Реки текут к морю. Книга I. Курс лечения несчастной любви

Когда Лиза с билетом в руке снова обернулась к окну, питерский поезд уже подошел, из открытых дверей стали выходить пассажиры. Она поискала Игоря глазами. Вот он заглядывает в окошко, машет кому-то рукой. Из вагона вышла девушка, и Лиза сразу поняла, это ее встречает Игорь. Поняла за мгновение до того, как увидела: он широко раскинул руки, а девушка, завизжав, бросилась навстречу, подпрыгнула и повисла на нем, обхватив и руками, и ногами, и он закружил ее. Девушка была совсем молоденькая, девчонка, лет шестнадцать-семнадцать, ну восемнадцать от силы. Джинсики с дырами на коленях, («не холодно же ей»), ярко-розовая курточка, рюкзачок за спиной, личико мелкое, только глаза большие, цвет не разглядеть, рыжие лохматые патлы во все стороны. Не фотомодель. Он прижимал ее к себе, а она целовала его куда придется, в лоб, в нос, в бороду. Он смеялся.

Он смотрел на эту девчонку так радостно, будто держал в руках великое сокровище. Смотрел с любовью. Издалека было видно, что это любовь. На Лизу он так никогда не смотрел.

А потом они ушли с платформы. Ушли обнявшись, тесно прижавшись, поглощенные друг другом, светящиеся счастьем.

А Лиза осталась стоять за стеклом. Замороженная. Одна. В темноте.

Только где-то далеко, за гранью вселенной, звучали шаги уходившей судьбы: «Та-та-та-та-а-ам…»

Курс лечения несчастной любви

Лиза лежала на шезлонге, закрыв глаза. Сквозь веки и темные очки все равно чувствовался горячий ослепительный свет. Шум прибоя, далекие крики чаек, легкий бриз щекотал разогретую кожу. За окном хлопьями падал снег. Окно в Комнате Солнца было огромное, во всю стену. Казалось, можно встать на границе этого игрушечного лета с нарисованным на стене морем, протянуть руку сквозь прозрачную пленку, разделяющую две реальности, и в ладонь доверчиво опустятся мохнатые снежные зверики.

– Елизавета, вы бы не загорали так долго, солнце хоть и искусственное, а сгореть можно по-настоящему.

Села, спустив ноги на пол, пошарила ими в поисках шлепанец.

– Да, пожалуй. Спасибо, Людмила Георгиевна, пойду поплаваю.

Она приехала сюда под вечер, к самому ужину. Заселилась в свой роскошный номер, студию с полустенкой, отделяющей кровать от гостиной зоны с диваном, телевизором, журнальным столиком и парой пейзажиков неизвестных никому художников. Дополнительным роскошеством был комплект посуды: ложки, тарелки, чайные чашки. Правда, чайника в номере не водилось. Зачем тогда чашки?

Под окном – газон, на него белой полупрозрачной вуалью ложился по утрам снег, чтобы уже к обеду исчезнуть, раствориться в зелени невянущей даже поздней осенью травы.

В огромной, как спортзал, столовой, набрав себе всякой еды в тарелку, Лиза блуждала из конца в конец, ни одного свободного столика не было. Наконец ее окликнула какая-то женщина:

– Девушка, вы мимо нас уже третий раз дефилируете, присаживайтесь, у нас свободно.

За столиком у окна сидела пара: пригласившая ее женщина, а правильнее, пожалуй, дама, лет пятидесяти, стройная, в светлом свитерке, стрижка современная, ассимметричная, слегка разлохмаченная, нарочито небрежная, волосы, видимо, крашеные, каштановые, и ее спутник, про таких обычно говорят «настоящий полковник»: красиво вылепленная голова, крупное строгое лицо, расправленные плечи, хотя было ему верных шесть десятков.

– Спасибо.

Познакомились.

– Людмила Георгиевна.

– Борис Семенович.

– Елизавета.

Попозже, когда Лиза вышла прогуляться по санаторию, посмотреть, что где, она встретила их обоих у бильярдного стола.

– Сыграйте с нами, Елизавета.

– Да я не умею. Никогда не играла.

– Тогда откуда вы знаете, что не умеете? Попробуйте.

Ну что ж попробовать можно. Борис Семенович очень толково все ей объяснил, как держать эту штуку, которая кий, куда смотреть, как пальцы ставить. Она ударила. Шарик выскочил через борт, с грохотом рухнул на пол.

– Ну вот видите. Я же говорила, не умею.

– Давайте еще раз. Получится, я уверен. Не боги горшки обжигали.

И правда, стало получаться. И даже один шар ей удалось закатить в эту тряпочную сеточку в углу стола. И тогда Лиза почувствовала азарт. А еще ей понравилось смотреть на них. На этих стариков. Нет, ну не то, чтобы совсем стариков, особенно она, но… Да, не важно. Они были так предупредительны друг к другу: «Боренька, может окно прикрыть? Дует. У тебя же еще вчера горло болело», «Людочка, я принесу тебе палантин? Нет? Не холодно?» Это выглядело трогательно.

«Они прожили вместе, рядом, бок о бок огромное количество лет, притерлись друг к другу. Давным-давно они страстно любили друг друга, может им пришлось преодолеть какие-нибудь трудности, разлуку… Теперь их любовь выплавилась в обоюдную нежность. Лебединую. Мне бы так, много-много лет, целую вечность… рядом…» – в груди заворочалось, заскребло лапками, заскулило брошенным щенком горе – «у меня так не будет… никогда… Игорь, Игорь, Игорек, прощай…»

На следующее утро на завтраке Бориса Семеновича не было, Людмила Георгиевна сидела за столиком одна.

– Доброе утро, Елизавета. Присаживайтесь.

– Здравствуйте. А где Борис Семенович?

– А он уехал. С утра пораньше.

– Как уехал? Куда? Что случилось?

Лиза опешила: уехал куда-то без своей Людочки, вот дела. Глядя в ее удивленно вытаращенные глаза, Людмила Георгиевна рассмеялась:

– Домой уехал. К себе в Тверь.

Помолчала, еще посмотрела на Лизу, кивнула самой себе, будто поняла что-то, и добавила:

– Вы видимо решили, что мы – пара, супруги или любовники. Ничего подобного. Просто приятели. Познакомились здесь в «Соснах» четыре года назад. И с тех пор приезжаем сюда примерно в одно время, списываемся, согласовываем свои варианты и вперед. Еще парочка друзей у нас есть из Москвы. Только они нынче еще раньше уехали. Я одна осталась.

«Вот те на», – думала Лиза. Она сидела, опустив лицо пониже в тарелку, чтобы не видно было как она покраснела. «А я-то понапридумывала с три короба: страсть, разлука, Ромео и Джульетта, песня лебединая… Дура набитая. Господи, до чего неудобно получилось».

Людмила Георгиевна не то, чтобы шефство над Лизой взяла, но снабдила ее кучей полезных советов для санаторной жизни.

– Вы, Елизавета, возьмите себе побольше процедур всяких. Тут кроме как на процедуры ходить, да в столовой отъедаться – делать нечего. А так не заскучаете. Я вон не просыхаю с ура до вечера: бассейн, жемчужные ванны, грязи, водный массаж. Так и бегу по коридору от одного корыта к другому, зажав трусы и лифчик в кулаке и капая с головы себе за шиворот.

Лиза так и сделала. И не пожалела. Пока носилась с процедурной книжкой туда-сюда, мусолить свои несчастья было некогда. Жалеть себя, плакать о доле своей несчастной некогда. Образ вероломного обманщика Игорька отступал, потесненный массажем воротниковой зоны и водорослевыми обертываниями. После ужина устраивали концерты, в санаторий приезжали местечковые знаменитости: певцы в стиле молодого Хиля или Витаса, камерные ансамблики: пара мандолин и виолончель, хоры с народными песнями и шлягерами прошлого века. Если концерта не было в самом санатории, подавался автобус для доставки всех желающих на такие же зрелища к соседям.

Лиза ходила на концерты, на все, будто обязана была отсматривать эти номера, будто она на работе. Это помогало.

Сердце потихоньку заживало, затягивалась ранка, зарастала корочкой. Главное не дергать, не царапать воспоминаниями. На ночь, уже лежа в кровати она читала Олди. Дрязги и страсти в семействе древнегреческих богов ее не трогали, но она старалась читать внимательно, пристально, не отвлекаться от страниц, чтобы не унестись ненароком в свои мысли. Главное – не распускать крылья. Главное – не взлететь в холодную пустую высоту одиночества. Главное – привыкнуть. Она вцеплялась в книгу как в якорь: «Держи меня».

«Это герой должен быть один. А почему я? Я – не герой. Я не хочу быть одна», —молча кричала Лиза.

«Не хочешь, а будешь» – тихо отвечала ей та, другая, внутренняя.

Рано или поздно приходилось закрывать глаза.

И тут накрывало. Бежать, спрятаться, забиться в нору, скулить, зализывать рану, ловить слезы языком.

Она скулила. Ей снился Игорь. Она бежала за ним, звала, он уходил куда-то… Она кричала, громко. Господи, как громко она кричала. Она и не подозревала, что умеет так громко кричать. Он оборачивался. Улыбался. Смотрел по сторонам: кто это его зовет(?) – он не видел ее. Она подбегала, вставала рядом, заглядывала ему в глаза. Там, у него в глазах, было солнце… луг… трава шелестела… двое шли, взявшись за руки… далеко, почти у горизонта… Но, если приглядеться, видно – это Игорь и та девчонка, мелкая, рыжая. Рыжая смеялась. Громко. Поэтому он и не слышал, как Лиза звала его.

Лиза просыпалась. То ли от своего крика, то ли от этого грохочущего смеха.

Потом засыпала опять.

Карусель. Лошадки. Бегут по кругу. Музыка, одна и та же повторяющаяся звуковая фраза: ля-ляля-ля… Как шарманка. Лиза, почему-то маленькая, лет пяти, на лошадке… Кружится. Она счастлива. Музыка, лошадка, карусель. Парк возле Кремля. Река недалеко. Запах воды.

Игорь. Он в центре карусели. Лиза кружится вокруг него. И никакая она не маленькая. Взрослая. Вращаться вокруг Игоря – счастье. Она счастлива.

Игорь не смотрит на нее он смотрит вверх. Там, вверху ничего нет. Просто небо. Лиза тоже смотрит вверх. Там девушка. Смешливая рыжуха. Ямочки на щеках. Игорь поднимается к ней. Куда? Лиза смотрит вниз, в центр карусели. Там пусто. Совсем пусто. Черная дыра. Холод. Лиза вращается вокруг пустоты, холода, дыры. Каждый радиус короче предыдущего. Лизу ждет дыра. Черная. Холодная. Пустая. Навсегда. Страшно.

Лиза просыпается от своего крика. Или от воющей в дыре пустоты.

Потом не уснуть. Долго.

Потом наступает утро. И снег плетет свою холодную кисею на газоне под окном.

– Вы знаете, я первый раз одна поехала. Без мамы, без Ленуси. Это тетя моя, Ленуся. Они никуда меня не отпускают. Может это и хорошо. Уютно. Я не жалуюсь.

Что она хотела донести до этой совершенно чужой женщины, зачем начала рассказывать про себя? Может просто «эффект купе»: вывалить, то что гложет, не отпускает, и разойтись. Исповедь. Чтобы не в пустоту. Чтобы живому, теплому. Чтобы человеку. Чтобы слышал, кивал, соглашался, а потом забыл.

– Мама исторический закончила. В нашем институте. Она в Питере хотела учится, но ее не пустили, мама не разрешила, ее мама, в смысле, бабушка моя. Они даже поехали поступать, документы подали, а потом вернулись. Как-то сразу. Не знаю почему. Не говорили. И я тоже на истфак поступила. Тогда уже это университет был. Я в музее…

Они вдвоем стояли на пустом берегу озера. Издалека по холодной чуть наморщенной глади плыл к ним лебедь. Озеро было огромным, дальний берег едва угадывался более темной полоской между одинаково серыми небом и водой. Лебедь, изогнувший шею, белел точно посредине этой глянцевой открытки. Привыкший к подачкам, он торопился к берегу. Рассчитывал получить свою порцию булки или еще чего-нибудь человечьего.

Лиза рассказывала, глядя на картинного лебедя. Потом перевела взгляд на свою спутницу. Та улыбалась. Чуть склонив голову к плечу, слушала, смотрела пристально и улыбалась. Того и гляди, расхохочется. «Что смешного-то? Она надо мной что ли смеется?» – Лиза остановилась посреди предложения.

Не дождавшись продолжения, Людмила Георгиевна хмыкнула. Помотала головой: «Ну и ну!» и сказала:

– В музее, Лизок? Как мама Эля?

«Лизок» резанул ухо: откуда она…? Это только для внутреннего пользования… больше никто ее так не зовет…

– Лизок… Я ведь тебя последний раз видела…, да, тебе года четыре было. Ты в комнате спряталась. Так и не вышла. Боялась чужих.

Слово «чужих» прозвучало как-то очень печально, хотя она продолжала улыбаться. Наверное, Лиза выглядела оторопело. Людмила Георгиевна похлопала ее слегка по плечу и добавила:

– Я тетка твоя. Сестра Эли и Ленуси. Старшая. Неужели не слышала?

И обалдевшая Лиза выдохнула:

– Вы Люся? – И спохватившись: – Ой, простите, Людмила Георгиевна.

– Зови меня Люсей. Ладно?

Лиза кивнула:

– А вы меня – Елизаветой. Пожалуйста.

***

Через два дня ее вновь обретенная родственница собиралась уезжать. Она складывала вещи, Лиза сидела рядом в кресле. Люсин номер не отличался скромностью: две комнаты, в гостиной – белая мебель, едва смахивавшая на стиль кого-то из Людовиков, стеклянная витринка с сервизом, большой телевизор, в спальне – кровать с резным тоже белым изголовьем. Правда тумбочка только с одной стороны, а ночника вовсе нет. Уютом эта провинциальная помпезность похвастать не могла. Эти два дня Лиза и Люся провели вдвоем с утра до вечера. Лиза рассказала про себя все, ну почти все: и про Нику, и про коньки, и про то, что это страшная тайна, и дома об этом не знают. Про Игорька не стала говорить, болело до сих пор. Она узнала много нового про свое семейство. Правда, почему ее тетя, как уехала сразу после школы из родного дома, так почти ни разу и не возвращалась, она не поняла. Та только отмахивалась: да ну, что там делать, в Питере гораздо интереснее. Но видно, что-то там все-таки было, какая-то черная кошка пробежала между нею и всеми остальными. Давно. А раз давно, то это не Лизино дело. Нечего и лезть.

– Слушай, Елизавета, а у тебя еще сколько дней осталось? Ты когда уезжаешь?

– Через пять дней.

– А поехали со мной! Чего ты тут будешь. Скучища же. Развлечения для старперов. Поехали. Я тебе Питер подарю. Не покажу. Именно подарю. Весь твой будет, начинай поглощать с любого конца.

– Нет, я… Как же? – Лиза замешкалась.

Ей никогда не приходило в голову, что можно запросто сойти с маршрута. Ну да, было запланировано одно: сидеть в лесной глуши в одиночку, мучиться, выздоравливать потихоньку от своей неудачной любви. А теперь вот предлагается совсем внезапно: ехать в Питер, гулять там, бродить под зонтом по набережным, заглядывать в незнакомые подворотни, пить капучино на Невском. А театры? А в Русский метнуться? И это показалось ей таким заманчивым, таким вкусным.

– А что я дома скажу? Они же с ума сойдут. Меня сюда-то со скандалом выпустили.

– А ничего не скажешь. Про свои коньки же не сказала. Приедешь домой, когда положено, день в день. А пока эсэмэски слать будешь: «Все в порядке». Ну что, поехали?

– Поехали!

Лиза сидит в Люсиной машине. Они едут в Питер. Дорога не близкая. Оставим же ее здесь, тем более, что она, кажется, задремала.

Лиза спит, и не знает, что перестала быть главной героиней нашего сумбурного повествования. Теперь у нас есть новое лицо. Люся. Давайте же посмотрим на нее более внимательно.

Люся

Дорога в Ленинград

Девки сидели на подоконнике в большой комнате, а Люся на коленках на стуле перед ними, она раскачивалась, старый венский стул скрипел. Люся учила наизусть стихотворение. Она бесконечно повторяла, то по учебнику, то, подняв от него глаза: «…Блестя на солнце снег лежит…» Девки внимательно слушали. Они смотрели на нее своими круглыми пуговичными глазами, а Люся смотрела поверх двух темноволосых головок в окно. Там было солнце, и на этом солнце что-то блестело во дворе, может и снег. Там, во дворе, было хорошо. Но надо было учить, и Люся снова и снова повторяла: «…Пора, красавица, проснись, Открой сомкнуты негой взоры…негой взоры… чего-то там… Авроры». Стул скрипел, Элька и Ленуся слушали.

Вдруг одна из девок завыла. Вот только что все было хорошо, и вдруг это «А-А-А!» Выла Ленуся, а Элька испуганно уставилась на нее, и было понятно, что сейчас тоже завоет. Ленка давно уже сосредоточенно сосала канцелярскую скрепку, вертя ее так и этак в цепких маленьких пальчиках. Но скрепка коварная, она вдруг наделась на передний зубик и застряла на нем. Намертво застряла. Увидев торчащую из распахнутого ленкиного рта скрепку, Люся испугалась. Она уже хотела позвать бабушку, но ее нет – ушла в магазин. Значит, надо самой. Она же за них отвечает. Она подергала скрепку: та сидела прочно. Ленуся прибавила обороты, и тут же в унисон взвыла Элька. Двойняшки сидели на окне и орали.

– Тихо вы, оглашенные, – прикрикнула Люся.

Потащила малышку на себя, усадила на колени и полезла пальцами ей в рот, пытаясь раскачать скрепку. «Не проглотила бы». Скрепка передумала сопротивляться, и, отпустив молочный зубик, осталась в Люсиной ладошке. Ленусин рот захлопнулся. В тот же момент перестала орать и Элька. Люся вытерла им обеим мокрые от слез мордашки:

– Пошли, кафенти дам.

Ей нравились детские слова. Своих она, конечно, помнить не могла, а за сестренками повторяла: «кафенти» – конфеты, «паткуда» – откуда, «блякоко» – глубоко, «телемпатула» – температура. Она полезла в комод, где бабушка прятала от них леденцы или подушечки. Бабушка перекладывала их каждый раз на новое место, но Люся всегда безошибочно находила сладости. Пошарив в верхнем ящике, для этого ей пришлось придвинуть стул и влезть на него, она выдала сестренкам по барбариске. Те уселись на полу и начали сосредоточенно разворачивать леденцы.

– Пойдем, лучше погуляем, – решила Люся.

Стихи и на потом можно оставить. А в школу – во вторую смену, времени еще навалом.

– Гулям, гулям, – обрадовались двойняшки.

Оставив фантики от конфет посреди комнаты, они понеслись в прихожую. Толстые рейтузы, вязаные носки, кофты… – девочки старательно одевались. Наконец, обе были почти готовы. Люся завязала веревочки связанных бабушкой красных капорочков, застегнула пуговицы на пальтишках, натянула варежки на четыре ладошки, завязала шарфики сзади под воротники.

– Идите на лестницу, а то вспотеете.

Пока Люся одевалась сама, быстро-быстро: «Как бы с лестницы там не сверзились» – рейтузы-кофта-носки-сапоги-пальто-застегнемся по дороге, близняшки на лестнице не скучали. Поехали по ступенькам на фанерках: грохот и детский визг. Путаясь в шарфе, с шапкой в зубах Люся выскочила на лестницу, маленькие ползали на нижней площадке на четвереньках, прилаживались съезжать дальше. «А может и мне?» – и, усевшись на свою фанерку, Люся покатила следом за двойняшками.

На шум открылась дверь на втором этаже, и оттуда выставилась на площадку тетя Зина, толстый живот обтянут новым фартуком с ромашками, руки в муке:

– Люська! Это ты тут бабахаешь? Я уж думала, землетрясение. Гуляйте, гуляйте, девчата. Потом зайдите, я вас булочками угощу.

Тетя Зина добрая, она не заругается. Больше никого сейчас в подъезде нет, на работе все. А тетя Зина – почтальонша, она рано на работу уходит, зато и приходит рано, вон уже дома и булки с корицей печет. На весь подъезд запах.

Люся повела своих сестер на горку, каждая тащила свою фанерку. Фанерки у них – залюбуешься – гладкие, заноз не нацепляешь, углы скругленные, это папа такие им сделал. Лучше любых санок катятся. А горка во дворе высокая деревянная. Летом на ней и под ней дети во что только не играют, и в пиратов, и в дочки-матери. А зимой горка – королева. Как морозы начнутся, всем двором ее заливают и катаются с утра до вечера. После школы так вообще на ней, как в переполненном автобусе – толкотня.

Когда три года назад двойняшки родились, в доме такой сыр-бор начался, я вам дам. Люся помнит: мама с роддома вернулась, этих двух кукляшек запеленутых на кровать положили. Это дедушки с бабушкой кровать. Высокая. До верху только Люсин нос достает. С металлическими спинками, с блестящими шариками. На кровати – подушки под накидкой. Накидку бабушка сама делала, «мережка» называется. Под кроватью – банки с вареньем. Люся любит туда забираться, ползать там в пыли за стеной из банок, как в лабиринте. Пока мама ее не вытащит: «Опять вся изгваздалась!»

– Бабушка, покажи сестричек.

Бабушка взяла одну кукляшку, опустила пониже, чтоб Люсе видно было. Малышка молчит, только глазки хлопают, кукла и есть. И вдруг ротик открыла, маленький, розовый, игрушечный. Бабушка говорит:

– Кушать хочет.

Их сначала в ящике от комода устроили. Вытащили ящик, на пол поставили, одеялко старое бабушка разрезала, перешила, сделала матрасик. Туда обеих и положили. Потом уже, пару лет спустя читала Люся «Денискины рассказы», и там тоже девочку в ящик от комода укладывали, как ее сестричек.

И сразу вся жизнь в доме пошла наперекосяк. По ночам девки орали. Заплачет одна – за ней другая. Мама их к себе в кровать уложит на подушки: одну с одного бока, вторую с другого. Папа стал в прихожей ночевать, там тахту ему поставили и телевизор. Ему же на работу, а он не выспится. Люся понимает. Она сама тоже в одной комнате с малышками спать не могла; по сто раз за ночь орут, будят. Ее бабушка к себе в комнату забрала, теперь Люся там на диване ночует.

А еще купать их каждый вечер. В бабушкиной комнате; а это большая, главная комната в квартире: там стол – старинный, с толстыми фигуристыми ногами. Люся вокруг него на велике ездит, а под ним, под столом, за стеной свешивающейся скатерти – у нее дом. Она там играет. Вечером на стол ванночку ставят, воду приносят и купают их, кукольных малышек, но настоящих, живых. Люся смотрит. Ей даже разрешают полить этих беленьких пупсиков из кувшина.

А еще ходить на молочную кухню за кефиром. Им специальный кефир нужен, не тот, что в холодильнике в бутылке. Мама уходит туда внутрь, стоит там в очереди долго, а Люся на улице ждет, с двухместной синей коляской. Смотрит как стекает вода из водосточной трубы. От нечего делать сует под струю рукав своей новой, купленной на вырост, шубы. Гладкий мех на рукаве закурчавился от тех купаний. Шуба большая, тяжелая и неудобная, Люсе ее не жалко. Потом мама выходит. У нее в руках белые бутылочки с детским кефиром. На них натянуты рыжие резиновые соски, длинные как морковки. Мама видит мокрый Люсин рукав, ругается. Потом они идут домой.

Девочки отнимали у мамы все время. Ей было не до старшей дочери. Да к тому же измотанной и от этого постоянно раздраженной маме лучше не попадать под руку. Теперь Люся старалась все время проводить с бабушкой Юлей. А если той не было дома, она сбегала на улицу.

Улица. Огромный мир лег Люсе под ноги. Не только двор, где она гуляла каждый день. Нужно пройти его насквозь, завернуть за гаражи и кочегарку, потом быстро пробежать через чужой двор. Как можно скорее, чтоб не заметили его обитатели, не привязались, чего она здесь ходит. Завернуть за угол магазина «Подписные издания» и оказаться прямо перед универмагом. Универмаг, двухэтажное здание с широким парадным крыльцом – по ступенькам можно прыгать на одной ножке – полно всяких сокровищ. Ходить от прилавка к прилавку, разглядывать женские шляпы, сумочки, разноцветные коробочки неизвестно с чем. Потеряться среди вешалок с платьями или пальто. «Надо обязательно привести сюда подружек со двора, будем играть в прятки». Забраться в пустую будочку кассирши, найти здесь круг бумажной ленты, на которой печатают чеки, и тихо играть, пока тебя не обнаружит уборщица: «Девочка, ты чья?» И тогда быстро убежать: «Ой, меня мама ждет!»

А можно равнодушно пройти мимо универмага, перейти дорогу и спуститься на берег реки. Здесь на дебаркадере стоит магазин водников «Поплавок». Сюда Люся ходила с дедушкой. Он работал в портовой конторе кем-то, кем она не знала. Дедушка был «инженером» и «водником», значит, это его магазин. Он покупал ей подушечки – маленькие квадратные леденцы в сине-белую полосочку с повидлом внутри, шершавые от сахарной обсыпки, Люсины любимые. Дедушка умер через полгода после рождения сестренок. Бабушка тогда еще так непонятно сказала: «Скорпионы… Когда рождаются, кто-то уходит…» Люся не поняла, но запомнила.

От «Поплавка» можно пойти берегом. Пройти под мостом, ведущим на ту сторону. В воде мелькают рыбьи спинки. На песке валяются сточенные рекой обломыши кирпича, тонкие рыжие пластиночки. Ими можно рисовать на асфальте. Это если лето. А если зима, здесь можно кататься на лыжах. Лыжня проложена вдоль реки, она уходит куда-то в дальние дали мимо Кремля к виднеющейся чуть ли не у горизонта монастырской колокольне и еще дальше к скиту. Что это за скит такой, Люся не знала. Все говорили: «Скит», и ладно.

Если есть в кармашке двадцать копеек, можно подняться от реки в парк. Тут прямо на горке карусели всякие. Чашки, что водят хоровод друг за другом, качели-лодочки и на высоком столбе карусель «Ромашка». Сядешь, цепь перед собой на крючок накинешь, и полетели… Над рекой, над зелеными верхушками деревьев, над красной стеной Кремля.

***

– Люсенька, ну почему опять тройки? И по русскому, и по геометрии. Восьмой класс же. Ну как отчислят. Ты же умная девочка! А пойдешь в пэтэу с троечниками, – бабушка ворчала потихоньку, вздыхала.

Мать только что как следует отругала Люську за тройки. А чего такого-то? Год еще только начался, успеет еще исправить. Ни в какую путягу она не собирается. Она в Ленинград уедет – в театральное. И тройки, кстати, потому что некогда было. Придумали контрольную по геометрии в начале учебного года давать. А у них – спектакль ко Дню учителя. Суперский. По «Ревизору». Подкороченный слегка, чтоб в тридцать минут уложиться. Другие же тоже выступать хотят. Называется «Сцены из…» А у Люси самая главная роль: городничиха. Ну да, главная. На ней все действие в этих «Сценах» держится. Каждый день после уроков репетируют. Не до геометрии.