Земля наша велика и обильна...

Гвоздев сгорбился сильнее, теперь я заметил, что он прячет за спиной книжку.

– И что же читает? – осведомился я с интересом.

Лысенко рыкнул:

– Гвоздь, не прячь!

Гвоздев протянул мне книгу, в глазах виноватость, я взял с некоторой брезгливостью, обычный ширпотреб, рассчитанный на старших школьников: таинственный рыцарь, замки и принцессы, клады, драконы, колдуны, борьба Добра и Зла, светлых Богов и Темных, светлые побеждают, все поют.

– Мог бы и получше найти, – сказал я с неодобрением. – С другой стороны, чего раскричался? Не порнуха, не извращения какие-нибудь… Не сатанизм, а все за Добро… За Добро?

Гвоздев вздрогнул, часто-часто закивал.

– Вот видишь, – сказал я Лысенко, – все-таки за Добро.

Лысенко прорычал еще злее:

– Борис Борисович, вы не врубаетесь, что ли? Он же читает западную книгу! Какой же, на хрен, патриот читает про западных героев? Есть же книги о наших русских богатырях, о наших героях, что побивали змеев, черномырд… тьфу, черномордов, тугаринов, соловьев-разбойников… Одного Кощея сто раз били и жизни лишали!

Я спросил безнадежно:

– А в самом деле, Володя, почему не читаешь про наших богатырей? Там тоже колдуны. И даже водяные… и другая нечисть.

Гвоздев вздохнул, помялся, переступил с ноги на ногу. Губы его зашевелились, я ничего не услышал, а Лысенко рявкнул:

– Говори громче!

– Уже читал, – промямлил Гвоздев, но глаза бегали, даже я ощутил, что привирает. Либо начинал и бросил, либо вообще не начинал. – Мало у нас книг про наше славное прошлое…

– Это еще не дает тебе права… – загремел Лысенко.

Я остановил его взмахом, спросил у Гвоздева: 

– А это почему читаешь?

– Интересно, – ответил Гвоздев честно. Он сглотнул, пояснил чуть тише: – Нечисти намного больше, она всякая, разная. Да и рыцари интереснее, чем… ну, чем наши. И колдунов больше. Там эти… маги, а у нас их нет. Вовсе нет.

Лысенко задохнулся от гнева. Я отдал ему книжку, вышел, а следом в коридор хитренько выскользнула Светлана, за ней просочился и взъерошенный Крылан, явно сделал вид, что я их вызвал по крайне важному делу. Даже из-за плотно притворенной толстой и массивной, как в Сбербанке, двери слышен был грохочущий голос Лысенко.

– Уф, – выдохнула Светлана, – бедный Володька!

– Поделом, – буркнул я, – хотя, конечно, соблазн велик… А вы все – люди. Как среди кусков мяса выбираем самое сочное и без жил, так и среди книг покупаем самые читаемые.

– Володька не один, – согласился Крылан невесело. – Все, говоря о необходимости подъема интереса к нашему великому прошлому, все же читаем про рыцарей короля Артура! Что делать, их эпос намного лучше…

Светлана перебила рассерженно:

– Лучше?

– Я сказал, лучше и детальнее разработан. С тобой, Светлана, хорошо только дерьмо вместе есть, так как вперед всегда забегаешь! В артуровском цикле образы ярче, к тому же десятки авторов постоянно работают только над эпосом о том же короле и его рыцарях Круглого стола. В год не меньше пяти-шести новых романов, о короле Артуре фильмы, мультики, пьесы, баймы… А что у нас? Да ничего.

Она сказала язвительно:

– Нет читательского спроса, нет и предложений. Народ наш предпочитает читать о каменных замках и рыцарях, чем о деревянных крепостях и половцах, не так ли?

Крылан заметил:

– Да и разработан западный эпос, как я уже говорил, лучше. Гораздо легче строгать о рыцарях, чем о половцах. Скажи слово «рыцарь», и каждый видит перед собой этого рыцаря, пояснять не надо. А что такое печенег или половец – объяснять долго, да еще и рисовать образы, придумывать ситуации. А там только переставляй кубики с рыцарями, королями, феями, орками, гоблинами… О чем задумались, Борис Борисович?

Я тряхнул головой, в самом деле глубоко задумался, сказал с виноватой улыбкой:

– Да так… Если уж в цитадели русского национализма зачитываются иностранными книгами, то мы в самом деле в глубокой заднице. Вот для чего я тебя позвал, Светлана… Или это ты сама почувствовала? Хитрая ты. Ну ладно, чувствительная. Я имею в виду – как сотрудник, как боевой товарищ, ни на что другое не намекаю, не улыбайся хитренько! Надо менять что-то в газете. Слишком много лозунгов и прямых призывов, это уже не газета, а постоянно действующая агитка. Привлеки литераторов, карикатуристов! Смени формат.

Она перебила:

– Борис Борисович, главный редактор – Дима Лысенко!

Я отмахнулся.

– Он теперь слишком погряз в предвыборной борьбе, старается попасть в депутаты городской Думы. А газета вся на тебе, ты же знаешь. Да она и была на тебе. Если пролезет в Думу… а мы ему поможем, то газета на тебе целиком.

Она не успела ответить, в моем нагрудном кармане зазвенел телефон. Я извинился взглядом, вытащил, отщелкнул крышку.

– Алло!

Донесся слабый голос с характерным акцентом, я выслушал цветистое приветствие, воскликнул:

– Бадри, рад тебя слышать!.. Ты где?

– …из Махачкалы, – донесся голос. – Боря, узнай, пожалуйста, какие справки нужны в английском посольстве. Моя дочь получила приглашение из университета на стажировку…

– Все сделаю, – торопливо заверил я, обрывая на полуслове, ибо Бадрутдин живет небогато, такой звонок в Москву серьезно подорвет его бюджет. – Сегодня же узнаю, перезвоню. Телефон не поменялся, вижу!

– Нет, Боря…

– Привет Розэ и Аиде, поклон родным, перезвоню!

Я оборвал связь, объяснил Светлане и Крылану:

– Старый друг, учились в Москве вместе в универе. Надо будет помочь… Прекрасное было время! Сколько нас было, все национальности, все народности… Как-то, помню, Хота Джурнидзе, товарищ по комнате, признался, что ненавидит армян. Я поинтересовался, за что, он объяснил, что во время татаро-монгольского нашествия армяне ударили грузинам в спину и отхватили часть территории. Знаете ли, я сперва на него так посмотрел, как вот сейчас смотрите вы, готовый заржать над шуточкой. Оказалось, говорит серьезно! С блеском в глазах и надрывом в голосе. Представляете, какая долгая память? Это же надо жить такой общей жизнью с родиной, чтобы оставаться частицей вечной Грузии, помнить все, знать радости, достижения и обиды, жить ее жизнью!

– А сейчас? – спросил Крылан.

– Сейчас, когда повзрослел, смотрю на это с тем же пониманием, однако… однако что же делать с этим Бадри? Бадрутдин Магомедов, прекрасный поэт и прекрасный человек, однако он – кумык…

Крылан спросил с недоумением:

– А что это за профессия?

Светлана подсказала с презрением:

– Глупый, это не профессия, это специальность.

Я покачал головой.

– Вот, даже вы, такие умники, не знаете. Есть такая ма-а-а-ахонькая страна по имени Дагестан. Во всем Дагестане населения меньше, чем на иной московской улице. Или пермской. Но в Дагестане больше ста народов и народностей, у каждого – свой язык, свои имена, своя культура. Некоторые народы… или нации?.. настолько малы, что не могут набрать даже одного аула: на одном конце живут люди одного народа, на другом – другого. И ни те, ни другие не понимают языка друг друга, отличаются один от другого больше, чем шведский от вьетнамского. Однако же все держатся своего языка. Своей культуры. Хорошо это или плохо?

– Хорошо, – ответил Крылан убежденно. Подумал, добавил уже с сомнением: – По крайней мере, это достойно.

– Хорошо, – сказала и Светлана с сомнением на градус выше, вздохнула: – Но они обречены. Во-первых, всем пришлось выучить русский, чтобы общаться друг с другом. Во-вторых, все равно малым культурам не выжить. В-третьих, думаю, все-таки несправедливо вот так быть жестко привязанным… И что же, если кумык, то должен говорить и писать только по-кумыкски?

– Говорит он и по-русски, – объяснил я, – но вот стихи пишет только по-кумыкски. Хотя, предваряю следующий вопрос, мужик очень талантлив. Образован, умен, даже мудр, мог бы покорить вершины и на русском или английском. Но, как считает, это будет предательством его малой родины. Она же и большая.

Наступило долгое молчание, очень непростое, оба понимают, что дело не в Бадрутдине, как его там, и не так уж и важно, сколько кумыков, а сколько русских, но насколько человек должен быть привязан к языку и культуре, насколько не имеет права выбиваться из этой культуры? И почему не имеет?

Крылан сказал в затруднении:

– Тут еще один вопрос… В этом случае культура должна быть замкнутой. В нее ничто не должно привноситься из других культур. То есть не должно происходить взаимообогащения. Кумыкам нельзя не только что Интернет, даже телевизор нельзя, а то как кусок сахара в кипятке…

Светлана перебила язвительно:

– Да вот пока что не растворились!

– Ну как сахар в холодной воде, – уступил Крылан. – Чего к словам цепляешься? Должны мы, ограничивая себя, оставаться в тесных рамках своей культуры или же, имея перед глазами богатства других культур, имеем право брать и тащить к себе все, что нам подходит? Раньше, насколько понимаю, выбора не было: двести лет назад кумыки вообще не знали о существовании других стран и народов. Потому не было и проблемы выбора. А вот сейчас…

Он обращался ко мне, Светлана все втискивалась между нами грудью, обращая внимание на себя и свои данные, вскидывала брови, хмыкала, а когда заговорила, голос был переполнен недоверием и подозрением:

– И еще прошу обратить внимание на некие силы… да-да, те самые, которым выгодно. Одним выгодно удержать нас в рамках одной культуры, одного языка, одной страны и четких границ, другим же выгодно все это размыть!

Мы замолчали, соображая, кому же это выгодно, Крылан проворчал:

– Знаете, когда один держит меня взаперти, объясняя моей же безопасностью, а другой сбивает с двери замок, то мне второй как-то симпатичнее. Я ведь могу и не уйти, но пусть дверь будет открыта. И я бы не сказал, что Запад нас давит… ведь о Западе же говорим, давайте не переводить на кумыков!.. Запад завоевывает не только порнухой, секс-шопами и дебильными шоу. Так завоевали бы одних придурков. Да, придурков в любой стране больше, чем воробьев, но все-таки Интернет, компьютеры, телевизоры, автомобили и все-все, чем пользуемся в быту, создано в Штатах.

– К сожалению, – вставила Светлана.

– К сожалению, – согласился он. – Но все-таки Интернет и компьютеры они нам не навязывали. Мы сами ухватили.

– С порнухой в придачу!

Он посмотрел на нее, вздохнул и умолк. Я молча договорил за него то, что Крылан, возможно, даже не сформулировал для себя: человека нельзя привязывать вот так жестко к одному народу, одному клану, одному языку или культуре. Это новая мысль, она выглядит кощунственной, это же предательство… если взглянуть глазами полян, древлян или даже московитов, что новгородцев и тверичей за людей не считали.

– Ладно, – сказал я, – займитесь газетой всерьез. Слишком долго мы находились в спячке, надо просыпаться.

Крылан сказал невинно:

– Да и к выборам пора…

Светлана хмыкнула, всем надоели шуточки насчет выборов. Понятно же, что нам не удастся пропихнуть или протащить в Государственную думу ни одного кандидата. Хотя, конечно, сочувствующих нашей партии немало, однако же сочувствующие даже в самых низах предпочитают помалкивать, а те, кто в верхах, даже страшатся подумать, что мы, русские националисты, правы. Хотя подумывать подумывают, конечно, но не признаются даже близким. Чревато.

Вдоль коридора прокатился могучий голос сильного уверенного в себе человека:

– Дорогой Борис Борисович, а я вас разыскиваю!

ГЛАВА 10

Я стиснул зубы, надел на лицо радостную улыбку и повернулся к Седых. Маленькое у нас здание, не спрятаться, да и заместителей всего двое, в то время как у лидеров других партий, даже незначительных, по три-пять, каждый курирует массу своих вопросов. А мы, пожалуй, самые незначительные, хотя только мы отстаиваем интересы русского населения в России, а также напоминаем про наши интересы за рубежом.

Седых сердечно обнял меня, целоваться не стал, знает мою брезгливость, отстранился и еще некоторое время держал за плечи, всматриваясь прищуренными и слегка раскосыми глазами, как у всех русских, долго проживших на Дальнем Востоке, Алтае, подхвативших «китайскость» от местного населения. От него пахнет лесом и той свежестью, какую чувствуешь, только полизав палочку с муравьиной кислотой.

Конечно же, в полной казачьей форме, хотя никогда не бывал в землях, где селятся казаки, будь это Дон, Дальний Восток, Сибирь или, упаси Господи, Терек. Однако на казачью форму право имеет: на казачьем слете в Донском войске по случаю праздника в почетные казаки приняли пятерых особо отличившихся на защите чести и достоинства казачества деятелей, в том числе и Седых. С того дня появлялся в мундире казачьего офицера сперва по торжественным случаям, потом эта форма стала для него повседневной.

Седых перестал горбиться, плечи держит прямыми, смотрит не исподлобья, а в упор, благо рост позволяет, вообще в фигуре кабинетного человека появилась некая молодцеватость, подтянутость, словно реализуются мальчишечьи мечты о всяких там пиратах, мушкетерах и рыцарях. Украинское казачество, кстати, от которого и пошли все остальные казачества России, так и называло себя «рыцарство», по-украински «лыцарством», а себя – «лыцарями».

Седых же подходит к облику дальневосточного казака и статью, и особым дальневосточным лицом, где в особенностях китайская узкоглазость и скуластость, даже сибирско-восточной фамилией, и, конечно же, острым чувством общности с другими, патриотизмом, что как раз присуще всем народам, живущим на переднем крае. А казаки, как и курды или чеченцы, с этой точки зрения – отдельный от русских народ.

Светлану чмокнул в щеку, Крылану крепко пожал руку, поинтересовался:

– Куда направляемся?

– К Власову, – сказал я. – На редакционный совет.

– Собрались? – удивился он. – В кои-то веки!

– Пойдем, – пригласил я, нельзя не позвать. – Скажешь свое веское слово.

– Спасибо, – ответил он очень серьезно, – мне в самом деле есть что сказать. Веское слово амурского казака!

– И забайкальского, – поддержал Крылан очень серьезно. – И урюпинского.

Седых метнул на него сердитый взгляд, но смолчал, ибо в Урюпинске в старые времена в самом деле поселились казаки, объявили себя отдельным казачеством, против истины не попрешь.

– Погодите, – сказал я, – загляну к Юлии.

Все трое за моей спиной тут же вытащили сигареты, штатовские, понятно, отодвинулись к открытому окну и задымили, никак не введу антитабачный закон. Помогут разве что меры Ивана Третьего: рвать ноздри, клеймо на лоб, бить кнутом и – в Сибирь. Или голову с трубкой во рту на кол, как поступали в Турции.

У Юлии двое районных активистов, явно ждут руководство, досаждают ей простенькими любезностями. Меня не заметили, я знаками показал, чтобы либо сама все, либо переадресовала к кому-нибудь ниже рангом. Это покажется смешным, но ежедневно приходится отмахиваться от кучи дел, которые легко решат помощники, однако же почему-то все прутся именно ко мне, уверенные, что их мелочные заботы нужно решать на самом верху. И хотя у меня верх не бог весть какой, РНИ – партия крохотная, у нас всего около семи тысяч членов по всей России, но все-таки я должен смотреть и по сторонам, а не только под ноги.

Знаками я объяснил Юлии, что если кому понадоблюсь, то у Власова. Она понимающе улыбнулась, но так, чтобы активисты думали, что это им так рада, что даже глаза заискрились.

Я так же тихонько прикрыл дверь, уже на лестнице услышал сзади бодрый топот, это Лукьян, мой зам по связям с общественностью, человек незаменимый, я с прессой общаться не люблю, что и понятно, это демократы из кожи лезут, только бы на экране жвачника помелькать. Лукьян доволен, как американец, отхвативший крупный заказ, рот до ушей, еще издали вскричал ликующе:

– Ах вот вы, Борис Борисович, где! Мы с Лукошиным все бордели обыскали, а вы все в песочнице копаетесь!

Услышав его ликующий голос, Седых со Светланой эффектными щелчками отправили горящие сигареты в окно на улицу и пошли к нам, Крылан не пожелал расстаться с куревом, остался выказывать гражданский протест. Да так, вообще протест. Против всего.

Седых, показывая, что понимает шютки, посмотрел на меня сверху вниз с выражением глубокого соболезнования.

– А чего искали? – спросил я сварливо. – Хотите пригласить на пиво?

– Хорошие новости! – сказал Лукьян громко. – Не можем не поделиться. У нас есть все шансы упрочить свое положение. А то и поправить!.. Вон Лукошин принес результаты опроса населения по поводу отношения к правительству: послать на … пятьдесят семь процентов, послать к … восемнадцать процентов, послать в … десять, не определились, куда послать, – пятнадцать процентов.

– Не патриот вы, – сказал я. – Что хорошего, когда правительство посылают?

– Нам хорошо! – ответил он.

– А стране плохо. Ладно, уже вижу, не дадите пообщаться с заслуженным казаком, героем конных схваток за барана… Да и с красивой женщиной…

Лукьян оглядел их с головы до ног.

– Все еще герой? И все еще красивая женщина? А я думал, что это депутаты! Народные избранники, так сказать, не в обиду будь сказано.

Светлана сделала вид, что обиделась так натурально, что я подумал, а ведь сравнение с депутатом ее в самом деле задело. Как-то в нашем представлении не вяжутся эти два понятия: «женщина» и «депутат». Да еще и «красивая женщина»!

– Ладно, – сказала она суховато, – я пойду, не буду мешать вашим наполеоновским планам. Но вам, Борис Борисович, я еще припомню…

– Что? – спросил я с тревогой.

– Что вы только собирались со мной пообщаться.

Седых с удовольствием поглядел ей вслед, есть на что поглядеть, вздохнул:

– Главное, не курить…

Из-под двери в зал, так мы называем самую большую комнату, пробивается свет. Вообще-то сейчас день, но первый этаж и деревья перед окном делают свое дело, даже в солнечный день во всех комнатах, выходящих во двор, приходится зажигать свет.

Я как-то был в офисе партии «Голос демократии», не самой крупной, а так – средней партии, так у них особняк четыре этажа и с двумя пристройками, не считая двух этажей под землей, плюс двор с футбольное поле для стоянки машин. У нас же домик хоть и тоже на четыре этажа, но маленький, ютимся по комнатам, а самую большую, я уже упоминал, гордо именуем залом, вмещает немного народа. Ее используем для собраний, планерок, совещаний или, как в данном случае, для сбора членов редакционного совета.

Каждая партия, движение, объединение или союз нуждается в информационном бюллетене, а тот со временем перерастает в газету. Некоторые амбициозные партии сразу начинают с газеты, но в любом случае она, будучи вспомогательным инструментом, вскоре начинает играть практически первую скрипку. Повторяется та же история, что и вообще с прессой, получившей просто необъятную власть в стране.

Я сам постоянно выступаю в газете с разъяснением нашей деятельности, наших целей, наших идей. Это гораздо удобнее, чем на митинге: здесь я могу отгранить слова, отобрать наиболее яркие, да и читающий не напрягается, как на митинге, где не все расслышишь, мегафон хрипит и рычит. В газете выступают и другие деятели, которых удалось привлечь к сотрудничеству, так что газета постепенно стала тем ядром, вокруг которого тусуется наша партия.

Еще открывая дверь, ощутил, как ноздри защекотал табачный дым. В помещении жарко, накурено, голоса жужжат, как огромные рассерженные шмели. В комнате толпа, я окинул всех взглядом, понятно, выпала редкая возможность застать всю редакционную коллегию разом. Обычно заскакивают по одному в свободное время, выкраивая полчаса-час, но Лысенко предложил изменить не только дизайн газеты, но и форму подачи материалов. Я на крутые перемены не решался, предложил собрать редколлегию, и вот наконец почти все ее члены здесь, не сумел выбраться только Ульев, писатель и философ, в прошлом диссидент, после падения Советской власти ставший коммунистом, а сейчас вообще зачеловек: выступает с идеей полной переделки генома человека.

Я перевел дыхание, в груди затеплилась надежда. Здесь – самые чистые, самые благородные. Не убежавшие за рубеж в поисках длинного рубля или, как эти подонки говорят высокопарно: «для полнейшей реализации своих творческих возможностей», а пытающиеся вытянуть и весь народ из дерьма, в котором тот по самые ноздри.

Ротмистров – доктор наук, математик номер один в мире, автор уникальнейших работ, которые подняли математику сразу не на ступеньку-другую, а на целый этаж, Ольхин – академик, лауреат Нобелевской премии, создатель принципиально новой технологии, даже целой науки о строении земного ядра.

Левакин – доктор наук, разностороннейший человек, автор сотни изобретений по самым невероятным отраслям знаний, в том числе в области таких технологий, что ну никак не состыкуются, как, скажем, игра на скрипке и занятие боксом, но Левакин именно тот человек, что изобретения и открытия выдает с легкостью везде, куда сует любопытный нос. Правда, с последней чередой «открытий» его явно занесло, ибо, к своему несчастью, наткнулся на проблемы с древнейшей историей русов, а это такая каша…

И, конечно же, Дятлов – талантливейший писатель, семь последних лет его выдвигают в кандидаты на Нобелевскую премию, но всякий раз премию присуждают кому-нибудь другому, а Дятлову отказывают по причине его… «неприверженности общечеловеческим принципам». Как будто речь о премии за политику, а не по литературе! Впрочем, инициатор отказа – все та же группа, что настояла счесть «неправильным» опрос газеты «Таймс»: кто является человеком тысячелетия, и когда абсолютное большинство назвало человеком тысячелетия Адольфа Гитлера, разразился скандал, и устроители опроса тут же заявили, что мнение народа мнением народа, но пошло оно в жопу со своим мнением, а мы вот, группка опрашивающих, считаем человеком тысячелетия Эйнштейна, а как мы считаем, так и запишем! И записали. Так же точно и Дятлова всякий раз отодвигали, давая премию попеременно то американцам, то неграм из Зимбабве, Катманду, Заира, туземцам Южной Кореи…

По-моему, Дятлов совершенно не верит в наше дело, но продолжает работать из упрямства и чувства долга. Из ощущения, что любой порядочный человек обязан бороться против надвигающейся Тьмы, хотя и понимает, что все равно наступит, поглотит, убьет, однако он своим сопротивлением хоть на день или час отсрочит приход Тьмы, а за это время, может быть, вдруг там, в тылу, что-то да произойдет, вдруг да Россия как-то да проснется, встряхнется, снова явит изумленному и неприятно пораженному миру чудо выживания, поднимется, как уже бывало, яко Феникс из пепла?

Во всяком случае, его любимый тост звучит грустно-иронически: «Так выпьем же за успех нашего безнадежного дела!»

Ротмистров расположился за столом Лысенко как в противотанковом дзоте, с двух сторон массивные ящики компьютера, на них сверху металлические коробки, папки с бумагами, а он сам выглядывает в щель, готовый в любой момент нырнуть под стол, уклоняясь от пули.

Лысенко, что в присутствии нобелевских лауреатов становится тише воды ниже травы и вообще теряет голос, как робкий зайчик, примостил все сто двадцать килограммов накачанного мяса на табуреточке в уголке, жадно внимает светилам, а сам почтительно молчит в тряпочку.

– Слава России! – поприветствовал я, ибо к Ротмистрову обращаться можно только так, другого не примет, заподозрит шпиона. – Что новенького?

– России слава, – ответил он торжественно. Встал, то ли при слове «Россия», то ли чтобы пожать мне руку, крепко, по-мужски, выказывая в рукопожатии силу, твердость нордического характера и решимость давать отпор. – Есть новенькое, есть… События нарастают стремительно, мир меняется с такой скоростью, что я просто уж и не знаю!

Я обошел стол, заглянул в экран. У Лысенко самый широкий из существующих, во всем РНИ таких только два, второй, естественно, у меня: Ротмистров и настоял: нельзя, дескать, чтобы у главы партии был меньших размеров, чем у продвинутого баймера.

На экране проплывают кадры, снятые с самолета или со спутника: далекая серая гладь океана, крохотные остромордые кораблики, одни выдвинулись далеко вперед, но основная масса окружила два тупорылых авианосца. Отчетливо видны на палубе готовые к взлету истребители-перехватчики.

– И еще двенадцать подводных лодок, – сообщил Ротмистров. – Ударная группа их знаменитого Седьмого флота…

– Печально знаменитого, – проронил я, вспомнив, как его встретили в Персидском заливе.

– И все равно, – сказал Ротмистров зло, – это их самый мощный флот и самый… боеспособный. Проверенный! Они послали в Индийский океан весь Седьмой целиком, добавив еще один авианосец в дополнение к двум уже имеющимся.

– И что это даст?

– То, что их эскадра не просто неуязвима, но и держит под прицелом весь регион. Даже без спутников только средствами наблюдения с авианосцев видят не только что у нас на берегу, но и пересчитывают медяки в карманах. Индия в последние годы усиленно развивала свой флот, у нее тоже есть авианосец, множество подводных лодок, но им не по силам вытеснить американцев из своего же Индийского океана!