Упорная Нюся

Анна Блажкова

Упорная Нюся

1

«Шаги… Снова шаги. Спускаться с дерева страшно, а надо, пока нет собак, пока здесь люди». Уши прижаты от неимоверного волнения, глаза до предела расширены, когти – вся надежда на них, вся жизнь на кончиках когтей. Вниз, вниз по мокрой коре акации: «Всё – земля!» Несколько молний прыжков и желанная дверь.

– Опять эта кошка! – возмущается продавщица рыбно-пивного отдела. Она суетлива вне прилавка, с неестественно певучим голосом, ищет взглядом поддержку у второй.

Как же, дождётся она поддержки у Вербицкой! Вербицкая философ-наблюдатель, только глаза щурит. Зачем ей говорить об очевидных вещах? Что какая-то зараза подбросила котёнка, совсем никому ненужного. Теперь бы его не впустить в магазин, а потом ждать, чтобы он куда-нибудь подевался.

Пока рыбница отмыкала замок, Вербицкая выставила ногу клюшкой, закрывая котёнку путь. Но отчаяние зверька помогло ему юркнуть в магазин, несмотря на две пары чёрных кожаных столбов на рифлёных подошвах.

– Брысь! Брысь! – пела рыбница.

– Ч-ч-ч! – била в ладоши и топала Вербицкая.

Наконец, с помощью швабры котёнка выволокли из-под прилавка и выставили на картонку недалеко от входа. И чтобы хоть на какое-то время успокоить, обложили кусками колбасы и двумя мёрзлыми куриными ногами.

Осторожно подъезжает хозяйская «семёрка». Машина покачивается правым боком – это барахтается и скрипит кожаной курткой Антонина, тяжеловато ей, что сесть в машину, что выйти из неё. Гриша не выходит, он не видит повода делать лишние движения. Знает – Тонька сама там разберётся, а он лучше посидит. Жадные Тонькины глаза осматривают всё: и сквер, и фасад «родного детища» под вывеской «Рябинушка», и заводик в ста метрах, и котёнка на картонке. «Если так кормить кошку, то она, конечно, приживётся», – недовольно размышляет хозяйка.

– Кошка не обожрётся? – вместо «здрасте». – В магазин её не пускайте! – в этом приказе сквозит паника, будто возле магазина сидит лев, а не котёнок.

Рыбница катится, как обронённый клубок, сразу и улыбается начальству, и успевает сделать «бровки», выражая озабоченность: скольких трудов стоило прогнать, и жратвы наложено, чтобы не посягала нахалка на магазин.

Антонина уточняет мелкие вопросы по ассортименту рыбного отдела, потому что собирается на базу. И по́ боку всяких там торговых представителей, только она выбирает на свой вкус товар (рыбный и водочный отделы – её гордость). А Гриша тем временем прокручивает в памяти ночную трансляцию хоккея и досадует на хапучесть Тоньки и её чрезмерную привязанность к магазину: «Водки – наименований сто, а может и больше… Как увидит новую бутылку, так и тянет. Да вся она из одной канистры. Не докажешь, ну не докажешь! У кого-то ларьки вшивые, а ездят на нормальных машинах. Хоть бы такую… – он ласково провожает взглядом белое «Рено»… – Ну наконец-то!»

Жующая Тонька, всё так же с настороженно выпученными глазами появляется на пороге.

Котёнок действительно объелся. С рычанием и выставлением передних лап, вооружённых выпущенными когтями, он поглотил два куска колбасы и два пальца куриной ноги. Страх и голод – враги живого были преодолены. Солнышко слабенько подогревает чёрный бок, но наваливается тоска, тяжёлая, как рука хозяйки его матери-кошки. Вчера утром эта рука цапнула котёнка из-под уютного живота кошки, сунула в бязевую сумку и вытряхнула у порога магазина. «Бежать некуда. Вокруг всё чужое и огромное. Где тёплая мама? Мяу – мяу…»

2

По тропинке, режущей сквер по диагонали, идут двое счастливых – Наташа и Лёша. Невнимательный человек не заметит их счастья, и даже сочтёт неудачниками, потому что оценит их по одежде. Да, одеты они не празднично: Наташа в грязную большую фуфайку, её джинсы приобрели серо-коричневый цвет, и в стариковские бурки въелась пыль. У Лёши похожий вид, и те же краски, только вместо фуфайки куртка. Их головы грели одинаковые замызганные спортивные шапочки. Ну, а если посмотреть внимательнее на лица – в них прочтётся беспечная непритязательность, свойственная детям и дряхлым старикам. Наташа тоже таращит глаза, они у неё серые и довольно крупные, только не захватнические, как у Тоньки, а умиротворённые тем, что на всём белом свете и ей есть место. У Лёши глаза маленькие и чуть раскосые, поэтому его называют Татарином. И он тоже рад вот так неспешно шагать к магазину, видеть корявые ветки акаций, слышать воронье карканье и чувствовать приближение весны.

– Лёха, глянь – котёнок! – Наташа в восторге, как от ценной находки.

– Ну и чё? – бормочет Лёша.

Они подошли к плачущему котёнку.

– Циво? Циво так орём? – спрашивает, как у малыша-плаксы, Наташа. Она наклоняется и своей сизой ручонкой хватает котёнка. Осмотрев его живот, объявляет:

– Девка! Лёха, давай возьмём? Вместо Люси?

Лёша раздувает щёки, расширяет глаза и выдувает две буквы: «Пф», смысл которых понятен Наташе: «Чего ж не взять?» Она прячет котёнка под фуфайку и по-хозяйски сгребает несъеденное им в карман.

Уже втроём они входят в магазин без единого покупателя, и очень тепло поздоровавшись с продавцами, справляются о тёте Нине.

– Она ещё не пришла, – пропела рыбница.

Для Лёши с Наташей это даже хорошо, что ещё не пришла тётя Нина, они могут греться в магазине и рассматривать товары. Лёша впился глазами в стеклянный шкаф с фонариками, зажигалками, перочинными ножами и прочей чепухой. Как же ему всё это нравится! Эх, если бы были у него деньги…

Наташа могла бы подойти к витрине с посудой и полюбоваться чайными и кофейными наборами в красивых коробках, вазами и подарочными тарелками, но что в них проку для неё? Отдел Вербицкой – это более выгодное место для Наташи. Сколько раз ей удавалось потянуть какую-нибудь коврижку, печенюшку или зефир. Вербицкая не ловила Наташу на воровстве, но чувствовала, что та – шельма. Поэтому, не обременённая покупателями, прочно встала за прилавок, подбоченясь. Её неулыбчивое лицо, плотные плечи и бедра, в которые врезался коричневый халат, говорили о перевесе сил не в пользу Наташи. Наташа поняла: в этот раз поживы не будет, и стала, не торопясь разглядывать кубы с конфетами, составленными в целую стену.

Котёнок согрелся под фуфайкой и, всё ещё не понимая всех перемен своей судьбы, решил выбраться из темноты и осмотреться.

– Куда ж ты лезешь? – Наташа ссутулилась и запустила руку под фуфайку. Другой рукой, как бы придерживая снаружи живот, устроила котёнка так, что его голова теперь торчала из фуфайки, и уже желтеющие глазки поглядывали недоверчиво.

Вербицкая умилилась моменту – эти замарашки унесут котёнка – и нет проблем. Опасаясь спугнуть случай, она осторожно спрашивает:

– Котёнка решили взять?

– Да, – уверенно говорит Наташа. – У нас была Люся, тоже чёрная, при пожаре задохнулась. Мы её через неделю нашли.

«Почему через неделю? Почему не раньше? – удивляется Вербицкая. – У них, наверное, жуткий бардак». Однако решается на акт милосердия – протягивает Наташе пирожок с ливером, вчерашний:

– На. Котёнку.

Растворяется дверь и «шир-шар, шир-шар» – пришла тётя Нина, а точнее, пришаркала.

– Здрасте девчата, здрасте ребята (это к Лёше), – добрая бодрость исходит от её приветствия. – Лёша, иди к воротам. Я щас…

– Натаха, пошли, – и под прищуренным взглядом Вербицкой, и под критичное покачивание головой рыбницы, Лёша и Наташа уходят.

Ворота уже открыты, тётя Нина шуршит коробками. Три дня она выбрасывала во двор пустую тару, целлофан и прочий мусор, уготованный для сожжения. Её преданные помощники всегда готовы поучаствовать в этом деле. Среди развалин бывшей столовой, в нескольких метрах от магазина, находилось «ритуальное» место, куда все двинулись с угловатыми картонными колоннами.

– Ну, вы начинайте, а я вам пивка принесу. – Ноги у тёти Нины плохо поднимаются, зато она так перемещается своей лыжной походкой, что за ней не угонишься. Даже еле-еле поспевает за нею вопросик – этот прихвостень: куда Наташа девает дочкины вещи, которые она мешками отдавала, чтобы Наташа носила их на здоровье и не пугала людей?

Лёша раздирает коробки, составляет подобие пирамиды и поджигает. Наташа всё больше посиживает на коряге, принесённой ими же, для удобства. У неё причина – забота о котёнке. Этакая Леонардовская «Мадонна с горностаем», карикатурная, конечно.

Тётя Нина принесла две бутылки пива, с истекшим сроком годности, два «Анакома» и четыре самых дешёвых сосиски, на том она и простилась с ними на три дня.

Огонь не то чтобы шибко, но поедает картон и распространяет умеренное тепло. Иногда пахнет шашлыком – это горит целлофан от куриных ног. Хоть и обман, а приятно вспомнить шашлык. Наташа ищет прутики, нанизывает на них сосиски и держит над огнём. Сосиски становятся в десять раз вкуснее. Сытый котёнок воротит мордочку от подношения.

– Лёха, не хочить жрать! – удивляется Наташа.

– З-з-на-чить не голодный, – Лёша иногда заикается, хотя он не заика, просто не привык много говорить.

– Это кошка! Поэтому – не голодная.

Лёша молчит, ему всё равно.

– Давай её Нюсей назовём. Та была Люся, а эта будить Нюся, – предлагает Наташа.

Лёша снова пфыкает, и за этим Наташа узнаёт: «твоё дело – называй». Одно только не хочет разглядеть она в его косых взглядах раскосых глаз, что ему хочется есть, что сосиски с пивом только раздразнили его. Вот ей совсем не хочется есть, а он всё бы жрал. Наташа пытается отвлечь его подсказками: какие коробки сейчас следует жечь, какие напоследок. Он сопит, поглядывает по сторонам, чаще обычного смотрит в небо – верный знак. И не выдерживает, объявляет:

– Жрать охота… – но говорит, сомневаясь в исполнении желания.

Наташа привстаёт с коряги, углубляет руку в карман, и к удивлению Лёши достаёт пирожок. Она честно признаётся, что не хочет пирожка, что она бы выпила компотика, лимонада или сока. Лёша не пфыкает, потому что интенсивно жуёт, однако, мысленно возражает: «Растащило как! Сока…»

Наташа знает – Лёша думает, она спёрла пирожок у Вербицкой, а ведь хочется когда-то побыть и безгрешной, да и человека показать с доброй стороны, и она рассказывает, как было.

Пирожок послужил небольшим заслоном между голодом и сытостью, поэтому Лёша повеселел. Костёр догорал, можно уходить, только неохота. Наташа и Лёша тупо смотрят на пепел, попеременно вздыхают и всё не решаются уйти. Лёша сдаётся:

– Натаха, пошли.

Проходя мимо магазина, они пристрастно оглядывают округу – не идёт ли знакомый, лёгкий, как они, человек? Как назло, редкие прохожие смотрели себе под ноги, будто у каждого на плечах был тюк забот.

3

Дом приближается, но заходить в него Наташа с Лёшей даже и не думают. У них есть возле калитки неказистая лавочка, вот на ней они и усаживаются. Вытягивают ноги, спинами приваливаются к забору, чтобы удобнее было убивать это ненавистное время. «Здрасте-здрасте», – кивают, – та самогон продаёт, та что-то отдала после пожара, этот часто даёт закурить.

– Натаха, можить, пойдём «Анакома» пожрём?

– А ты дров нарубил? Ещё вчера обещал.

– Ладно, пойду нарублю, – однако, продолжает сидеть.

У соседей напротив гремит щеколда, и выходят те, которых больше всего хотели увидеть Лёша с Наташей. Не зря, не зря они сидели – вышли лучшие друзья – Масал и Масяка.

Масяку зовут Марина, просто Саша Масалов, утвердившись Масалом, решил свою подругу назвать как-нибудь «эдак». Чуть-чуть зазнайки, Масаловы небрежно кивают соседям. Масяка слегка колет вопросом:

– Чё сидите? Или уморились, всё переделавши?

Но незлобивые Лёша с Наташей, как зачарованные, встают с лавочки и направляются к соседям. Да и повод есть – котёнок.

– Видали? Это Нюся, – Наташа снова сутулится, шаря под фуфайкой, и тащит из-за пазухи котёнка.

– Угу! Та была Люся, эта Нюся… – Масяка почти всегда разговаривает с Наташей, как мать с провинившейся дочкой.

– А она Маруся, – Масал кивает на Наташу.

У него хорошее настроение, он не больно бьёт Лёшу кулаком в живот: «Как жизнь, Татарин?»

– Махора Жуева, – подытоживает Масяка. – Самим жрать нечего, а кошек тащат.

– Вы куда? – чтобы перебить поучительства, спрашивает Лёша.

– Коту под муда, – веселится Масал.

– Н-ну правда? – слегка обижается Лёша.

– Скажу, если дашь чирик.

Лёша пфыкает – мол, откуда, но глаз так косит, что протянутая рука нищего, по сравнению с ним, ничто. Масал, наклонив голову, застывает на мгновение, потом, как соболью шубу к ногам любимой, бросает:

– Ладно. Ждите.

Ожидание происходит уже на масаловской лавочке со спинкой. Оно было недолгим. И вот Саша идёт впереди и слушает традиционные упрёки Масяки. Она под курткой несёт бутылку, оберегаемую правой рукой, а свободной левой, пару раз шлёпает своего ненаглядного.

Масалы хозяйничали в кухне – Сашина мать не пускала их в большой дом. Им было, как будто, неплохо и в кухне, но, иногда перепившись, Масал устраивал скандалы насчёт дома, нашпигованный своей жёнкой. Сейчас мать была на работе, поэтому он ринулся во вторую (общую) кухню к холодильнику и забрал из него всё, что ему понравилось.

Лёша с Наташей любили бывать у Масаловых. У других собутыльников, хоть и жили они все получше них, не было так чистенько, как у Масаловых. Правда, обязательно надо разуваться, но это ничего.

– Снимайте свои лахуны! И смотрите, чтоб ваша кошка не напакостила, – раздувается от прав хозяйка.

Масал включает телевизор и, не стесняясь женской работы, помогает накрыть стол.

Котёнок настороженно осматривается, ему положили кусочек селёдки. Рыбный запах завлёк, и Нюся принялась есть, обмаслив пятачок пола, потому что кусочек скользил при откусывании. Затем она стала боязливо похаживать, иногда шарахаясь от пугающих её вещей. Ведь и рукав свитера, свисавший со стула, и совок с длинной ручкой Нюся видела здесь в первый раз – а может они схватят или зарычат? Почти всё осмотрев, ей стало понятно, что нужен песок: «Там, где была кошка-мать был песок». Даже ей сгодилась бы и земля, и всё, в чём можно выкопать ямку, а потом закопать: «Да-да, закопать, я это умею». Нюся пыталась объяснить своим хозяевам и ещё и этим двоим, подходила и мяукала. Но трое не обратили внимания, а новый – Масал, рявкнул:

– Чё распищалась? – и слегка пнул её. – Кыш!

В этой компании не любили тостов – излишество, как носовой платок: плюнуть и высморкаться прекрасно можно и без него. Выпить – хорошо само по себе, а слова, ну что слова? – пустота. Есть любители о политике поразглагольствовать… Только не эти четверо, они считали просто паскудством говорить о политике. Ведь от них ничего не зависело, а те, что наверху, поставили цель – выморить народ.

– Живы будем, не помрём! – как бы вливая во всех оптимизм, говорит Масал, но с досадой отмечает, что после третьей рюмашки остаётся меньше половины текилы (так он называет самогон), а рюмочки и так малюсенькие.

Масяка начинает принюхиваться, заглядывает под стол, потом встаёт и обходит комнату:

– Ёперный театр! Вот тебе и Нюся! Такую кучу наложила… Натаха, быстро убирай! – она толкнула разомлевшую Наташу.

Наташа прытенько убирает Нюсино «добро» газетой, затирает тряпкой пол, потом хватает с дивана спящий чёрный кренделёк и начинает трясти:

– Ты что наделала? Зачем нагадила? – смотрит в полуоткрытые глазки, полные страха, и трясёт, трясёт…

– Ну, хватить! Задушишь, – Масяка отняла котёнка и положила на диван. – Чё теперь? Она ж маленькая…

После четвёртой рюмки отворилась дверь и на пороге встала «пся крев» и «Клава» – мать Масала, с настоящим именем Вера. Лицо её молочно-свекольное от уличной торговли, а сельдь атлантическая, которую она продавала, подарила ей свой пикантный запах. С двумя сумками, удручённой походкой, Вера прошла в общую кухню к холодильнику и нашла в нём много пустого места. Для неё было бы удивительно, если бы всё было цело, однако, покорность злой своей участи не могла в ней прижиться, и она пошла к сыну.

– А-а-а! Тут гости… Гость-на́-гость – хозяину радость, – обманным сладким голосом сказала она.

– Какие они гости? Свои люди, – миролюбиво ответил Масал.

– Тебе все свои, кроме матери, – чувство жалости к себе у Веры усиливалось.

– Ну и ты заходи, – тускло предложил сынок.

– Д-да, тётя Вера, иди садись, – более душевно пригласил Лёша.

– Спасибо. Некогда мне рассиживаться. – Вера закрыла дверь и пошла разбирать сумки.

Сидящая спиной к двери Масяка всё это время меняла на лице гримасы, показав Наташе целый немой театр, где Вера выходила подлой притворщицей.

Просидев несколько секунд с пресным лицом, Масал вдруг опомнился: «Денег – тю-тю! А сигареты?» Он уже возле матери, не без удовольствия видит, как вновь наполняется холодильник:

– Мать, дай на курево.

– Иди работай и кури, хоть лопни.

– Скоро пойду, вот потеплеить… Масяка завтра к Гудковым пойдёть. Позвали.

– Посмотрим-посмотрим, – не поворачиваясь к сыну, со вздохом говорит Вера. Она знает, что денег даст, но надо, чтобы он хоть чуть-чуть «задумался», поэтому не торопится закрыть холодильник, и всё что-то там перекладывает.

– Ну дай хоть десятку! – небрежно пряча злость, просит Масал.

– Я, наверно, не доживу до того дня, когда ты мне дашь хоть рубль. – У Веры уже дрогнул голос, но кошелёк она вынула из сумки. – Если б ты знал, как они мне достаются…

Вера протянула две десятки.

– Ой! Не жалуйся. Сама в гирьках дырки просверлила…

– Ты что такое плетёшь? Какие ещё дырки? Чем бы я их сверлила? Пальцем? Умник выискался! Иди постой на морозе полдня, тогда и рассуждай. Ы-ы-ы! Бесстыжие глаза…

– Ну, мать, шу-тю, – Масал быстро чмокнул Веру в щёку.

На самом деле он был доволен, что получил две десятки.

Этим быстрым поцелуем была довольна и Вера – хоть какая-то искорка любви к матери, значит, осталась в нём, но чтобы не подать виду, что её можно так легко «купить», чуть толкнула его и с большой долей нежности сказала:

– Сашка! Иди на́ хер.

Вера немного побыла в кухне, ещё раз открыла холодильник и прикинула: что взять, но поняла – хочет одного – горячего чая. Она прихватила пустые сумки и коробочку пакетированного чая и медленно пошла в дом. «Гирьки с дырочками, гирьки с дырочками…» – так и пульсировало, так и дрожало неотвязное обвинение, как будто ей больше не о чем было подумать. Отмыкая дом, всё-таки удалось переключиться: «Нет, это не его слова. Его Маринка научила. Вот сука! Явилась на мою голову. Может, если бы он жил с её сестрой, был бы лучше? Взяла, отбила зараза у родной сестры и окрутила его дурака. А он и рад, как же – счастье огрёб. И не подумал – дитя-то она матери своей подкинула. Руслан её мне хоть и чужой, но он же её кровиночка. Какая же она после этого мать? Шалава!» Войдя в коридор, Вера плюнула в помойное ведро – когда она думала о чём-то пакостном, ей всегда хотелось плюнуть.

В последней пятой рюмочке был всего-навсего маленький глоток. Лёша с Наташей понимали – конец посиделкам, но им было так хорошо здесь в тепле, что не хватало силы воли вставать и уходить. Наташа делала вид, что внимательно смотрит телевизор, с трудом хлопала глазами, чтобы не уснуть. Лёша завёл разговор, оттягивал время:

– У-у-у нас тоже было хорошо до пожара. Ремонт собиралися делать, нам и обои дали.

– Так делали бы, – недовольно сказала Масяка и нахмурила брови.

– Обои сгорели, – вздохнул Лёша.

– При чём тут обои? Лень-матушка вперёд родилась. Самим нравится в грязи сидеть. Натаха, постираться можна? Можна, – сама и ответила Масяка.

В глазах Масала уже появились прыткие чертята:

– Татарин! Да вы никогда хорошо не жили. Ещё до пожара вам свет отрезали, сидели, как кроты в норе.

– Ну и что? Зато у нас был порядок, – оправдывался Лёша.

– Порядок! Ха! Да ты порядка в глаза не видел.

– Видел, – как-то неубедительно ответил Лёша.

Масалу вдруг стало жалко самогона, выпитого соседями за здорово живёшь, стала противна их житейская беспомощность и весь их зачуханный вид, он взял и брякнул:

– Это я вас поджёг.

У Наташи широко раскрылись глаза, она уставилась на Масала. Масяка тоже удивлённо смотрела на сожителя. Лёша резко встал.

– Саня, за т-та-кое морду бьють.

– Бей, если достанешь, – самоуверенность Масала отпугивала Лёшу.

Масал был мельче Лёши, но имел большой опыт уличных драк и большую наглость, многие его побаивались, и Лёша тоже.

– Саня, ты мне не друг! Натаха, пошли отсюда.

Ей и говорить не надо было, она уже успела надеть фуфайку и хватала с дивана котёнка:

– Масал, ты чмо! – отчётливо произнесла Наташа своим, всегда меняющимся в разной обстановке, а сейчас хрипловатым голосом.

– Ой-ой-ой! – дразнился им вслед Масал.

4

Как можно после всего услышанного Лёше с Наташей идти в холодный прокопченный дом? Они снова уселись на свою лавочку, чтобы при дневном свете вспомнить все подробности о пожаре.

– Мы у бабы Майки были, – вспоминал Лёша.

– Ну да, – подтвердила Наташа, – на именинах.

Дня за три до пожара к ним приходила баба Майка с самогоном и пучком зелёного лука. Если бы были живы Майкины собутыльники, разве бы она связывалась с молодёжью? Все умерли, выпить не с кем, а Майка могла пить одна только на третий день запоя. Это был даже не запой, а так – потребность души после холодного дня у лотка с зеленью на базаре. И ничего зазорного – прийти в дом к дочери тех, с кем она выпивала раньше. Наташина мачеха была певуньей, Майка вспомнила её и затянула:

– Ой-да! Ой-да на гори́, та й женци́ жнуть.

И на удивление, Наташа подхватила:

– А по пид горо́ю я́ром-долыно́ю козакы́ йдуть.

«Не всё ещё пропало», – говорило Майкино растрёпанное сердце. Она как-то случайно и припомнила о своём дне рождения. Их уж было 72, а этот 73-й день, да и чёрт с ним, главное, нет подруженек, дружков, таких понятливых, задушевных… Однако, Наташа сразу себе сказала: «Надо запомнить». Это же подспорье – поздравил человека, а он уж обязан тебе. Не так она роскошно жила, чтобы забывать дни рождения ближайших окружающих. Соседка из восьмого дома всегда даёт шашлык, конфет шоколадных и полбутылки хорошей водки. Остальные меньше угощают, но угощают.

На другой день Наташа слямзила в магазине красивую открытку с розами и блёстками, и с уже готовыми пожеланиями, приписала внизу имена: своё и Лёшино. А вечером в день рождения Майки они отправились на соседнюю улицу поздравлять старуху.

Майка никого не ждала, обе её дочери забегали днём на рынок, обнимали, расцеловывали и обещали прийти в воскресенье, поэтому она полёживала без малейших сопереживаний к кому-либо и себе самой.

– Ой, батюшки святы! Как узнали про мои именины? А я лежу, слышу, собака на кого-то ки́дается, – от улыбки Майкин рот сделался прямоугольный, она со своей тяжёлой и выдвинутой челюстью напоминала Щелкунчика. – Пошли у хату.

Лёшу заслали в погреб за соленьями, Наташа чистила картошку, Майка по-простонародному накромсала хлеба, лука, неочищенной селёдки и сала. Когда сытые, хмельные и довольные Лёша с Наташей, возвращаясь с именин, повернули на свою улицу, там – две пожарные машины, все ближайшие соседи и… их пылающий дом!

«Неужели Масал поджёг? Зачем? И за что?»

Возбуждённых, машущих руками от вопросов, на которые не было ответов, Лёшу с Наташей увидел Валера Борщёв. Этот косолапый увалень, добряк и неряха любил отдыхать на их лавочке. Весь дневной заработок он тратил на два больших пакета продуктов и бутыль пива. Домой он никогда не спешил. Дома теснота. Домишко мал, народу куча, а дышать ему и так трудно. Валера плюхнул пакеты на землю, потом потянул из одного двухлитровку «Дона». Выпрямившись, он открыл её, сипя, перевёл дыхание и сделал три глотка:

– Что за шум, а драки нет?

– Валер! Т-ты представляишь – это Масал нас поджигал, – с расширенными глазами начал объяснение Лёша.

Валера немного вытянул своё круглое, смуглое, то ли от загара, то ли от грязи, лицо, сделал отрыжку и, кивнув на калитку Масала, переспросил:

– Этот? Саня-Масал? – как будто такой был не один, – он чё, охерел?

– Вот, Валера, – Наташа старалась пожалобнее говорить, – дружишь с человеком, плохого ему не делаишь, а он тебе подлянку устраиваить.

Борщёв обтёр горлышко бутылки ладонью и передал пиво Наташе. Она отхлебнула несколько раз и вручила бутыль Лёше. Пиво кружило из рук в руки, кружился и сам разговор: Валера с Лёшей недоумевали, Наташа горевала от подлости человеческой.

Тихонько, плавненько шла Валерина Худо́ба – Таня Борщёва. Она чуть выделялась на фоне желтоватого закатного воздуха, потому что её пальто как раз было такого же цвета, только в клетку: серую и жёлтую. Таня выглянула на улицу и увидела СВОЕГО: «Опять стоить языком чешить». Её маленькая головка склонена на бок, на зеленоватом личике мелкие черты. Таня открыла ротик и прогундосила: