Там, где Челябинск. Место, соединяющее миры и рождающее сущности

– Господи, грехи наши тяжкие, – перекрестился еще раз в ужасе городничий. – Все знала бедная, так по ее словам и сделали.

Огромная белая луна лила свет на застывшее снежное поле и маленький скромный холмик земли над могилой Агафьи. Вслед за светом на землю опускался плотный белый туман. Сквозь него, казалось, просвечивал абрис старой женщины с длинными седыми косами.

– Души умерших приняли ее к себе, – перекрестился городничий и, глядя на подползающий к ногам туман, сделал шаг назад. – Уходить надо, а то и нас заберут.

– Ну что же вы тут в Челябинске все такие суеверные, – скептически покачал головой Андреевский.

– Жизнь учит, – философски тихо ответил городничий, – иначе духи всех нас найдут. Рядом ведь они совсем. Каждый день их чувствуем и, видно, мешаем.. Вот и бегут отсюда люди. А тех, кто не хочет, того мором добивают.

– Выкиньте дурные мысли из головы, и все наладится, – отшагнул от подползающего тумана Андреевский.

***

Всю ночь думал штабс-лекарь как лечить мор, и наутро план был готов.

– Всех умерших от заразы везти ко мне в покойницкую, не важно дети, старики или животные.

– Зачем, батюшка? – Испугался возможных беспорядков городничий.

– Будем резать трупы. Надо понять, как лечить эту язву.

– Господи помилуй, виданное ли дело: резать трупы! Может, лекарства какие или заговоры помогут? Я бабку одну сильную знаю, в доме у реки живет, – предложил последнее средство городничий. Но, увидев, суровое, темное и скорбное в неверном свете свечи лицо Андреевского, взмолился об одном:

– Только никому об этом не говорите!

– Колдуны проклятые, – бормотал городничий, возвращаясь на тройке домой, – еще неизвестно, кто опаснее священный огонь или лекари эти странные.

По Челябинску поползли темные слухи, что приехавшие столичные врачи учатся воскрешать мертвых. Люди на руках несли в дом у реки умерших детей, умоляя спасти и исцелить. Солдаты на подводах везли и везли усопших, складывая их в сарай возле дома. В покойницкой трупы уже давно не помещались.

Больше 200 покойников вскрыли, изучая болезнь, Степан Семенович с Василием. Каких только язв не насмотрелись.

– Не могу больше этого терпеть, мне кажется, я весь пропитан смертью, она осела на мне каплями как белый туман, – доктор Андреевский после рабочего дня был измучен. – И труднее всего надежда. Исцели! Спаси мертвого! Да чтобы этого не слышать, я любые магические книжки бы изучил, если бы они помогли воскрешать. Выход вижу только один. Остается умереть самому и воскреснуть, чтобы завершить начатое. Картина мне примерно ясна, остается самому заразиться и исцелится. Ты будешь помогать.

– Ну нет, я на это никогда не соглашусь, – наотрез отказался Васька.

– Тогда я просто умру, – грустно улыбнулся ему одними глазами Андреевский, и лицо его на миг стало мягким и печальным. – Ты справишься, Василий Григорьевич. Мор должен быть побежден, и никакие духи нам не помешают.

– Да причем тут духи, батюшка, видано ли это дело, к себе добровольно болезнь занести!

– А ты меня вылечи! Я тут план лечения расписал, чем раньше начнем, тем больше шансов.

Смертельный укол с заразой, взятой еще у умершей Агафьи, Степан Семенович сделал себе сам в присутствии друга Василия и насмерть перепуганного городничего. Первые дни записи самочувствия в скорбном листе делал он самостоятельно, а потом, когда слег в горячке, ход болезни записывал Василий. А вот о том, с кем разговаривал в бреду штабс-лекарь, подлекарь никогда никому не говорил….

***

Андреевскому с каждым днем становилось все хуже.

Васька уже и не верил, что друг сможет поправиться. И Богу и дьяволу молился Жуковский, умоляя сохранить жизнь самоотверженному доктору.

«Как же так, он все ради людей делал, на такие жертвы пошел, себя не пожалел… Как он может умереть! Вот вправду говорят: „Не делай людям добра, не получишь зла“, – вертелось у него в голове, – Силы небесные, спасите человека самого чистого и доброго из всех, кого я встречал! Век благодарен буду! Ну помогите кто-нибудь, хоть единая душа!»

Но никто не слышал его на краю света в этом одиноком доме на берегу замерзшей реки.

Однажды, задремав у постели горячечного больного, Васька проснулся от скрежета в стекло. В полной темноте странные царапающие звуки были слишком громкими и страшными. Бесшумно в теплых вязанных шерстяных носках подошел подлекарь к окну и увидел, что в стекло бьется, царапается сильными когтями филин.

– Уу-гху, – громко ухнула птица, завидев в окне испуганного человека и жутко захохотала, взмахивая сильными крыльями и взлетая вверх по спирали.

Рядом отчаянно и безнадежно завыла собака. Ее вой подхватили другие. Васька вспотел от внезапно накатившего страха и влажной кожей почувствовал, как вдруг понесло холодом от входной двери. У косяка кто-то стоял. Приглядевшись, он увидел в лунном свете красивую девушку.

– Алия? – сразу вспомнил он странное имя из болезненного бреда Андриевского.

– Умненький, – засмеялась девушка, – нет, это маменькино имя. А я – Кадима. Старуха, что живет у речки, помнишь, городничий говорил?

– Знахарка? – начал приходить в себя Васька и потянулся к светильнику, чтобы зажечь огонь.

– Ведьма, – опять засмеялась Кадима и подошла, положив свою ледяную руку на его теплую ладонь. – Не зажигай, дедушка света не любит.

– Дедушка? – Васька только сейчас заметил дряхлого старика, сидевшего на лавке под образами.

– Здравствуй, Василий Григорич, – поздоровался старик. – Разговор есть к тебе. Садись рядышком, Кадима с больным побудет.

Васька сел, прикидывая, как зашли в избу гости. Он хорошо помнил, как запирал дверь на крюк и на засов.

– Скажи, Василий Григорьевич, как дальше жить собираешься?

– Да не думал я еще дедушко, вот победим священный огонь, да домой, наверное, вернемся.

– Неправильный ответ. Есть у меня к тебе предложение. Женись на внучке моей, Кадиме.

– Зачем это еще? На кой вам я, голодранец, нужен?

– Будешь землю эту соблюдать в чистоте. Людей и духов в разные стороны разводить. Город строить в другом направлении, чтобы люди другим существам не мешали. И дети твои станут людьми необычными, много хорошего сделают в этом мире.

Васька поглядел на Кадиму. Она улыбалась, сверкая черными глазами и белыми зубами.

– А если не женюсь?

– Умрет доктор твой еще до рассвета.

Васька задумался. А потом махнул рукой и согласился. В тот же миг морок пропал и только белый туман стелился по холодному дощатому полу.

Подлекарь подошел к печке и подкинул пару дров.

– Васенька, водички дай, – услышал он шелестящий голос.

Штабс-лекарь Андриевский открыл глаза.

Они назвали болезнь сибирской язвой. А вскоре, поправившийся доктор засобирался домой. Лечение, разработанное им, было признано успешным, можно было возвращаться в Санкт-Петербург. Складывая сундуки, Васька весело насвистывал, когда в дверях появилось смешливое личико.

– Помнишь ли меня, Василий Григорьевич? – мелодично спросила девушка, сверкая слишком темными, глубокими глазами. Они как будто жили отдельно от ее красивого лица.

– Не признал, голубушка, – слегка улыбнулся Васька.

– Кадима я.

Васька открыл рот и без сил сел в открытый, наполовину заполненный вещами сундук.

– Нет такого имени!

– Ну как же нет! Башкиры знают, что Кадима означает древняя, связанная с прошлым. Но ты можешь звать меня Катюшей, если нравится.

Васька долгим взглядом посмотрел на девушку. Она как будто сверкала и переливалась как бриллиант самой чистой воды. От нее шли свет и радость, и он неожиданно сдался, поверив, что все было на самом деле.

– Неужели ты хочешь за меня замуж? – наконец проговорил он.

– А ты возьмешь? – подмигнула ему красавица.

– Возьму.

Известие о том, что ставший лекарем Жуковский остается в Челябинске всколыхнуло весь город. Долго отговаривал его от опрометчивого шага старший товарищ, но Васька был непреклонен.

– Отгуляем мою свадьбу, и езжай, – похлопал друга по плечу Жуковский.

– Свадьбу? А когда же ты невесту найти успел? – изумился Андреевский.

– В снах твоих бредовых, – засмеялся невесело Василий. И только свет, исходящий от Кадимы примирял его с этой действительностью.

***

В Санкт-Петербурге работу двух лекарей по борьбе с сибирской язвой отметили орденами. Андреевский, вернувшись в столицу, занимался ботаническими садами, создал медико-хирургическую академию, где многие годы проработал директором, а потом стал астраханским губернатором. А Жуковский так и остался с Челябинском. Он построил здесь больницу и вместе с Катюшей научился лучше всех лечить людей от сибирской язвы. Его звали в Уфу и в Оренбург, но уездный город не отпускал своего доктора. Катюша родила доктору пятеро детей, но выжили лишь три сына. Старший Григорий, стал боевым генералом, атаманом Оренбургского казачьего войска, а потом губернатором Новороссийской и Бессарабской губерний. Средний Иван остался с отцом в Челябинске и возглавил этот неспокойный край. Он много занимался строительством и медициной, во всем прислушиваясь к мнению отца и матери. Младший Николай уехал в столицу, стал сенатором, разбогател, но много занимался благотворительностью и никогда не терял связей с городом детства. Катюша Жуковская, к удивлению окружающих, казалось, вовсе не старилась, и лишь перед кончиной доктора внезапно и безвозвратно изменилась. Она бесследно сгинула сразу после смерти мужа.

Провожал Жуковского весь неспокойный Челябинск. Его не просто любили и уважали, он заслужил у жителей истинное благоговение. Могила его закрылась при истинных слезах всего города, люди рыдали не стыдясь друг друга, обнимаясь и искренне скорбя. Некому было больше защитить их, ушел святой человек, батюшка, спаситель… Страшную жару на похоронах разгоняли неуемные ветерки.

***

Гришка пропал, когда его мать Маруся отправилась к знахарке извести нежелательного ребенка. Марусе иногда казалось, что она тяжелеет только лишь от дуновения ветерка. Так было с Гришкой и еще тремя ее ребятишками. Пятого ей было не выкормить. Пытаясь избавится от беременности, она уже до обморока парилась в горячей бане, поднимала тяжести, и даже прыгала со стога, но только отбила пятки. Ребеночек отчаянно хотел жить. Тогда Маруся по совету старой ведуньи, живущей в полуразрушенном доме на берегу реки, стала пить смесь из пижмы, болотной мяты, календулы, крапивы и душицы и заливать этот настой во влагалище, но и это не помогло. Отчаявшаяся мать изо всех сил лупила кулаками по своему вздувшемуся, растянутому животу, оставляя страшные сине-желтые синяки, но желанного выкидыша все не было. Оставался последний способ. Договорившись в ведьмачкой, Маруся оставила Гришу приглядывать за младшими детьми и ушла в избушку. Она старалась не думать о том, что почувствует ее маленький, когда бабка заставит ее раздвинуть ноги и раскаленной спицей проткнет беспомощного ребенка, вызывая смерть плода и кровотечение, а потом станет вытаскивать его из утробы железным крючком. Знающие бабы говорили, что иногда младенец из чрева матери выходил по частям: отдельно ручки с маленькими нежными пальчиками, тоненькие ножки, окровавленное тельце.

– Главное, не смотри ему в лицо, – напутствовали бабы, – может оказаться такой хорошенький, только сердце изорвешь. Всю жизнь потом сниться будет.

Она бы и рада была родить и этого, но Маруся точно знала, что ей не вырастить других детей, не убив нерождённого.

***

Гришка накормил свою ораву, и дети, уморившись на жаре, завалились на печь спать после обеда. Он бы тоже не отказался вздремнуть часок, но было у него одно важное дело. Он тихонечко подхватился и побежал в лес к оврагу. Там мальчишка хотел насобирать красной глины и сделать из нее сопелку. Бежать босоногомусорванцу было приятно и радостно. В мягкой пыли с ногами мальчишки играли веселые вихри. Он и сам не заметил, как забежал в молочный туман в незнакомую местность. Остановившись, оглянулся кругом. Овраг был на месте, но выглядел по-другому. Мальчик задумался и уже был готов повернуть назад, как из малинника, покрытого туманом, на него вышел медведь.

Он был совсем не страшный, этот бурый мишка, почти такой, как в сказках матери – большой и добродушный. Гришка глядел на него во все глаза, не в силах шелохнуться. Медведь тоже разглядывал мальчика. Хозяин леса был сыт и доволен. Постояв немного, он двинулся к ребенку. Мальчик протянул к нему открытую ладонь трясущейся ручонки. Мишка деловито обнюхал малыша и потерся об него головой. Гришка погладил жесткую колючую шкуру и вдруг прижался к мишке, как к своей любимой приблудной Жучке. Медведь был горячий, как печка. Зверь лениво зевнул, обдав мальчика зловонным дыханием, и пошел в лес, оглядываясь на ребенка. Гришка, как зачарованный, потопал за ним. Ветерки и белый туман потянулись следом.

***

Когда Маруся потеряла сознание от боли и потери крови, старуха запрягла свою лошадь в телегу, положила на мягкое сено беременную и повезла ее в единственную в городе больницу Жуковского, благо была она недалеко. Молодую мать приняли, но шансов на ее выздоровление почти не было. Главный врач Бейвель распорядился отдать Марусиных детей на время родственникам. Вот тут и выяснилось, что старшего Марусиного сына уже давно нет в избе, а малышня ревет от голода и страха. Родственников у Маруси не нашлось, и единственным человеком, кто взял на себя заботу о ребятишках, оказалась та самая ведьма, помогавшая вытравить ее пятого ребенка. Пропавшего мальчика горожане кинулись искать, но Гришка как в воду канул. И только ведьмачка сказала, что мальчик ушел с кем-то влиятельным, темным и очень сильным и тот его, похоже, съел. Ее слова всегда были немного путанные, но на этот раз были поняты горожанами буквально. В похищении и смерти мальчика обвинили молодого активного еврея, председателя городского комитета Российской социал-демократической рабочей партии Шмуля Берка Мовшев Цвиллинга. Нашлись даже свидетели, видевшие, как влиятельный еврей вел ребенка за руку к реке. А когда на берегу был найден окровавленный камень, похожий на алтарь, вина Цвиллинга была доказана. Люди требовали мести и готовы были разорвать еврейского председателя на мелкие кусочки на том же камне.

Вообще-то Шмуль Цвиллинг, которого дома звали Муля, а русские величали – Самуил был счастливчиком, хоть он и не родился с золотой ложкой во рту. Его отец был всего лишь парикмахером, а мать – красильщица поношенных вещей. Скудного заработка едва хватало на семь душ, из которых Шмуль был самым младшим. Отец пил и бил своего многочисленное семейство, пока мать со всем выводком не сбежала от него к богатым родственникам в Омск. Там Шмуль получил образование: он учился в еврейской школе, потом в городском училище. Повезло.

Со временем старший брат стал привлекать его к революционной деятельности. Мальчик приносил прокламации, готовил состав для печати и как губка впитывал взрослые разговоры, проникаясь идеями всеобщего равенства и братства. Ему, выросшему в нищете, такие слова и лозунги казались радужной сказкой. Молодой Цвиллинг с удовольствием погрузился в революционную борьбу. Это было горячее, шухерное время. С компанией таких же молодых хулиганов Муля грабил и убивал во имя революции. Лишь однажды он дрогнул, когда в богатом омском особняке генерала Литвинова, во время экспроприации к ноге гордо застывшей матери прижался маленький перепуганный белокурый мальчик. В руке у него была игрушечная сабелька. Он плакал, предчувствуя мученическую смерть.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.