слепым, – улыбнулся Ананий.

Беседуя, они подошли к Садовым воротам, через которые можно было попасть в Верхний город. Здесь проживали зажиточные горожане и аристократия. Толпы у ворот не было, однако и стража тут стояла иная. Вместо бородатых солдат-иудеев входную калитку охранял караул гладко выбритых римских легионеров. Они свободно пропускали горожан, по-видимому, зная уже каждого в лицо.

– Здесь нам не поможет даже самая звонкая монета, – озабоченно произнёс Гайк, тоскливо поглядывая на короткие мечи римлян, – они сразу же распознают в нас чужих.

– Возможно, ты и прав, – задумчиво ответил Ананий, – хотя всё может быть намного проще, чем ты представляешь. А ну, быстро слезай с мула.

Молодой человек спешился, и Ананий перебросил свою поклажу на спину освободившегося животного.

– Держи мула за поводья и смело, не озираясь, шагай за мной к калитке. У римлян не должно остаться и тени сомнения, что мы местные жители.

Ананий пнул своего мула, а Гайк, пешим, последовал за ним. Со стороны казалось, что запоздалый горожанин вместе со слугой возвращаются с рынка. Они свободно прошли мимо ничего не заподозривших легионеров, которые о оживлённо беседовали между собой на режущем слух латинском языке.

Вскоре копыта мулов дружно застучали по хорошо вымощенной улице.

– Ты уверен, что дом лекаря именно в этой части города? – спросил Гайк, засматриваясь на добротные дома.

– Конечно, уверен! Соломон Бахтеци построил свой дом в самом престижном районе.

В Верхнем городе проживала не только иудейская знать. С тех пор как Помпей покорил Иерусалим, здесь находились дома имперских чиновников – в том числе, дворец прокуратора Пилата Понтийского.

– Не подскажешь, уважаемый, как нам пройти к дому лекаря Соломона, ныне покойного? – обратился Ананий к опрятно одетому пожилому прохожему.

– Дом знаменитого лекаря Соломона? – радостно встрепенулся горожанин, – Кто в Иерусалиме не знает его? Он хоть и умер давно, однако память о нём жива, ибо его дело с достоинством продолжают сыновья. Следуйте за мной.

Они взошли на Храмовую гору, окруженную массивными стенами и колоннадами. Сам Храм, представлявший собой систему широких дворов и зданий, украшенных белым мрамором с позолотой, занимал центральную часть площади на вершине горы.

Миновав эту площадь, путники подошли к дому, ладно построенному на эллинский манер из светлого иерусалимского камня.

– Вот дом лекаря Соломона, – показал горожанин и удалился.

Ананий постучал в дверь, и вскоре в проёме показался привратник. Он стал с удивлением рассматривать нежданных гостей.

– Это ли дом лекаря Соломона, ныне покойного? – спросил Ананий.

– Совершенно верно, – ответил сторож, – Что вам угодно?

– Сообщи хозяевам, что прибыли посланцы из города Эдессы.

Сторож отворил ворота, и путники въехали во внутренний дворик с весело журчащим фонтаном посередине.

– Тебе не кажется странным, Гайк, увидеть в центре столицы иудеев такой типично эллинский дом? Хотя нет ничего удивительного. Лекарь Соломон долгие годы прожил там, где дома строятся именно в таком стиле.

Вскоре им навстречу вышли двое мужчин средних лет, очень похожих друг на друга – вероятно, близнецы.

– Нам сказали, что вы приехали из Эдессы? – произнёс один из них радостно.

– Я князь Ананий, – начал седобородый, – посланник армянского царя Авгайря. А это мастер по живописи Гайк. Царь Авгайрь сказал, что в этом доме мы сможем найти кров и хлеб.

– И он не ошибся! – воскликнул один из близнецов, – Меня зовут Давид, а это мой брат Аарон. Мы сыновья лекаря Соломона, преемники нашего покойного отца. Вы, верно, устали после долгой дороги? Можете свободно располагаться и отдыхать.

Слуги накрыли на стол, вынесли яства, и проголодавшиеся гости с удовольствием принялись за трапезу.

– Наш отец всегда с тоской вспоминал Эдессу, – сказал Аарон.

– Лекаря Соломона хорошо помнят в нашем городе, – ответил Ананий, – Скажу больше – его имя у нас настолько популярно, что во многих семьях своих отпрысков назвали в честь знаменитого лекаря, служившего при дворе Тиграна Великого.

Братья радостно переглянулись.

– Позвольте полюбопытствовать, с какой целью вы прибыли в Иерусалим?

– У нас имеется особое поручение от царя Авгайря, – сказал Ананий, – мы должны его непременно исполнить. При этом очень надеемся на вашу помощь.

– Любопытно узнать, какое поручение? – спросил Давид.

– Мы привезли письмо некоему Исшуа. Дело в том, что наш царь неизлечимо болен и, наслышавшись о чудесах, творимых этим человеком, просил уговорить его приехать к нему в Эдессу. А кстати, вот это письмо.

Ананий протянул исписанный пергамент одному из братьев. Тот принялся медленно читать на греческом:

«Я Авгайрь, сын царя Аршама, правнук царя царей Тиграна Великого, правитель Осроэнны и царь армянский, благодетелю, явившемуся в стране Иерусалимской, – Исшуа шлю привет. Наслышан я о тебе и о врачевании, творимом твоими руками без зелья и снадобий, ибо говорят, что ты даёшь прозреть слепым и ходить калекам, очищаешь прокаженных и изгоняешь злых духов. Пишу к тебе с мольбой – потрудись прибыть ко мне и излечить от недуга, которым я страдаю. Слышал я также, что иудеи ропщут на тебя и хотят предать мучениям. Посему приглашаю я тебя в свой город, который хоть и невелик, но красив, и места в нем хватит для нас обоих».

– Чем болен царь Авгайрь? – спросил Агарон.

– Царь болен проказой, отчего его лицо стало чёрным и уродливым. Он желал бы сам приехать сюда, но неотложные дела не позволяют ему отлучаться из Эдессы. Расскажите нам про этого Исшуа. Действительно ли он способен творить чудеса? Если так, то почему его ненавидят жрецы Главного иерусалимского храма?

– Этот Исшуа, действительно, умелый лекарь, хотя, по правде сказать, никакими особыми методами не пользуется. Как и многие исцелители Иерусалима, он лечит подагру грязями со дна Внутреннего моря. Говорят, ему покровительствует супруга самого прокуратора Рима.

– Но если он обычный лекарь, чем же тогда не приглянулся жрецам?

– Помимо лечения он ещё читает людям своеобразные проповеди.

– О чём?

– О разном. О любви друг к другу, о бескорыстии и милосердии.

– Не вижу в этом ничего дурного! – удивился Ананий.

– Да, и мы считаем, что в его словах нет предосудительного, однако речи Исшуа завлекают и обвораживают людей. Он собирает толпы, у него уже есть последователи, а это не может не волновать верховных жрецов. Они боятся, что Исшуа, воспользовавшись популярностью, в один прекрасный день объявит себя Мессией.

– Ладно. Так или иначе, но нам надо выполнить поручение нашего царя, – сказал Ананий. – Прошу вас, помогите найти этого человека и передать сие письмо из рук в руки. А также запечатлеть портрет Исшуа – такова цель моего спутника, художника Гайка.

– Нет ничего проще, – сказал Давид, – мой сын проводит мастера Гайка и передаст письмо.

– Я сам хочу встретиться с Исшуа, – сказал Ананий.

– Тебе, князь, мы не советуем туда ходить, – возразил Аарон.

– Отчего же?

– Места, где Исшуа собирает народ, находятся под пристальным вниманием верховных жрецов и легионеров, а ты как знатный иностранец – личность приметная. Присутствие простого художника не вызовет подозрений, а вот у тебя могут возникнуть неприятности.

– А как же ваш сын?

– Наш сын – внук знаменитого лекаря Соломона, личность неприкосновенная.

– Хорошо, я останусь здесь, но учтите – нам надо непременно дождаться ответа, – предупредил Ананий. – Ступай, Гайк, с этим юношей.

Когда художник с хозяйским сыном покинули дом, Ананий вновь обратился к братьям:

– Объясните мне, какая связь между этим домом и Арменией?

– О, это долгая история. Наш отец на склоне лет запечатлел её письменно.

– Вы хотите сказать, что у вас в доме имеется рукопись с воспоминаниями вашего отца? – заинтересовался Ананий.

– Совершенно верно. Там подробнейшим образом описано его пребывание в царстве армянском и связанные с этим интереснейшие истории.

– А можно взглянуть на эту рукопись?

– Конечно.

Братья принесли массивный многостраничный манускрипт, написанный красивыми греческими буквами.

Ананий с почтением взял рукопись и начал вчитываться в первые строчки.

– Интересное сочинение. Хотелось бы незамедлительно прочитать.

– Нет ничего проще. Только дождёмся нашего второго гостя, – ответили братья.

Прошло достаточно времени. За окном было уже совсем темно и накрапывал мелкий дождь, когда художник и сопровождающий его подросток вернулись домой.

– Ну, всё, – произнёс довольный Гайк, стряхивая капли дождя с одежды, – удалось самое главное – до наступления темноты нарисовать портрет этого Исшуа.

– Где вы его нашли? – спросил Аарон сына.

– Он был в Гефсиманском саду, в окружении своих почитателей.

– В Гефсиманском саду? И чем же он там занимался?

– Исшуа говорил речи добрые и понятные даже мне, не знающему арамейского языка. Пошёл дождь, но все продолжали заворожено слушать и не расходились.

– А какой он из себя? – поинтересовался Ананий и с нетерпением стал разворачивать пергамент.

Но его постигло разочарование. Вместо выразительного рисунка он увидел расплывшиеся от дождя краски.

– Смотри, Гайк, во что превратился твой рисунок! – воскликнул Ананий.

Художник взглянул на пергамент и нахмурился.

– Ничего, не беда. Я смогу восстановить портрет по памяти, – произнёс он уверенно.

– Тогда начни это делать прямо сейчас, пока свежо твоё впечатление, – приказал Ананий – а как же письмо царя? Вы передали его Исшуа?

– Конечно. Он обещал прочесть и написать ответ к завтрашнему утру.

– Отлично! – воскликнул Ананий и, обратившись к братьям, сказал, – с вашего позволения мы переночуем у вас.

– Сочтём за большую честь, – дружно ответили братья.

Однако никто не собирался спать. Гайк принялся разводить краски, а его товарищ опять подошёл к рукописи лекаря Соломона.

– Ночь нынче долгая. В ожидании ответа давайте прочтём этот манускрипт, – предложил Ананий и обратился к братьям, – не сочтите за труд, начните.

– С превеликим удовольствием. Будем читать по очереди до тех пор, пока нас не сморит сон. Договорились?

– Договорились, – согласился Ананий.

Дождь барабанил за окном, таинственно светились лампады. Ананий уселся в кресле, художник творил в углу комнаты, а братья начали читать воспоминания своего отца, попеременно сменяя друг друга.

Воспоминания лекаря Соломона

Так уж устроен человек, что когда он молод, то про старость не задумывается, а когда срок, отпущенный ему свыше, подходит к концу, начинает с тоской вспоминать прожитые годы. Он заново переживает и оценивает прошлое. Итогом сих размышлений является то, что люди именуют «мудростью старца». Воспоминания, хранящиеся в сердце, – вот богатство, которым он ещё способен себя утешить на склоне лет, и отнять их сможет только смерть.

Всю жизнь моим ремеслом было врачевание, но сейчас во мне проснулся дар рассказчика, а вместе с этим непреодолимое желание передать потомкам летопись моей жизни. Ибо история, рассказанная очевидцем, является более достоверной, чем та, которую нам преподносят летописцы с богатым воображением, лишь понаслышке ведающие о событиях давних лет и потому дающие им неверные толкования.

Для того чтобы увековечить воспоминания на пергаменте, я нанял умелого писаря, ибо сам я уже настолько стар, что способен лишь медленно диктовать мысли. И вот из-под скрипучего пера мастера стала рождаться моя книга.

Книга – величайшее открытие рода людского: благодаря ей я смог получить знания, которые возвысили меня над остальными, сделали богаче как духовно так и материально. Я с удовольствием созерцал, как ложатся на пергамент мои воспоминания, увековечиваясь тем самым навсегда. Пройдут столетия, тысячи лет, время превратит в прах любую материю, разрушит самые прочные памятники и надгробья, но мысль человека останется нетленной, ибо будет жить в душах потомков. А сохраниться она благодаря богатству ума автора и трудолюбию писаря, обессмертившего труд в рукописи.

Однако не только праздная любовь к слогу заставила меня взяться за перо. Я, наконец, решился исполнить последнюю волю Великого человека. Человека, который возвысил меня, превратив из безвестного юноши в знатную персону, облачённую властью и богатством, приблизив к себе настолько, как это сделал бы его родитель. Теперь, когда я уже пережил его, когда с высоты прожитых лет многое осознал, то имею полное право запечатлеть навеки свои воспоминания.

Волею судьбы мне пришлось испытать то, чего прочим не доводилось увидеть даже во сне. Именно мне выпала честь ещё с юных лет путешествовать в дальние страны, общаться с царями, побывать во многих переделках и пережить, увы, неоднократно несчастную любовь. А преодолеть жизненные преграды мне помогли качества, привитые ещё с детства.

Во-первых – тяга к справедливости: этого основного принципа я придерживался всегда и стремился добиться того же у окружавших меня людей.

Во-вторых – преданность тем, кто мне близок и дорог. И хотя были случаи, когда я мог в угоду себе пренебречь этим принципом, однако не сделал этого.

Наконец, смелость и находчивость, проявленные мною в трудных ситуациях, помогли благополучно миновать смертельную опасность.

Теперь, после стольких лет, когда я пережил многое и многих, могу заявить, что моя совесть чиста и это даёт мне возможность без утайки рассказать обо всём. Начну повествование с тех, кто породил меня на свет.

Мой отец был итурейцем. Это племя неуправляемых, склонных к разбою арабских кочевников занимало территорию от долины Бека до берегов Внутреннего моря. Среди них было много храбрых воинов и искусных лучников, занимавшихся в мирное время скотоводством. Отец пригонял в Иерусалим на продажу отары овец, и однажды, повстречав мою матушку, шестнадцатилетнюю красавицу из зажиточной иудейской семьи, без ума влюбился. Моя мать даже не подозревала, с каким восторгом наблюдал за нею ладный арабский юноша, восседающий на белоснежном скакуне.

Иудеи всю жизнь борются за чистоту собственной крови, и если юноша может привести в дом жену из чужеродного племени, то выдать замуж красавицу-иудейку за кочевника-араба было практически невозможно. Если девушка осмеливалась ослушаться родителей – её проклинали навечно.

Понимая, что ему никогда не уговорить родителей своей возлюбленной, отец решился на отчаянный поступок. Улучшив минуту, когда в доме не было мужчин, он проник туда, похитил юную прелестницу и исчез на бескрайних просторах Палестины. С этого момента их могла разлучить только смерть.

Мать моя, изрядно погоревав, наконец, смирилась с неизбежным. Её сердце не могло не оттаять от беззаветной любви юноши с томными чёрными глазами, и вскоре они поселились на земле, орошаемой водами реки Иордан. Но родня матери, так и не примирившись с этим браком, навсегда предала её имя забвению.

До моего появления на свет мать родила, одну за другой, две пары близнецов.

Производить на свет за раз по два – особенность нашей семьи. У моего отца были братья близнецы, у детей брата тоже и, как вы потом узнаете, от меня женщины также родили двойняшек. Впоследствии, как врач, я задумывался над этим и понял, что сия благодать даруема сверху, Богами. Им виднее, кто и от кого должен родить побольше, ибо именно Боги регулируют род людской.

Итак, в то время когда появился я – пятый сын – четверо моих братьев были уже достаточно взрослыми. Мать настояла на том, чтобы мне дали иудейское имя – Соломон и очень сердилась, когда отец переиначивал его на арабский лад – Согомон.

Как всех маленьких в семье меня любили и баловали и, хотя я уже достаточно подрос, ни родители, ни братья не спешили загружать меня работой. Но больше всего радости я доставлял матушке. Именно от матери я перенял те способности, благодаря которым в дальнейшем смог достичь успеха и славы.

Шли годы. Отец построил дом, а мне исполнилось двенадцать лет.

Век труженика земли короток. Изнуряющий труд под знойным солнцем Палестины сделал своё дело, и в один из дней отец не вернулся домой.

Сердце моё до сих пор хранит память о его тяжёлых натруженных руках, которые за долгие годы настолько сроднились с землёй, что приобрели с ней неизгладимое сходство. Он умер мирно, оставив семье кров и достаток. Четверо сыновей могли достойно продолжить отцовское дело, и вскоре к ним должен был присоединиться я.

После смерти отца мать, у которой и без того было тоскливое лицо, теперь совсем ушла в себя. Казалось, бесконечная грусть навсегда поселилась в её душе.

Однажды, когда я возвращался домой, то увидел во дворе множество верблюдов. Горбатые животные, подобрав под себя ноги, с полузакрытыми глазами меланхолично жевали корм, который им подбрасывали заботливые караванщики. Купцы часто покупали у нас пшеницу, но сегодня меня удивило совсем другое. Из окон дома раздавался восторженный голос матери, иногда переходящий в смех. Удивлённый этим, я вбежал в дом и увидел ладно одетого пожилого мужчину, совсем не похожего на тех купцов, которые часто бывали у нас. Незнакомец что-то увлекательно рассказывал на арамейском, отчего на лице у матери сияла счастливая улыбка. Признаться, я никогда не видел её такой жизнерадостной. Обычно грустная и блеклая, она сейчас выглядела просто великолепно. Глаза сияли, а на щеках играл румянец, превративший уже не молодую женщину в настоящую красавицу.

Завидев меня, мать радостно воскликнула:

– Соломон, сын мой! Подойди сюда! Познакомься – это Мафусаил. Самый известный лекарь в Иерусалиме. Сегодня он наш почётный гость.

Невозможно было представить большего счастья для матери, нежели встретить человека из родного города. Города, где она провела самые беззаботные годы своей жизни и откуда её увели против собственной воли. Она с восторгом слушала Мафусаила, уносясь в воспоминаниях в далёкое прошлое.

Лекарь принялся внимательно меня разглядывать.

У него было доброе лицо, не без лукавства и хитрецы.

– Какой смышлёный взгляд у этого малого, – произнёс Мафусаил.

Его приятный голос, манера говорить, – всё это располагало к общению.

– Моя кровь! – гордо ответила мать.

– А скажи мне, отрок, как, по-твоему, – если взять двух лягушек – одну серого цвета, а другую зелёного – и бросить обеих в кувшин с молоком, у какой из них есть шанс выбраться оттуда живой?

Мафусаил, прищурившись, стал внимательно ждать ответа.

Я ненадолго призадумался и, смекнув, ответил:

– Цвет тут, конечно, не при чём. Выберется целёхонькой та, которая изловчится прыгнуть на спину другой.

– Отлично! – воскликнул лекарь. – У тебя и вправду светлая голова. Тогда усложним задачу: поместим каждую из лягушек в разные кувшины с молоком. Которая из них выпрыгнет оттуда?

Второй вариант заставил меня задуматься. Тут на подмогу пришла мать:

– Ну, Соломон! Подумай хорошенько, как можно в жидком молоке заполучить опору.

– Погоди, Адель! Он мальчик смышленый, сам догадается, – запротестовал Мафусаил.

– Выживет та лягушка, которая своим упорством сможет сбить молоко в кусок масла. Вот тогда она и выпрыгнет из кувшина, – ответил я.

– Молодец, отрок! – воскликнул Мафусаил и, повернувшись к матери, произнёс серьёзным тоном, – Послушай, Адель! У этого парня цепкий ум. Жалко такому умнице прозябать в деревенской глуши. Отпусти со мной в город. Я научу его языкам, дам образование. Глядишь, и получится ладный лекарь.

Лицо матери, которая до этого беззаботно улыбалась, вдруг опять стало озабоченным.

– Ну, посуди сама: детей с женой мы не нажили, а смышлёный помощник очень нужен. Соломон мне подходит. Отдай его – не прогадаешь.

Восторг и радость на лице матери вновь сменили тоска и печаль.

– Соломон! – сказала она, – Оставь нас одних.

Я вышел во двор, где измождённые верблюды продолжали усердно жевать корм. Не знаю, о чём говорили мать с Мафусаилом, но в душе моей зародилось чувство скорой разлуки, и я не удивился, когда услышал от матери следующие слова:

– Сын мой! Ты уже достаточно подрос и вскоре мог бы стать опорой для старших братьев. Но я хочу, чтобы ты жил и учился в городе. Поверь мне, сейчас говорит не любящая мать, а женщина, которая провела юность среди городской суеты. И хотя расстаться с тобой мне будет очень не легко, но ты отправишься в Иерусалим. Твой природный ум и смекалка помогут найти достойное место в жизни.

Слёзы покатились из её безрадостных глаз. Видно было, что это решение далось с большим трудом. Совсем недавно она похоронила мужа, а сейчас добровольно расставалась с младшим сыном – возможно, навсегда. Но мудрая женщина нашла силы и подавила свои родительские чувства. Сейчас, по прошествии многих лет, я понял, насколько прозорлива была мать, сумевшая предвидеть мой жизненный путь и не ошибиться в своём решении. Она вовремя почувствовала разницу между мною и старшими сыновьями. Выбор был сделан – самый младший, самый любимый, самый смышлёный – он будет жить в городе её молодости, и станет воплощением несбывшихся надежд.