Прервавшиеся начинания

История Клаудии

В начале августа 1972 года я ехала из университетского медпункта немного шокированной, но больше все-таки взволнованной новостью о том, что я беременна. И я, и мой партнер оба были аспирантами программы по социальной работе. Мы не планировали эту беременность, по крайней мере сознательно. Но было ясно, что никто из нас не сопротивлялся мысли о том, что наш ребенок родится будущей весной, будем надеяться, после выпуска.

Хотя мы оба считали себя мудрыми в практическом отношении – Ли было 26, а мне 23, – мы были болезненно наивными относительно полной ответственности и даже бремени родительства. Мы были не так давно влюблены, и жизнь была полна новых начинаний – романтических, находивших отражение в свежесрезанных цветах, только что выпавшем снеге или расцвете дня. Наша беременность справедливо казалась частью этих начинаний – отражением юной любви, выраженным в мечте детства о том, чтобы стать родителем.

Ли, даже в те первые недели, трогал мой живот, разговаривая с нашим ребенком. Он просил его расти и быть здоровым, а также рассказывал вслух о своих мечтах стать отцом. Это был второй ребенок Ли, его дочь Джоди жила в штате Джорджия в нескольких сотнях километров от нашего дома в Коннектикуте. Он видел ее несколько раз в год, но горевал о ее отъезде, когда она переехала на юг вместе со своей матерью несколько лет назад.

В некотором смысле Ли стремился к Джоди и к единению с «отцом» внутри себя, поэтому его легко захватила мечта о новом ребенке. Мы оба были так взволнованы, что пренебрегли традицией подождать окончания первого триместра, прежде чем объявлять о беременности, и мы открыто делились нашей новостью. Никто из нас не мог предположить, что эта беременность не окончится живым, здоровым ребенком, который останется с нами навсегда.

В середине сентября я отправилась в медпункт на ежемесячный осмотр. Медсестра сказала, что со мной все в порядке. Она велела мне следить за прибавкой веса, хотя я совсем не набрала. Это предупреждение показалось дежурным советом, доброжелательным, но не совсем уместным.

Терапевта же беспокоило, что я буду беременна на втором курсе аспирантуры. Отеческим голосом он спросил, рассматривала ли я возможность аборта. Его слова пронзили меня насквозь – не потому, что я считала аборт чем-то неправильным, но потому что я в первый раз вспомнила, что не все беременности оканчиваются ребенком.

Я почувствовала ужас, но спокойно ответила, что мы с Ли уверены, что поступаем правильно. Тогда он продолжил и рассказал, что у меня может случиться выкидыш и что, если он случится, я буду не одинока, потому что у многих женщин «не получается» в первый раз. Тогда я была не слишком сознательной для того, чтобы понять, когда меня и моих сестер-женщин оскорбляют, поэтому поблагодарила его и отправилась домой.

На следующий день занятия возобновились. Было здорово увидеть всех наших старых друзей и поделиться рассказами о каникулах, а также новостью о нашей беременности. В конце недели друзья повели нас в местный паб, чтобы отпраздновать, что для меня значило выпить стакан апельсинового сока. Этот сок был лучше всякого шампанского, потому что он символизировал ту «особость», которую придает каждой женщине беременность.

Ли сиял от гордости. Я видела в его лице мужественное сознание силы, оттого что он смог сотворить ребенка. Хотя мне и не нравился подразумевающийся под этим «мачизм», должна признать, я наслаждалась вниманием в его новообретенной роли будущего отца-защитника. Мы и не знали, что это будет единственное наше торжество.

В субботу утром я проснулась рано, чтобы начать обычные для выходных домашние дела. Мы жили в загородном доме с дровяной печью, обеспечивающей нам единственный источник тепла. Мы с Ли согласились сделать ремонт в счет платы за жилье. Поскольку нам обоим нравился физический труд и мы были ограничены в финансах, этот дом выглядел как мечта студента.

Сразу после обеда я почувствовала небольшие спазмы внизу живота. Я перестала таскать дрова в сарай и вошла в дом, чтобы присесть, подумав, что я, должно быть, перенапряглась. Я поспала несколько часов и проснулась, чтобы отправиться на ужин, о котором мы с Ли договорились с друзьями. Впоследствии, оглядываясь назад, мы осознали, что не обсуждали за ужином нашу беременность, будто уже знали, что что-то не так.

Мы с Ли ехали домой в необычном молчании. Я очень устала и хотела спать. Мы повернули к себе во двор, и Бернард, наш сенбернар, подбежал, чтобы поприветствовать Ли. Я открыла дверь машины и упала на землю. Боль в животе была резкой. Ли внес меня в дом. Мы все еще хватались за идею, что я слишком перетрудилась, но решили на всякий случай поехать в больницу.

К этому времени схватки усилились. Дежурный терапевт, молодой врач, обнаружил вагинальное кровотечение, о котором я не подозревала, и сказал, что у нас выкидыш. Он дал мне дозу демерола и отправил домой, сказав Ли, что больница не предоставляет акушерских услуг, поэтому нам надо поехать в другое место, если мне нужна медицинская помощь.

Мы молча плакали поодиночке до тех пор, пока не началось действие демерола и я не обмякла на сиденье автомобиля. Я проснулась в нашей комнате, меня бесконтрольно рвало, и я не могла пошевелиться. Ли помыл пол и меня и устроился рядом с ведром в руке. Для меня ночь текла без понятия о времени, я была в ступоре под действием демерола. Для Ли она была длинным одиночным кошмаром, который он переживал в страхе.

На рассвете состояние опьянения от лекарства закончилось. Ли спал сидя. Я попыталась встать, но потеряла сознание от боли. Теперь мы знали, что это было больше, чем просто выкидыш, и эмоциональная энергия оплакивания нашего потерянного ребенка была перенаправлена в другое русло. Нашей новой целью было физическое выживание, потому что боль усиливалась и я начала задыхаться.

Следующим звуком, который я услышала, был вой сирены «скорой помощи», которую вызвал Ли. Ли кричал, чтобы они пошевеливались и не дали мне умереть. Я снова потеряла сознание. Каждый ухаб на дороге отдавался у меня в области таза.

Врачи бегом занесли меня в отделение экстренной помощи. Послышались голоса: «У нее шок!» А затем наступила темнота. У меня пред глазами, окутанные белой клубящейся дымкой, стояли мои двоюродные бабушки Молли и Нэл, обе умершие, когда я еще училась в старших классах школы. Они улыбались. Меня это не пугало. Я думала, что они протянут мне руки, но вместо этого они лишь посмотрели на меня и ушли. Я проснулась в послеоперационной палате, а Ли шептал мне на ухо: «Не умирай, Дуби (прозвище, которое он мне дал), не надо, Дуби».

Когда я наконец пришла в сознание, мы оба испытали такое облегчение, оттого что я выжила, что мы были за несколько световых лет от того, чтобы оплакивать потерянную беременность. Вскоре мы узнали, что у нас была внематочная беременность – состояние, при котором оплодотворенная яйцеклетка прикрепляется вне матки. В моем случае это состояние не было своевременно диагностировано, результатом чего стал разрыв маточной трубы.

Мысль о том, что я могла умереть, повергла Ли в ужас. Он рассказал, что терапевт предупредил его перед моей операцией, что я нахожусь в тяжелом состоянии и могу погибнуть. После этого происшествия еще несколько месяцев у него был застывший взгляд. Я была благодарна, что осталась жива, и испытывала новое глубокое ощущение смысла жизни. И хотя я по-настоящему переживала это чувство духовного роста, я похоронила свое горе на несколько месяцев – здоровое состояние, учитывая, что должно было наступить хотя бы физическое выздоровление.

Пребывание в больнице было кошмаром. Никто не говорил со мной о том, что случилось. Сотрудники больницы старались не заходить в мою палату, если только мне не требовалась физическая помощь. Я знала, что само мое присутствие затрагивало неразрешенные эмоции, особенно среди сестер. Дважды, когда я звонила, чтобы мне ночью принесли одеяло, мне говорили, чтобы я перестала беспокоить их с этими одеялами, потому что их нет. Во второй раз, когда я спросила, не может ли кто-то сходить на другой этаж в поисках лишнего одеяла, мне предложили встать и одеться, раз уж мне так холодно. Я так и сделала, и на следующее утро сестра накричала на меня за то, что я лежу в постели в одежде.

После этого я поняла, что лучше будет лежать дома, поэтому я выписалась из больницы и отправилась домой с Ли, который уложил меня у печки, завернув в спальные мешки. Единственное возражение против моей выписки из больницы исходило от моего терапевта, который был обеспокоен, что у меня до сих пор не было стула. Я уверила его, что, если у меня случится запор, он узнает об этом первым.

Теперь мне ясно, что и Ли, и я были в состоянии глубокого шока. В попытке успокоить свои эмоции на следующей неделе мы вернулись к обычному расписанию занятий. Никто из нас не мог нормально оценить мое физическое состояние, поэтому мы, можно сказать, его игнорировали. Однако у горюющего тела есть безжалостный способ сделать так, чтобы его услышали. Хотя я каким-то образом умудрялась функционировать в течение трех месяцев после операции, у меня развилась страшная анемия вкупе с мононуклеозом. Проблемы с кровью вынудили меня пропустить шесть недель занятий. К счастью, преподаватели разрешали мне выполнить необходимые для выпуска задания дома.

Мы с Ли по сути закрылись от любых обсуждений наших чувств относительно беременности. Когда я приближалась к этой теме, его глаза расширялись от страха и он весь сжимался. Эти сигналы были для меня достаточным поводом, чтобы пойти на попятный, поскольку для меня по большей части касаться этой темы было слишком болезненно. Казалось, что нам обоим нужно время.

Тем не менее отношения между мной и Ли никогда больше не были прежними. Наши мечты о семье, будущем, родительстве в буквальном смысле лопнули. У нас не будет ребенка этой весной, а в настоящем мы не способны выразить свою боль.

Не уверена, позволил ли себе Ли когда-нибудь по-настоящему почувствовать разочарование или признать внутреннюю рану. Мое состояние дошло до критической точки как-то в обед четверга в центре Хартворда.

Я вернулась на практику в одной из альтернативных школ. Мой куратор обходился со мной по-доброму и позволил отработать пропущенные дни. Школа располагалась в здании старого вокзала через дорогу от муниципальной парковки.

В этот самый четверг я не ждала никаких необычных происшествий. Я подъехала, как я считала, к парковке. Я была через дорогу и чуть в стороне от школы. Однако я куда-то не туда свернула и потеряла дорогу. Я повернула обратно и снова устремилась в направлении парковки.

На этом этапе я была расстроена и немного встревожена. Я помню, как предостерегла себя не спрашивать у проходящего полицейского, где находится парковка. Я чувствовала себя немного сумасшедшей и боялась, что он это заметит.

Затем я начала плакать. Я рыдала и рыдала больше полутора часов. Я потеряла намного больше, чем парковку, я потеряла ребенка и частично мужа и тысячи нежных моментов семейной жизни.

Образы трехлетней девочки, одетой в розовое клетчатое платье, шестилетней, впервые идущей в школу, двенадцатилетней, у которой впервые началась менструация, и восемнадцатилетней, готовой к выпускному балу в школе, прошли перед моими глазами. Я чувствовала, что мне нужно поговорить с ней и что ей нужно имя. Я назвала свою дочь Элизабет. Я рассказала ей, как я расстроена – как зла, что она ушла от нас с Ли.

Я рассказала ей, как сильно я ее любила и что я практически жила с ней и со своими потерянными мечтами о материнстве.

Для меня не имело значения, была ли Элизабет девочкой на самом деле. Мое сердце подсказало мне, что это так. Значение имело то, что я нашла способ обратиться к частичке меня, которую я также потеряла.

Слезы отступили, а проехавшая мимо пожарная машина резко вернула меня к реальности дорожного движения в центре Хартфорда. Парковка находилась справа от меня – непреклонная реальность и напоминание о настоящем. Я завела машину и остановилась еще на мгновение, чтобы оплакать Элизабет.

Мы с Ли так и не смогли оправиться ни от наших чрезвычайно идеализированных мечтаний, ни от истинной реальности нашей утраты. Наши жизни продолжались, но были навсегда разделены невысказанными словами и невыраженным отчаянием. Казалось бы, двое клинических социальных работников, которые должны быть обучены общению и выражению эмоций, могли бы исцелиться в более полной степени. Мы не смогли.

Через год мы снова забеременели. Я в то время была клиническим социальным работником в центре психического здоровья. Я не позволяла себе радоваться, потому что знала обратную сторону этого восторга слишком хорошо.

Это не имело значения – когда у меня случился выкидыш, мое сердце все еще было разбито, потому что я снова не стала матерью ребенка, личико которого я могла бы увидеть и к ручке которого я могла бы прикоснуться.

Чуть менее года спустя мы забеременели опять. И снова выкидыш. На этот раз утрата была слишком тяжела, чтобы ее вынести. Больше никаких детей, подумали мы. Больше никаких беременностей, мечтаний, надежд, которые останутся несбывшимися. Никакого больше физического ущерба, стресса, кровотечения.

Наше горе было молчаливым, а наш плач в то время был заглушен нашим собственным недопониманием и неспособностью нашей культуры оказаться перед лицом такой утраты. Потребовалось почти семь лет, чтобы я открыла глаза и чувства ко внешнему отрицанию нашей культурой горя и внутренней непроходящей боли от потери беременности.

История Кэти

Вскоре после нашей свадьбы в 1968 году мы с Джоном начали надеяться на рождение ребенка. Но эти надежды все не сбывались. Мы на ощупь пробирались через три года бесплодия, каждый месяц молясь, чтобы у меня не начались месячные и теряя частицу веры и доверия к своим телам каждый раз, когда они начинались. Наша юношеская уверенность и жизнерадостные ожидания утекали с каждой менструацией, означавшей, что беременность не наступила.

После года неудачных попыток зачать мы обратились за консультацией к гинекологу. Он подтвердил наши подозрения, что что-то не так, сказав, что, если пара не может зачать в течение года, она предположительно бесплодна, пока не будет доказано обратное. Он предложил начать обследоваться и попытаться выяснить, в чем заключается проблема. Я ушла из кабинета в тот день, чувствуя, будто меня заклеймили; никакое клеймо не могло бы сделать меня более заметной, чем я себя чувствовала. Я была уверена, что люди всё знали и моя неспособность зачать – сделать то, что ожидается от женщин, – была написана у меня на лбу. Джон позже признался мне в тех же чувствах – ощущении несоответствия, утраченной мужественности, унижения. Интересно то, что каждый из нас винил себя. Мне хотелось забиться в нору и спрятаться от мира.

Мир не позволил мне этого сделать. Наши близкие родственники были деликатны к нашим чувствам, но эти чувства тогда считались исключительно личными; нам нелегко было ими делиться, потому что каким-то образом мы запутались в паутине, помеченной ярлыком «провал», и слишком сильно чувствовали себя загнанными в ловушку, чтобы делиться своими переживаниями. Однако дальние родственники не позволяли нам уединиться. «Ну, – подгоняла нас тетя, – не пора ли вам завести ребенка? Ваши родители моложе не становятся, знаете ли, и они хотят повозиться с внуками, пока живы». «Чего вы хотите добиться? – спросила другая. – Заработать состояние, прежде чем заведете детей? Вы что, не знаете, что детям нужны молодые родители?!» Некоторые также отпускали комментарии у нас за спиной так, чтобы мы слышали, что мы «наверное, слишком эгоистичны, слишком зациклены на самих себе», чтобы заводить детей. Если поблизости была беременная, кто-нибудь мог отпустить замечание, что нам стоит спросить ее, как это делается.

Интересно, что чаще критике и осуждению подвергалась я, потому что, предположительно, я как женщина контролировала ситуацию. Люди ждали, пока я останусь одна, а затем выдавали свои мнения. Я всегда чувствовала себя раздавленной лавиной их неделикатности. Комментарии, которые мы выслушивали, в любых других обстоятельствах могли бы быть сочтены признаком невоспитанности собеседника, но при нашем глубинном желании зачать они были нестерпимы. Джон взял привычку стоять рядом на любых общественных сборищах и отвечать на вопросы о беременности шутками вроде: «Слушайте, наверное, я стреляю холостыми». Возможно, дело было во мне. Мы просто не знали. Обследования, которые мы проходили, вначале были неопределенными. Кроме того, они были оскорбительными, унизительными и лишенными уважения и почтительности к жизни. Воспоминания переполняют мое сознание: собрать сперму в специальный пакет, не дать ей остыть и скорее довезти ее до лаборатории; заниматься сексом в определенное время, а затем быстро довезти меня до клиники репродуктивного здоровья, чтобы мое тело было обследовано при ярких огнях прямо после полового акта; болезненный сбор образцов выстилающего слоя матки вручную, чтобы изучить его под микроскопом; заполнение моей матки и фаллопиевых труб рентгеноконтрастным веществом, чтобы группа докторов смогла определить проходимость моих половых путей для зачатия.

Занятия любовью – самая личная и глубоко интимная связь между мной и Джоном – стали медицинской процедурой, оголенной перед толпой докторов в белых халатах и лаборантов, собирающих образцы. Неудивительно, что мы защищали те крохи личного, что нам остались; неудивительно, что мы съеживались от обсуждений причин нашего небеременного состояния остальным миром. Я ищу в памяти хоть какое-нибудь воспоминание человеческого понимания от наших врачей. Но таких воспоминаний просто нет – его тогда не было. Доктора либо многословно советовали нам не беспокоиться – «это произойдет»; либо холодно и безлично сообщали нам результаты анализов, на которые накладывались невозмутимые медицинские точки зрения.

Мы чувствовали себя сломавшимися машинами; с нами так и обращались. Никто из них, ни один, не взял меня за руку, не посмотрел мне в глаза и не сказал: «Это очень тяжело. Должно быть, ужасно это переносить. Я буду работать с вами, пока мы не исчерпаем все возможности». Выносить черствость окружающего мира было болезненно тяжело. Моя вера в свое тело и вера Джона в его, наши представления о собственном здоровье и благополучии, наши ожидания от самих себя и нашего брака утекали от нас каждой менструацией, которую я отмечала в календаре.

Это было очень грустное и болезненное время, мы находились в тупике. Мы жили от месяца к месяцу, ища признаки беременности. Нам говорили, что беременность кажется вероятной; нас обоих признали несколько менее способными к зачатию относительно нормы, но, по-видимому, мы были способны к зачатию. Наконец путы тревоги пали, когда была зачата Шэрон. Услышать, что мы на самом деле беременны, было одним из наиболее радостных, захватывающих, облегчающих моментов в нашей жизни, которые затмило только рождение Шэрон. Мое желание способствовать исцелению других родилось раньше, чем Шэрон. Я подумала обо всех женщинах, чье ожидание ребенка затягивалось и затягивалось.

Через год после рождения Шэрон у меня, по всей видимости, случился выкидыш на четвертой неделе беременности. Мне казалось, что я беременна, но беременность не была подтверждена анализом крови, и вдруг у меня началось кровотечение. Осмотр показал, что, возможно, я была беременна. Этот опыт потряс меня и воскресил все мои страхи. Наверное, у меня внутри что-то на самом деле было не совсем так, не соответствовало норме или было неполноценным. Была ли я на самом деле женщиной, удачно родившей ребенка? Я больше не чувствовала ни безопасности, ни надежности, ни уверенности. Что случилось с ребенком, которого я потеряла? Подвело ли его мое тело? Что случилось? Где мой ребенок? Был ли он где-то в целости вне моего тела? Несколько недель я чувствовала себя окутанной густым туманом, и продвигаться сквозь этот туман было очень трудно. Ничего было непонятно; доктора даже не могли подтвердить, была ли я беременна. Но я знала, что была беременна, и я чувствовала, что ребенок, которого я потеряла, заслуживает по крайней мере признания его существования (я даже чувствовала, что потеряла мальчика). Очевидно, никто не понимал меня. Через несколько дней все уже забыли, что у меня случился выкидыш.

Наконец я просто отринула туман и похоронила мое инстинктивное чувство утраты внутри. Я не знала, что эту похороненную печаль можно снова вытянуть на поверхность более поздней утратой, усилив горе и боль.

Прошло два года, прежде чем наши попытки зачать снова увенчались успехом. Беременность была тяжелой. Над днями, которые в другом случае были бы наполнены радостью и ожиданием, нависал призрак выкидыша. Мой организм подавал сигналы стресса, некоторые сигналы того, что я могу родить преждевременно, однако я доносила до срока. Пол успешно родился, и мы были полны радости.

Три года спустя мы зачали вторую дочь, и именно рождение Элисон определило мое участие в написании этой книги. Странно, подумают некоторые. Здоровый третий ребенок. Прелестная семья. Однако рождение Элисон погрузило нас в пучину утраты – настоящей, горькой, честной перед Богом, в гневе на Бога. И эта утрата вызвала на поверхность другие неизлеченные утраты, которые я пережила в прошлом, и переполнила меня грустью.

Моя беременность Элисон была наиболее позитивной, комфортной беременностью из всех. Призраки неудачи и утраты растаяли на заднем плане, и мы начали ожидать рождения нашего ребенка. Первые наши дети родились в крупном роддоме Бостона. При каждом рождении мы чувствовали себя очень уязвимыми; некоторые аспекты больничного ухода пугали или злили нас. Мы чувствовали тревогу за наших детей и не были уверены, что медицинская помощь, которую мы получали, обеспечит им безопасность. Поэтому во время третьей беременности в нас начал расти страх возвращения в тот же роддом. Наши годы бесплодия оставили нам мало уверенности в себе и доверия к медицинским работникам. Мы не испытывали почтения и уважения к большинству связанных с беременностью медицинских мероприятий, и мы не чувствовали, что сама больничная атмосфера была наполнена глубоким уважением к жизни.

Мы присутствовали при домашнем рождении дочери наших близких друзей – Андре. При ее рождении мы чувствовали благоговение. У нас даже было глубокое духовное ощущение, что, возможно, Бог ведет и нас к таким родам, чтобы обеспечить безопасность ребенка. Чтобы получить больше ответов, мы посетили на выходных духовный семинар для пар и почувствовали еще большую уверенность, что Бог подвел нас к тому, чтобы положиться на по-настоящему естественные роды.

Поэтому после нескольких месяцев изучения фактов и поисков в своей душе мы решили рожать дома. Это было глубоко духовное, вымоленное решение. Мы чувствовали себя в безопасности; мы нашли прекрасных опытных акушерок и превосходную врачебную поддержку, и мы были уверены, что делаем разумный безопасный выбор для рождения нашего ребенка; мы представляли себе совместное рождение, с двумя возбужденными старшими детьми и несколькими любимыми людьми, приветствующими нашего новорожденного, но больше всего мы мечтали об умиротворенных, безопасных родах, глядя на которые, Бог улыбается, а всех нас окружают ангелы-хранители.

Реальность была далека от умиротворенности и божественности. Активная фаза родов длилась всего четыре минуты, очень интенсивно и стремительно. Элисон почти родилась, когда ее пульс начал падать и внезапно исчез. Акушерка, слушающая сердцебиение, покачала головой – пульса не было! Я должна была немедленно вытужить дочь, чтобы спасти ее. Я приложила все свои силы на то, чтобы ее родить. Она выскользнула из моего тела, и на несколько секунд я потеряла сознание, изнуренная и травмированная такими стремительными родами. Они были захватывающими, переполняющими и пугающими.

И вот она лежала, моя дочь – бездыханная, бело-голубая, без сердцебиения. Несмотря на все планы и молитвы, Элисон не удалось уберечь. Мысль о том, что она может умереть, поразила меня. Я беспомощно смотрела, как наши искусные акушерки трудились над ее крошечным тельцем, делая ей искусственное дыхание. Это было наиболее мучительным моментом в моей жизни – видеть своего ребенка таким нуждающимся, в смертельной опасности, и просто смотреть. Я помню, что я молилась вслух и слышала, как Джон тоже молится, обнимая меня. Мы просили Бога не дать нашей дочери умереть. Где был Бог? Где была наша духовная гарантия безопасного рождения? Мы также разговаривали с Элисон, умоляя ее дышать. Ее сердце начало биться снова, она сделала неровный вдох – и остановилась. Прошло четыре бесконечных минуты, пока наши акушерки делали ей искусственное дыхание, и она начала дышать. Сперва с перерывами, а затем более уверенно. Казалось, что она выбирается, но мы вызвали «скорую», чтобы немедленно отвезти нас в ближайшую больницу.