Молчание бога

Длинный посмотрел снизу вверх на Хозяина, потом на священника, который стоял у того за спиной.

– Меня как громом ударило, – дрожащим голосом пробормотал Длинный. – Стою так, смотрю, а потом Заскока вот...

Длинный протянул руку, показывая, как близко от него стоял приятель.

– Заскока вдруг всхлипнул так, оби... обиженно, я на него глянул, а у него из груди с ладонь лезвия торчит... и даже вроде как дымится... а за спиной – словно тень какая... Я на лезвие смотрю, а с него кровь так – кап-кап-кап... и Заскока вроде как дернулся раз, другой, а лезвие дымится и вроде как опускается... А это тот, который сзади, кинжал дергает, вынуть хочет... Застрял кинжал... Длинный вдруг хихикнул:

– Кинжал застрял, Заскока костлявым оказался. Тот кинжал дергает, а вытащить не может, а Заскока в трюм валится и кинжал за собой тянет.

Длинный засмеялся в полный голос. По лицу потекли слезы. Длинный ударил себе по лицу. Еще раз. С силой ударил, так, что губа лопнула, и потекла кровь.

– Застрял! – сквозь рыдания выкрикнул Длинный. – В костях застрял.

Священник перекрестился.

– Соберите людей, – сказал Хозяин.

Священник не ответил, глядя застывшим взглядом на кровь, стекающую по лицу Длинного.

– Я к вам обращаюсь, святой отец, – повысил голос Хозяин, и священник, вздрогнув, кивнул. – Заберите парня к себе, ударьте в колокол, соберите людей. Пусть они идут на корабль, может, кто-нибудь остался живой. И пусть ждут меня к рассвету у церкви.

Священник снова кивнул.

– Вы меня поняли?

– Ждать у храма, – сказал священник.

– А я убежал, – кривя губы выкрикнул Длинный, – прямо в море прыгнул за борт. И к берегу. И сюда. А он... Он тоже с корабля ушел, к холмам.

Хозяина рядом не было. Он словно исчез в сумраке. Священник взял Длинного за руку и повел вниз, к деревням.

Луна бесстрастно наблюдала за всем происходящим, улегшись на гребень скалы. Ей было все равно. Ей было все равно, что там, в мире, освещенном ее светом, делают людишки, было совершенно безразлично, что они списывают на нее чужие грехи, что называют ее то злом, то просто символом.

Ей было наплевать, что поднятые ночным набатом жители Трех деревень пришли с факелами к кораблю, что, обыскав его, деревенские жители нашли полторы сотни мертвых тел, закованных в колодки, и еще три десятка убитых на палубе матросов из команды.

Луна видала и не такое. И давно разучилась удивляться или пугаться. Сверху, с неба, все выглядело мелким и ничтожным. Три крохотных кукольных деревушки, шахматная фигурка замка над впадинкой бухточки.

Полторы сотни зарезанных... Если бы у луны были плечи, она бы ими наверняка пожала, увидев, как чуть в стороне от Трех деревень, всего днях в двух пути для людей, волк рвал горло двенадцатилетней девчонке, ничего не замечая вокруг, не замечая даже людей, бесшумно окружавших поляну, на которой пировал зверь.

О том, что девочке придется умереть, все знали еще с утра. Им об этом сказал Ловчий. Никто и не возражал. Разве что мать немного помялась, прикидывая, что можно из всего этого выторговать для себя и остающихся детей. Многодетным вдовам приходится думать о детях и многим жертвовать ради них.

Оборотень пришел к деревне месяца три назад. За это время успел зарезать с десяток коров и двадцать четыре человека. Большей частью одиноких путников, но и семерых деревенских тоже не помиловал.

Неделю назад в деревеньку прибыл охотничий отряд во главе с самим Ловчим. Вместе с отрядом прибыл какой-то монах и человек от графа. Ловчий и его люди всю неделю шастали вокруг деревни, а сегодня утром Ловчий что-то сказал графскому посланцу, посланец вызвал к себе местного старосту, тот, внимательно выслушав, назвал Паучиху и ее дочь. Одну из девяти.

Привели в дом старосты Паучиху. Дом был лучший в деревне, полностью из дерева, а не глиняный, как у остальных, было две комнаты, в одной, повинуясь окрику старосты, спрятались его домашние, а в другой состоялся разговор с Паучихой.

Ловчий молчал, сидя на ларе возле единственного в доме окна. На скамейке, возле противоположной стены, сидели монах и посланец графа, молодой оруженосец, кажется из простолюдинов. В этих местах выходцы из деревень еще имели шанс за особые заслуги получить рыцарство. И парень очень хотел заслужить. Особые. За поимку оборотня. В последнее время пришел приказ от епископа: оборотней, ведьм, упырей и прочую нечисть не уничтожать, а ловить по возможности и доставлять епископу. И награда за это была достаточно большой, чтобы заставить охотников рискнуть. Хотя как раз Ловчий за деньгами и не гнался.

Ловчий сидел на ларе, покрытом сплетенной из толстой шерстяной нити попоной, и ждал, пока староста выпутается из начала своего выступления и перейдет к делу. Дело, если вдуматься, было обычное и житейское. Имелся оборотень и надвигающееся полнолуние. Некоторые ученые в городах полагали, что оборотень превращается только в полнолуние и само превращение от него не зависит. В полнолуние – да. Не зависит... или почти не зависит, а вот в обычные дни оборотень сам решает – человеком ему ходить или зверем. И пусть эти умники говорят, что им угодно, Ловчий знает точно. За последние годы он насмотрелся этого зверья предостаточно. И охотники его отряда разобрались с несколькими десятками оборотней.

И еще Ловчий знал, что в полнолуние оборотень не сможет противиться запаху девственницы. Как единорог. Тот, бедняга, услышав редкий аромат, выходит и кладет голову на колени девице, а оборотень... Приблизительно то же самое. Только заканчивается кровью. И пока оборотень не насытится – он ничего не слышит вокруг себя. К нему нужно просто подойти и набросить веревку с вплетенными серебряными нитями.

Нужно также уговорить Паучиху.

В селах найти девицу трудно. А найти такую, чтобы она пошла к ночи в лес... Третья дочь Паучихи, пожалуй, согласилась бы. Что-то у нее было с головой не в порядке, настолько не в порядке, что на нее, на Паучихину дочку, даже никто из местных парней не позарился.

– Значит, баба, то есть, это, – сказал староста. – Нужно за мир пострадать, за всю деревню. Он же, проклятый, уже десяток коров задрал, ну и людишек тоже жалко, даже этих, пришлых. А твоя дура...

– Не дура она, – запричитала Паучиха, не меняясь в лице. – Задумчивая она у меня, красавица. Задумчивая.

Ловчий вспомнил пустые глаза девчонки и ниточку слюны в уголке рта и посмотрел на графского оруженосца. Тот только пожал плечами. Свет из единственного окна узким лезвием прорезал сумрак комнаты, освещая положенную вместо стола на козлы старую дверь, остатки еды и сено, которым был устлан пол.

– А мы тебе за это... всем миром, общиной, значить, – староста почесал в затылке.

Много обещать не хотелось, сколько там могла стоить смерть этой дурочки, но что-то отдать придется.

– Кто ж мне поможет, кто за младшенькими присмотрит, в старости мне воды подаст! – с неподвижным лицом заголосила Паучиха и прижала край платка к сухим глазам. – Коровку бы мне... Две. Мои младшие так молочко любят...

Ловчий закрыл глаза. Захотелось сплюнуть, но Ловчий решил сдержаться. Он так и не смог свыкнуться с нынешней простой манерой вести себя хоть в хижине, хоть в замке.

– Да ты что, баба! – всплеснул руками староста. – Две коровы! Да за две коровы, то есть, и тебя и пащенков твоих можно в супе сварить.

– А ты нас не вари, не надо! Я свою девочку за просто так не отдам. Я свою кровинушку...

– Ты свою кровинушку, – вмешался в разговор монах, – отправишь сегодня к вечеру в лес. За хворостом. Или...

– Да к бабке, то есть, пусть и отправит. Та на выселках, это, живет. К ней если идти – как раз через лес, – сказал староста. – Так Паучиха сама и гоняет дурочку свою, то есть дочку, к бабке, то репы отнести, то хлеба...

– Маслица в горшочке, – зачастила Паучиха, – пирожков. Я свою маму...

– Вот и отправишь, чтобы дочка ничего не заподозрила, – сказал монах. – А тебе за это...

– Две коровы, сукна на одежу для деток моих, и...

– Всего ты получишь десять золотых, – сказал монах и взглянул на оруженосца.

Тот согласно кивнул. Граф деньги на богоугодное дело предоставил. А десять золотых – громадные деньги. Это поняла и Паучиха, поэтому прервала причитания и деловым голосом потребовала, чтобы масло и пироги были также предоставлены общиной.

– Нету у меня маслица сейчас, и мучица закончилась, – грустным голосом пропела Паучиха и протянула руку. – А денежки, значит, вперед. Они мне душу согреют и силы поддержут, когда я миленькую свою буду на верную смерть в холодный лес к голодному волку посылать.

Ловец встал и вышел, не прикрыв за собой дверь. Сзади звякнул брошенный на пол мешочек с деньгами.

Мясо в капкан положено. Теперь нужно подготовить охотников.

Все шло гладко. И все могло гладко закончиться. Девчонка пошла после заката с корзинкой к бабушке, не почувствовав ничего опасного в виноватой суетливости матери. Охотники шли за ней следом, весь десяток, полукольцом, держась так, чтобы слышать девчонку, но не попасть ей на глаза. И оборотень вначале почуял дурочку и больше уже ни о чем думать не мог...

Ловчий не слышал девичьего вскрика, сразу послышалось рычание и чавканье. Оборотень безумствовал на поляне, залитой кровью. Можно было просто... Если бы оруженосец не поперся за своим подвигом. Нужно было чуть подождать, дать оборотню въесться в пьянящую плоть, и только когда отяжелеет он от съеденного... Или хотя бы, решив набросить петлю, сделать это быстро, а не замереть потрясенно при виде пирующего зверя, как замер оруженосец, будущий рыцарь, защитник церкви, мать его так.

Уже поняв, что все пошло наперекосяк, Ловец метнулся через залитую лунным светом поляну, вскидывая для удара кинжал, уже рванулись, не таясь, треща кустами, остальные охотники, поднимая арбалеты, осознав, что живым оборотня не взять...

А оруженосец стоял столбом, с петлей в опущенной руке, потом его вдруг согнуло...

Маменькин сынок, успел подумать Ловчий, когда оруженосца вырвало. Острый, чужой запах.

Оборотень прыгнул без раздумий. Удар клыков пришелся в предплечье оруженосца. Зверь мотнул головой, и жертва его отлетела в сторону, как кукла.

Щелкнула тетива арбалета.

Оборотень взвыл, падая на бок, пытаясь зубами достать серебро, впившееся в бок. Еще три стрелы впились в брюхо. Это была смерть. Шансов уйти не было. Оборотень перестал биться на заледеневших пожухлых листьях и прыгнул на своих врагов. На одного из них. Больше до смерти он ничего не смог бы сделать, а вот забрать с собой еще одного...

Жертва была выбрана неправильно. Ловчий.

Он уже в полете вцепился левой рукой в глотку громадному зверю и, даже не покачнувшись, всадил кинжал в брюхо оборотню. Снизу вверх. И оборотень, громадная мускулистая туша, способная в броске проломить саманную стену деревенских домов, обвис на руке опустевшим враз мешком.

– Да, – уважительно сказал кто-то из охотников, кажется, Левша. – Если бы я сам не увидел – ни в жизнь бы не поверил.

Ловчий бросил мертвое тело на землю. Отвернулся. То, как оборотень превращается после смерти в человека, вызывало у Ловчего отвращение.

Оруженосец застонал. Странно, подумал Ловчий. Подошел к лежащему на листьях парню. Кожаная куртка была разорвана, рука висела на лоскутах кожи. Кровь текла, не переставая.

Откуда-то из темноты вынырнул монах.

– Причасти его, – сказал Ловчий.

Оруженосец был еще жив, что-то пытался сказать.

Монах опустился возле него на колени. Ловец глубоко вздохнул и поднял голову к небу, посмотрел на луну. Глупо. Столько лет потрачено на такую вот ерунду, вместо того чтобы искать первопричину. Чтобы найти разгадку того самого важного вопроса.

Бросить все, наплевать на Договор, на обещания, на потраченное время – и уйти. К единственному другу, который остался у Ловчего с очень давних времен. Говорят, его сейчас называют Хозяином. Серый всадник звучало лучше. Серый. Не белый и не черный.

Что-то невнятно сказал монах. Не оборачиваясь, взмахнул рукой, попал Ловчему по колену.

– Что там? – спросил Ловчий.

Монах молча указал пальцем на рану оруженосца. Так, подумал Ловчий, у них все-таки появился шанс привезти в замок живого оборотня.

Кровь перестала вытекать из раны, запеклась, а оруженосец дышал мелко, часто, но – дышал. Вот такие дела, подумал Ловчий. Кинжал он все еще держал в руке.

Монах встал с колен, отряхнул одежду и посмотрел в лицо Ловчему.

– Иди, – коротко бросил Ловчий. – Он умер в бою. Сразу.

– В бою, – сказал монах. – Он героически дрался. Ловчий не любил монаха, но знал, что тот слова не нарушит, что понимает – так надо. Иначе – нельзя.

Нельзя. Ловчий шагнул вперед, опускаясь на колено, левой рукой прикрыл глаза оруженосца, а правой, державшей кинжал, провел по горлу. Тело забилось. Ловчий взмахнул оружием, отрубая голову. Встал, вытерши лезвие об одежду убитого.

Никто из охотников не сказал ни слова. Они просто не заметили ничего. Все они почему-то в тот момент были заняты своими делами. Все произошедшее осталось между Ловчим, монахом и оруженосцем.

– Вот ведь сука! – сказал Левша.

– Что? – обернулся Ловчий.

– Баба эта, мамаша девчонки, – пояснил Левша. – Она ж, зараза, вместо масла в горшок глину сунула, и пироги тоже из глины.

– А зачем ей масло переводить и еду, – откликнулся вечный оппонент Левши, Стук, – ей семью кормить.

Ловец сунул кинжал в ножны и снова посмотрел на луну.

Бросить все. Все. И уйти за океан, на Запад. И просто жить.

Вот прямо сейчас седлать коня, пару дней – и можно будет спокойно поговорить с Хозяином. С Серым всадником. С... Ловец улыбнулся, вспомнив все имена, которые они с приятелем сменили со времени знакомства.

Он, наверное, сейчас спит в своем замке, да еще, наверное, не один. Он всегда был ходок по женскому полу! Задумавшись, Ловчий не заметил, как ушла луна и стало темно.

– Туши забираем с собой? – спросил Стук.

– Зверь – уже?..

– Уже, – сказал Стук. – Рыжий гад, видать, либо из Британии, либо с Севера.

– Забрать, – сказал Ловчий. – И пацана... Тоже заберите.

К деревне они вышли только к рассвету.

И к рассвету к церкви Трех деревень вышел Хозяин. Легко, словно тюк тряпья, нес он в опущенной правой руке человеческое тело. Толпа качнулась вперед, каждому хотелось увидеть, кто это убил их земляков, кто убил всех тех людей на корабле. Жители Трех деревень могли собачиться между собой сколько угодно, но никому чужому не было позволено обижать одного из них. В округе это, кстати, хорошо знали.

Небо было чистым, серо-синим по-зимнему. Ветра не было. Молчали люди, только облачка пара взлетали над их головами. Что-то крикнула ворона, пристроившись на кресте церкви.

– Вот он, – просто сказал Хозяин и бросил то, что принес, на промерзшую землю.

Сухощавое тело, темное лицо, немного раскосые глаза.

– Сарацин, – сказал кто-то в толпе.

– Ассасин, – сказал Хозяин.

Толпа дрогнула, но не отступила. Слухи о страшных посланцах Старца с Горы достигли и этих мест, но люди Трех деревень очень не любили, когда убивают их знакомых.

– Он ваш, – сказал Хозяин и, отвернувшись, пошел к замку.

Люди не набросились на убийцу. Они посмотрели на Кузнеца.

– Несите доски, – сказал Кузнец, – А ты, Сморчок, беги в кузню и принеси в горшке жару... И клещи там у меня лежат справа. Ты, Дедюк, давай за дровами. Много не нужно. И палку там зацепи, в сажень и не слишком толстую... А ты, Бедный, ослов своих приведи, обоих...

Хозяин шел к замку медленно, размеренно переставляя ноги. В левой руке он нес какой-то небольшой сверток.

Его догнали шаги.

– Что вам, святой отец? – не останавливаясь, спросил Хозяин.

– Остановите их, – задыхаясь, попросил Хорек. – Возле Божьего дома...

– Дурак вы, батюшка, – Хозяин оглянулся на священника. – Попробуйте сами!

– Это вы... Вы их подтолкнули... И этот...

Хозяин вдруг оказался прямо перед священником, сгреб его за грудки и поднял так, чтобы заглянуть в его глаза.

– Может быть, они хоть сейчас подумают, хоть на мгновение, что Бог защищает их, дает шанс на отмщение? – сказал Хозяин.

– Вы... Вам...

– Да, я отвечу, – Хозяин поставил священника на землю. – Но не перед тобой, Хорек. Не перед тобой.

– Нельзя ведь так... – пробормотал Хорек.

– А как можно? И не забудьте написать в своем доносе, что ассасин, убив команду корабля и закованных рабов, пытался унести только книгу. Вот эту, – Хозяин подпил левой рукой сверток над головой. – Книгу Младшего Дракона. Я ее уже лет пятьсот не видел.

И Хозяин пошел к замку. Хорек замер, глядя ему вслед.

– Да не забудьте, – крикнул Хозяин, не оборачиваясь.

Струйка пара поднялась вверх, и восходящее солнце окрасило ее в розовый цвет.

– Что – не забыть? – спросил Хорек.

– Рождество скоро. Не забудьте.

II

Только проповедью истины подрываются основы заблуждения... Пусть священники дружно возвещают истину на серебряных трубах; стены Иерихона, проклятые Богом, сами падут при их приближении...

Папа Иннокентий Третий

Осенняя погода держалась долго. Снег выпал только после Рождества, к концу последней недели января. Стало как-то чище и приятнее глазу. Все какое-то новое, яркое. И далее кровь выглядела на снегу праздничным узором.

Если бы люди, лежавшие сейчас на дороге, погибли вчера, до того как выпал снег, их кровь просто превратилась бы в грязь, в бурые комки, лежащие вперемешку с камнями и конскими яблоками, подумал Ловчий.

Теперь же кровь смотрелась благородным пурпуром на девственной белизне.

Девять скорченных человеческих тел. Четыре тела – на дороге. Возле телеги. Мертвая лошадь лежала между дышл, и две вороны уже деловито ее обследовали. На телеге, среди мешков, тоже лежал человек. Кровь из рассеченного горла стекла по свесившейся с телеги руке на дорогу и собралась в небольшую алую горку, как воск со свечи.

Четверо других, похоже, пытались убежать.

– Этих, кажись, сразу, – словно услышав мысли Ловчего, пробормотал Стук, – а эти успели чуток побегать.

– Не далеко ушли, – сказал Левша и высморкался. – Селяне тупые.

– Селяне, говоришь? – Ловчий спрыгнул с коня и подошел к лежавшему с краю.

– А то! – Левша тоже спешился. – Едут, по сторонам не смотрют, тут их разбойнички...

– Придурок, – язвительно произнес Стук.

– А в рыло? – спросил Левша и присел возле убитого, лежащего лицом вниз, в алый лёд.

– А вот тут я со Стуком согласен, – сказал Ловчий. – Придурок. Какие разбойнички? Где следы?

Левша огляделся.

Сами они ехали по следам вот этих самых покойников. Сразу перед телегой начиналась ровная, не потревоженная еще снежная гладь. Ни справа, ни слева от дороги, насколько можно было рассмотреть между деревьями и заснеженными кустами, следов видно не было. Черт, сообразил Левша, снег на кустах не потревожен. А это значит, что разбойничками тут и не пахло.

Кроме того, все имущество убитых лежит тут же, при них. Оружие и кошели... Оружие.

– Купцы? – Левша оглянулся на Ловчего. Тот не ответил, зато вмешался Стук.

– Почти десяток с одной телегой? – словно сам у себя спросил он. – Ерунда, если хотите знать.

Остальные охотники держались поодаль, не приближались. Арбалеты смотрели в обе стороны от дороги.

– Смотри внимательнее, – сказал Ловчий.

– Смотрю... – Левша хотел еще что-то добавить, но осекся.

Точно придурок, подумал он. Это со вчерашнего перепоя голова не думает. Позаливал глаза...

Двое убитых возле телеги лежали на спинах, рядом, раскинув руки. Оружие, внушительных размеров мечи, оставалось в ножнах. Двое других, справа от телеги, свои клинки выхватить успели – но и только. Один, видимо, вначале упал на колени, а потом опустился на бок, так и лежал, словно спящий ребенок. Второй упал навзничь, брызги крови широким веером испятнали снег далеко вокруг – удар, понятно, пришелся в жилу.

Было оружие у возничего или нет – видно не было, а вот у тех, что пытались бежать, оружие имелось. Два разряженных арбалета валялись в снегу, одна рогатина, сломанная почти сразу за наконечником, и кинжал в ножнах у того, который успел отбежать дальше остальных.

– Это что ж получается, – ни к кому особо не обращаясь, спросил Левша. – Это получается, что...

– Так и получается, – сказал Ловчий.

Выходило, что эти, с телегой, которых нелегкая понесла в дорогу чуть ли не затемно. – чтобы добраться сюда в такое время, нужно было из Сосен выехать чуть ли не в полночь – наскочили на кого-то... или на что-то, чего они вначале не заметили. Или не испугались.

– Эй, Ворюга, – окликнул Ловчий своего лучшего следопыта, – вернись с кем-нибудь назад шагов на пятьсот, посмотри внимательно – никто с дороги в лес не уходил? Далеко не заходи, и пусть тебя с арбалетом Гвоздь прикроет.

Следы. Теперь Ловчий рассмотрел их как следует. Среди неровных пунктиров следов погибших был еще один – мужчины, не очень крупного, но ловкого и подвижного.

Выглядело все так, что он стоял на дороге и ждал, пока к нему приблизятся. И к нему приблизились. Без опаски, хотя Ловчий, например, вперед послал бы одного человека, чтобы выяснить, а с каких таких радостей стоит кто-то на дороге. Но эти продолжали двигаться, будто не видели стоящего... Или хорошо его знали.

Потом все и пошло.

Убил коня. Потом тех двоих, что были ближе, потом возницу; потом двое, наконец, сообразили и попытались защищаться. Попытались. А потом произошло нечто такое, что заставило оставшихся в живых бежать. Что?

Чего могли так испугаться здоровые, хорошо вооруженные мужики? Даже слишком хорошо вооруженные.

Потом тот, кто их всех убил, пошел назад по дороге. И должен был попасться навстречу Охотникам Ловчего: дорога не имела развилок почти до самых Сосен. Но не попался. А это значит...

Вороны, отлетевшие было на соседнее дерево, о чем-то быстро переговорили между собой и, обрушив снег с исток, вернулись к мертвой лошади.

Ветер разорвал облака, и солнце осветило дорогу. На груди того, что лежал возле телеги, так и не успев обнажить оружие, что-то блеснуло. Солнце нащупало своим лучом кусочек полированного металла. Ловчий подошел. Оглянулся на Левшу и Стука. Те как раз обыскивали трупы. Остальные не возражали: знали, что у Ловчего все делится поровну.

Ловчий наклонился к убитому и быстрым движением сорвал у того с шеи серебряный крест, блестящий, словно только что сделанный. Спрятал крест за пазуху.

Вернулись Гвоздь и Ворюга. Один след сворачивал неподалеку в лес, а потом исчезал между деревьями.

– Собирайте здесь что хотите, только быстро, – приказал Ловчий. – Нам нужно к вечеру быть у Черного креста. Гвоздь, Ворюга и Левша – смотрят вокруг, чтобы...

Фразу Ловчий не закончил – и так все понятно. Это как раз понятно. А вот то, что здесь произошло...

Ловчий снял перчатку, сунул руку за пазуху и нащупал подобранный крест. Холодный, словно изо льда. Не нужно, чтобы его видели остальные. Пока, во всяком случае.

Мешки, к разочарованию охотников, были набиты сеном. Так что в добычу досталось только оружие и то, что нашли в кошельках. Одежду Ловчий брать запретил.

Тела сложили на телегу и оставили на дороге – не тащить же на себе. При этом Левша выразил общее мнение – хорошо, что монах на этот раз за ними не поперся. Заставил бы хоронить.

– Поехали, – приказал Ловчий. – Двое – вперед, дозором.

К Черному кресту они выехали, когда солнце только-только скрылось за деревьями.

Место было странное. Монастырь – не монастырь. И не скит: слишком людно тут было для скита. И хоть монахи были, но немного, по одежде не разберешь, из какого ордена или орденов, и монахи эти не молились, а суетились по хозяйству. Пять домов, обнесенных частоколом с башнями по углам. Почти замок.

Над всем этим возвышался громадный каменный крест, давший название всему этому странному месту. Как давно крест здесь стоит – не знал никто. И, если честно, мало кто здесь бывал. Забредшего в непогоду путника, просившегося на ночь, обычно посылали дальше, намного дальше, не открывая ни ворот, ни калитки. А вот охотничьи отряды иногда оставались здесь на отдых, или далее на зимовку. Тут же можно было оставить на излечение больных и раненых.

Ловчего ждали.

Один из монахов – Ловчий так и не удосужился узнать имена тутошней братии – с факелом в руке повел его к главному дому, сложенному из бревен. Остальные приняли у приехавших коней и проводили к длинному, шагов в тридцать, приземистому сараю – месту ночлега.

– Это чего ж в сарай? – спросил недовольным тоном Левша, но, когда вошел в сарай, всё понял.

В сарае было полно народу. Почти сотня. Они одновременно разговаривали, пили, ругались, азартно выкрикивали, бросая на стол кости, точили клинки, а увидев вновь прибывших, загалдели еще больше. Типа – куда еще прут, и так мест нет, набили, как... это ты, Ворюга? – ворюг тут еще не хватало – пасть закрой, это ж Ворюга... и Левша с ним... Это же Ловчего хлопцы... Охотников Ловчего знали. Кто лично, кто понаслышке. И все понимали, что цену те себе знают, бойцы крутые; и если место им не предоставить, то они его отберут.