Душа души моей 2.0. флэш-фэкшн

Душа души моей 2.0

флэш-фэкшн

Владимир Крючков

© Владимир Крючков, 2020

ISBN 978-5-4498-2360-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДМИТРОВ

2020

ОБ АВТОРЕ

Закончил химфак МГУ, но доктором стал по экономике.

Женат, две взрослых дочери. Работающий пенсионер.

Критичен, иногда до желчности, поскольку еще в юности вычитал, что это – признак настоящего интеллигента.

Вероисповедание – православное, захожанин. Уважаю священные тексты ислама, иудаизма, буддизма, ламаизма.

Предпочитаю фильмы и книги в стилях нон-фикшн и киберпанк. «Матрицу», «Аватар» и «Интерстеллар» выделяю особо, как знаковые фильмы.

Люблю хорошую поэзию (Державин, Дмитриев, Глинка, Пушкин, Лорка, Заболоцкий, Тарковский).

Влюблен в средневековую поэзию и прозу Дальнего Востока (Япония и Китай).

Зачарован притчами Чжуан-цзы и суфийской литературой.

Из современных зарубежных авторов выделяю Чака Паланика, Дугласа Коупленда, Нила Стивенсона, Руди Рюкера и Лю Цысиня.

Красивист (по терминологии Ландау).

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Написав и опубликовав первый сборник рассказов «Душа души моей…», я уже не смог остановиться и продолжил вспоминать и записывать эти вспышки (flash) памяти.

Стиль выбрал, каковой американцы называют faction = fact + fiction.

К сожалению, не удалось избежать некоторой публицистичности ряда рассказов, но из песни слов не выкинешь – без fact останется чистый fiction.

Если кого-то из читателей это разочарует, заранее прошу прощения.

Так вскоре и набрался второй сборник.

Автор

Февраль 2020

АНГЛИЙСКИЙ РОЖОК В ТРИГОРСКОМ

Мы приехали осмотреть развалины фундамента старой постройки в Тригорском. Был солнечный день с время от времени набегающими облачками. Наскоро осмотрев заросшие развалины, мы стали думать, с чего начать работу по его восстановлению. Пока суть да дело, нас с Колей послали в соседний магазинчик за вермутом. Вермут был ядовито-розового цвета, с сильным запахом полыни. Стаканы от него не отмывались.

Мы взяли несколько бутылок и, не спеша, отправились обратно. По дороге мы ложились на траву в тени очередной сосенки, откупоривали вермут и рассуждали о жизни и поэзии. Мы оба писали юношеские стихи. Коля, по причине происхождения (старая московская интеллигенция), писал их лучше. Допив бутылку, мы поднимались и шли к следующей сосенке. Осталась последняя бутылка, когда мы поравнялись с основным зданием усадьбы. Здание было похоже на мрачный барак или старую конюшню (кому какое сравнение больше понравится), но никак не на приют муз, как о нем писал Пушкин. По нему бродили группы туристов с экскурсоводами.

Вдруг Коля сказал: – Зайдем?

Я оглядел нас – кирзовые сапоги, заляпанные высохшим раствором и ковбойки, пропитанные въевшимся цементом.

– Как-то неудобно.

– Пошли, я тут всех знаю.

Мы вошли в боковую дверь и оказались в пустой комнате со старинной мебелью. В углу стоял музыкальный инструмент с большими прямоугольными педалями. Коля сел за инструмент и сказал: – Это фисгармония. Что тебе сыграть?

Я удивился. – А что, можно?

– Да я тут давно играю время от времени, меня все знают. В каком тебе регистре?

Надо сказать, что медведь как в детстве стал мне на ухо, так твердо на нем и стоял. Я сказал: – Сыграй на свой выбор.

Коля выдвинул рычажок, на котором было написано English horn1, я же сел на пол, привалился к стенке и закрыл глаза. Коля играл и играл. Он менял регистры, играл известные пьесы, импровизировал. Сквозь музыку я слышал, что время от времени открывалась дверь, кто-то заглядывал в комнату, видел нас и быстро испуганно закрывал ее.

Потом мы забрали последнюю бутылку вермута и пошли к ребятам. Никто нас не упрекнул – видимо, что-то на наших лицах сохранилось от музыки.

Недавно я прочитал, что в Первую мировую войну Морис Равель служил водителем грузовика и подвозил припасы для солдат. Как-то солнечным утром он проезжал разбомбленные города. Вдоль дорог торчали обломки деревьев, разбитых снарядами. Воздух был чист и прозрачен и вдалеке Равель увидел старинный замок. Он подъехал туда и вошел внутрь. В одном из залов чудом сохранилось настроенное фортепиано. Равель сел за него и сыграл несколько произведений Шопена. Позже он вспоминал этот момент как одно из величайших просветлений в своей жизни.

Интересно, помнит ли Коля этот эпизод с вермутом и английским рожком?

ЗАВТРАШНЯЯ ТУШЕНКА

По утрам за нами приходил разбитый «газик» со скамейками в кузове. Мы загружались, рассаживались по скамейкам и весело ехали, подпрыгивая на ухабах, на работу. Вдоль дороги тянулись местные жители, которых наши ребята окрестили «сиреневыми людьми» за цвет их лиц по утрам.

Наша команда выгружалась около базы райпотребсоюза и через дырку в заборе мы шли на работу. Мы грузили из склада на приезжавшие машины ящики тушенки, которая производилась здесь для питания трудящихся.

В обед мы набирали горячие еще банки и через другую дырку в заборе шли на соседнее предприятие, которое разливало лимонад «Буратино», меняли банки на бутылки и возвращались обедать.

Постепено мы разглядели, что на банках тушенки была выдавлена завтрашняя дата. И когда нам попадалась банка с сегодняшней датой, мы брезгливо отодвигали ее, как несвежую.

Как-то у соседей мы обнаружили, что лимонад они изготавливают, просто разбавляя концентрат напитка, который им привозили. Концентрат был где-то градусов под семьдесят. Вечером мы налили этот концентрат в бутылку и попросили закупорить ее как обычный лимонад. Сев в машину, предложили народу попить. Первый же желающий, сделав глоток, поперхнулся, потерял дар речи и молча передал бутылку следующему. Так бутылка обошла всю машину, и только тогда мы объяснили народу секреты технологии производства лимонада.

Работа на базе пролетела как один день.

ВОСПИТАНИЕ НАЧАЛЬНИКА

Командир нашего отряда всегда ходил с хитрым выражением лица, которое досталось ему от природы. При этом был милейшим и добрейшим человеком.

Как-то утром он выстроил отряд на линейку и начал зачитывать наряды на работу. Солнце отчаянно светило нам в лицо, а он делал вид, что не замечает этого. Тогда, по команде комиссара, отряд сделал «поворот все вдруг» и, не сговариваясь, зашаркал ногами по пыли, изображая движения кошки, зарывающей что-либо, ей не понравившееся.

Помогло. Больше такое не повторялось.

А для завершения характеристики командира приведу такой пример. Мы работали на выезде и еду нам привозили на мотороллере. Как-то командир лично привез еду, чтобы заодно проинспектировать, как у нас идут дела. Хлеб был теплый. Мы растроганно поблагодарили его. А он простодушно сказал: – Там дождик накрапывал, так я сел на хлеб, чтобы он не намок.

А ведь мог смолчать и не услышать всего, что последовало за этим.

КНИГОЛЮБИЕ

Книги я любил с детства. Любил читать, листать и просто перебирать их на полке. Каждая из них обещала что-то своё, каждая обращалась ко мне на своем неслышном языке, понятном только нам двоим, поскольку, прочитав её, я запоминал то, что нашло отклик в моей душе, и ни в чьей больше. Наши отношения можно было бы назвать интимными, но тогда из этого, хорошего в своей основе, слова пришлось бы выбить всю накопившуюся со временем пыль, как из драгоценного старого ковра.

Для восхищения книгой мне не обязательно владеть ей, поскольку практически то же самое чувство благоговения я испытываю, беря в руки редкую книгу в читальном зале. Возвращаю ее без сожаления, поскольку знаю, что в любой момент вернусь в библиотеку и здесь ее сохранят для меня. Поэтому к библиотекаршам (у нас это, как правило, женщины) я испытываю чувство глубокого уважения и редко не встречаю ответного. Мы с ними члены одного, открытого для внешнего наблюдателя, но глубоко скрытного по своей сути, тайного ордена. Мы испытываем особое чувство, вдыхая запах старой бумаги, выдохшейся типографской краски, бережно проводя пальцами по тканевому переплету и слегка разлохматившемуся капталу. Мы не торопимся, переходя от шмуцтитула к титулу и далее к первым страницам, радуемся просторному размещению текста с удачно подобранным шрифтом – текст должен дышать. Мы знаем, что такое «черный воздух», незримо окружающий контур каждой буквы и превращающий ее из зарегулированного знака в символ неясных обещаний.

Но, поскольку не все книги можно было найти в библиотеке, я ходил и хожу по букинистическим развалам в надежде как найти то, что мне точно было нужно, так и открыть для себя совершенно новый текст, о котором только смутно догадывался, что таковой должен быть кем-то написан и опубликован. Такие открытия приносят не меньшую радость, чем запланированные находки. Среди букинистов попадаются великолепные знатоки, с которыми можно разговаривать по получасу (более длинные разговоры вырождаются и сворачиваются сами собой) и получать информацию, доставляющую наслаждение новизной или новыми гранями известных ранее сведений.

Одно время в Москве я составил для себя два маршрута обхода букинистических магазинов (я называл это Большим и Малым Кольцами). В Малое Кольцо входили: «Пушкинская лавка» в Камергерском переулке (проезде Художественного театра), «Книжная лавка писателей» на Кузнечном мосту, «Антиквар» в здании гостиницы «Метрополь», магазин у памятника первопечатнику Федорову, и букинистический отдел магазина на Мясницкой. Больше за один проход обойти не удавалось, поскольку выкладка новых поступлений в них происходила примерно в одно и то же время.

За полчаса до выноса новых поступлений в зале появлялось несколько рассеянно блуждающих покупателей, отстраненно разглядывающих стеллажи. Но, по мере приближения «часа икс», они, как бы невзначай, «притягивались» к месту выкладки, стараясь занять стратегически выгодные позиции для захвата новинок. Передвижение было похоже на кадры замедленной съемки, поскольку чопорные выражения лиц и плавные движения не позволяли стороннему наблюдателю усомниться в случайности намерений участников действа. Это были невидимые миру стратегические расчеты и кровопролитные сражения по заранее составленным в соответствии с ними планам. Победитель уносил двухтомник «Троецарствия» издания 1958 года или академическое издание Черубины де Габриак и его спина сияла отраженным светом торжества. Оставшиеся же разочарования не испытывали, поскольку твердо знали, что проигранное сражение не есть поражение в войне и мирно расходились до следующего дня.

В Большое Кольцо входили магазины «Академкниги» и букинистические отделы в обычных книжных магазинах, кои подбирались в зависимости от маршрута. Но и там иногда ждали нечаянные радости. Так, на ул. Фабрициуса мне попался томик Олега Куваева 1986 года издания с дарственной надписью, адресованной «уважаемому Олегу Михайловичу». Радость находки была в том, что Куваева звали Олег Михайлович. Там же, как-то утром увидел очередь в отдел подписных изданий. Шла запись на трехтомник «какого-то» писателя Колбасьева. Я просто фыркнул от возмущения – на какую чушь тратятся драгоценные ресурсы книгоиздания. Мне тогда и невдомек было, что совсем скоро я буду кропотливо собирать все издания Сергея Адамовича Колбасьева, а вот трехтомник, к сожалению, так и не вышел.

К собраниям сочинений у меня сложилось особое отношение после того, как каким-то чудом мне достался черный четырехтомник Хемингуэя. До этого я перечитал почти все его произведения. Но когда я начал читаь его том за томом, то погрузился в его мир полностью. Я начал предугадывать следующую фразу, поскольку начал думать, как он. Понятно, что я несколько льщу себе, но ощущение погруженности в атмосферу немногословности, взвешенности каждого слова и ненужности рисовки и фальши было полным. Конечно, надо сделать поправку на перевод. Но в те времена переводы выполнялись настоящими подвижниками – абы кому Хемингуэя бы не доверили. Со «своим» переводчиком Кашкиным Хемингуэй состоял во взаимоуважительной переписке.

С тех пор у меня сохранилось «верхнее чутье» на нужные мне книги, знакомое каждому мало-мальски опытному книголюбу. Я могу идти по улице, внезапно свернуть в незнакомый переулок и вскоре наткнуться там на маленький книжный магазин, на полке которого, прямо перед входом, стоит книга, которую я до сих пор не мог найти ни в библиотеке, ни в интернете.

Сейчас, после чумы книгообмена, поразившей на время книготорговлю, и какого-то болезненного увлечения изданием и переизданием мусорной псевдолитературы, шлак отсеялся. Оживают ярмарки нон-фикшн изданий, а также букинистические развалы и киоски на Старом и Новом Арбатах. Возрождается книголюбие, и я снова брожу по книжным развалам и бережно беру в руки книги из довоенной серии изданий Academia или «Литературные памятники» в немного скользких переплетах защитного цвета, вдыхая знакомый запах книжной пыли, спрессованной пожелтевшими по краю страницами.

ГОРЫ СЛЕВА, ГОРЫ СПРАВА

Попав в экспедицию Института золота, я научился ставить палатку основательно, обживать ее надолго и готовить на костре не только вареную картошку. Обучение проходило довольно быстро, поскольку в первую же ночь у натянутой мной наспех палатки с пистолетным выстрелом лопнули растяжки и я в темноте под проливным дождем натягивал ее опять. А когда я сварил первый завтрак из слипшейся в резиновый комок вермишели, начальник экспедиции молча порезал ее ножом и после завтрака научил меня азам походной кулинарии.

Работали мы под землей, поэтому каски и аккумуляторы у нас были настоящие шахтерские, а обмундирование – списанное послевоенное армейское. Тогда-то я и понял практичность кирзовых сапог и старого армейского х/б. Когда мы в тайге попали под отвесный ливень и промокли до нитки, мы продолжали идти. А когда ливень закончился, от нас пар валил клубами и уже через десять минут гимнастерки просохли, а вода из сапог вышла тем же путем, каким и вошла в них – через кирзу. Мы бодро топали, совершенно сухие и довольные, поскольку верное х/б дышало и отводило пот не хуже современных многослойных материалов, которые так рекламируют всякие там Columbia.

Иногда я ходил в расположенный неподалеку поселок Хаканджа за свежеиспеченным хлебом. Там можно было посидеть в столовой на середине сопки и помедитировать, любуясь блеском Охотского моря за восемьдесят километров.

У геологов свое отношение к бардовским песням и свои авторы. Один из них – Юрий Кукин, который, по собственным воспоминаниям, начал сочинять песни в экспедиции, выучив три аккорда. И первой его песней стала песня «Горы слева, горы справа». Есть среди них и мэтры вроде Александра Городницкого, так и не научившегося играть на гитаре и выступающего с аккомпаниаторами. В последнее время он выступает с Александром Костроминым, который в начале 70-х у нас на факультете вел кружок КСП.

Среди работников партий встречались довольно интересные люди. Так, в одной партии опробщиком работал преподаватель философии из Харьковского университета. Он разочаровался в профессии и приехал на Дальний Восток в поисках себя и смысла жизни. Была там и супружеская пара ребят, которые жили в отдельной избушке 2х2 метра. Когда мы приходили к ним в гости, все сидели на кровати, поскольку ей жилое пространство и ограничивалось. Ребята жадно спрашивали нас, что там новенького на Большой Земле.

Там я впервые увидел то, что Пришвин, приехав на Дальний Восток, назвал «итальянским небом». В яркий солнечный день я лег на спину и посмотрел вверх – и тут же ощутил, что падаю в небо и удержать меня некому. Есенин описал это ощущение как «синь сосет глаза». Голубизна была вязкой и непрерывно медленно перемешивалась как краска, вылитая в воду.

Там же я ощутил все коварство кедрового стланника. Забравшись на сопку, я решил спуститься вниз и вдруг обнаружил, что меня не пускают низкие, стелющиеся по земле ветки, которые я так легко обходил, поднимаясь вверх. Теперь они мертвой хваткой цеплялись за одежду и обувь. И когда я очутился внизу, одежда была измочалена, а кеды еле держались на ногах, поскольку шнурками пришлось пожертвовать.

Тогда-то я и понял, почему бассет-хаундов называют гончими. Трусит себе по следу оленя неуклюжая коротколапая собака с грустными глазами, трусит. Олень стрелой срывается с места, покрывая километр за километром. Но не зря арабы говорят – арабский конь летит стрелой, но только один переход, а верблюд мерно шествует день за днем. Вот и бассет – трусит себе грустно и трусит. Гордый олень же начинает цепляться рогами за ветки, стланник спутывает ему гордые ноги. Вскоре он падает на землю и затравленно дышит, вздымая мокрые от пота бока. И тогда трусцой добирается к нему неуклюжий бассет, ложится напротив, скрестив неуклюжие лапы и участливо смотрит на него грустными глазами – Ну что, набегался?

Вернувшись в Москву, я твердо решил переводиться на геологический факультет. Уже и не вспомню, что меня остановило.

УЧИТЬСЯ УЧИТЬСЯ УЧИТЬСЯ

В комсомольской юности мы заучивали цитату из речи Ленина на 3-ем съезде ВЛКСМ: «Учиться, учиться и учиться!». Так вождь мирового пролетариата терпеливо наставлял непонятливую молодежь, трижды вдалбливая ей ее основную задачу. И мы учились, учились, и опять же учились.

Но как-то в суфийской книге я увидел эту фразу, изложенную несколько по-другому: «Учиться учиться учиться». И тут меня словно пронзило – смысл фразы заиграл новыми гранями! Суфийскую мудрость, представлявшую собой трехслойную вложенную друг в друга мысль, наш бывший вождь просто смял сапогом, превратив ее в плоский «блин», доступный пониманию любого дебила.

Суфии терпеливо объясняли ученику, что прежде чем он начнет что-либо понимать, ему придется научиться тому, как следует учиться, пройдя стадию шариата – заучивания простого набора правил надлежащего поведения. После этого (и только после этого) он будет допущен на следующий уровень – путь тариката, где под руководством опытного наставника начнет изучать священные тексты, постепенно постигая то, как их следует трактовать. И только после этого ему откроется путь хакикята – проникновения в смысл ранее выученных и приблизительно понятых священных текстов.

Наша же, старательно заученная и линеаризованная до лозунга, мысль заключалась в том, что надо упорно долбить, долбить и долбить рекомендованные тексты, не очень-то задумываясь над их смыслом. Дело облегчалось тем, что смысл в них и не закладывался. Они представляли собой набор команд, идеально приспособленных для бездумного исполнения.

Кто бы объяснил мне это «на заре туманной юности».

Почему-то стало грустно.

HE или SHE

Как-то давно в «ленинке» я заказал одно из первых изданий Винни-Пуха, напечатанных в Нью-Йорке в 1935 году. Начал неторопливо (в темпе моего знания английского языка – с перерывами на словарь Мюллера) перечитывать его, как вдруг обратил внимание, что Пятачок там упоминается как «she» – она. Вот так-так…

А ведь тогда вся трогательная дружба Винни-Пуха и Пятачка становится понятной и обретает смысл. Именно светлая дружба мальчика и девочки с оттенком легкого, необидного, покровительства со стороны мальчика. И тогда понятен эпизод с подарком букетика фиалок Пятачку и… Да все сразу становится на место.

Я запомнил свое открытие и как-то упомянул об этом в переписке с приятелем, который знал эту сказку наизусть. Он сразу поправил меня – никаких мальчиков-девочек – he и только he. Я бросился в «ленинку». За прошедшие годы издания 1935 года перекочевали в музей библиотеки и пришлось идти туда. Заказал. Получил. Открыл – he! Перепроверил – тот же результат. Может, я все сочинил и сам в это поверил? Перечитал воспоминания Кристофера Робина – в одном из писем он все же упоминает Пятачка, как she, но только в одном-единственном месте.

Я смирился с Пятачком-мальчиком, но в глубине души все же надеюсь, что уж Алан-то Милн прекрасно понимал, что такая трогательная дружба может быть только между мальчиком и девочкой. И писал именно о ней, какие бы местоимения он не употреблял при этом.

ПЛАТОНОВ

Платонова я открыл для себя несколько неожиданно. У моей мамы не было высшего образования, но был природный ум и природное же чутье на настоящие вещи. Как-то я увидел у нее сборник рассказов и повестей неизвестного мне писателя с простой фамилией. Мама читала его внимательно и с уважением. По молодости я отнес это к ее доверчивости к печатному слову и не обратил внимания на непритязательный серенький томик.

Потом, в херсонской областной библиотеке я увидел свежее издание избранного Андрея Платонова и чем-то этот томик привлек мое внимание. Полистав немного, я наткнулся на повесть «Джан» и не смог оторваться. Прочитав ее до конца, я проглотил оставшиеся повести и рассказы и долго не мог придти в себя. Передо мной открылась ранее неизвестная мне бездна другого русского языка, каждое слово в котором прочно сцеплялось с другим, поворачивалось непривычной гранью и от этого возникала вспышка понимания, порой ослепляющая неожиданностью и нескончаемой глубиной. Хотя все слова были знакомы – ни одного неологизма или редкого термина. Позже я прочитал у Бродского, что язык Платонова – это «язык тупика… бешеная философия сюрреализма». Не совсем согласен с ним, но то, что в тупик загнали самого Платонова, и это неизбежно повлияло на его язык, несомненно.

«Одухотворенные люди», «Девушка Роза» – я ничего похожего о войне раньше не читал. Там не было пафоса, люди действовали и говорили естественно, но небытийно, необыденно. Они говорили, подобно героям Древней Греции, для которых та Греция была не Древней, а их повседневной жизнью. Их хотелось слушать и понимать. Кстати, недавно я прочитал версию того, что повесть «Они сражались за Родину» Шолохову написал Андрей Платонов в качестве «литературного негра». После прочтения рассказов Платонова о войне я допускаю такую возможность.

Наиболее глубокое впечатление осталось от «Происхождения мастера» и «Епифанских шлюзов». Первая книга поразила выпуклостью и узнаваемостью образа русского мастерового, спокойно и вдумчиво постигающего окружающий мир. Он относится к нему как к разумному механизму, который надо понять и разобраться в его устройстве. А то, что он разумен и доступен пониманию, у Фомы Пухова не вызывает сомнения. Герой же «Епифанских шлюзов» – такой же мастеровой, только англичанин. Он спокойно и уверенно строит небывалую в России систему каналов и шлюзов, чтобы связать водными путями Дон и Оку. Судьбы у них разные, но даже трагический конец англичанина воспринимается им как естественный исход для этой варварской страны – она и не могла повести себя по-другому, таково ее устройство на данный момент.

Я сразу понял, что передо мной крупнейший писатель России ХХ века, уровня Толстого. Но в 70-х годах Платонов был еще мало известен и мои знакомые несколько удивлялись моим восторгам, считая их несоразмерными малоизвестному писателю.

Наступила перестройка – и прорвало. Опубликовали «Котлован», «Ювенильное море», «Чевенгур». И все вдруг открыли, что Платонов был критиком существующего строя, что его запрещали. И этот ореол «обиженного» и «запрещенного» заслонил подлинное значение его как писателя. Его политизировали, поставили в общий ряд «полочной» прозы, прозы протеста, а потом и просто затаскали в качестве жертвы «совковости» советской литературной системы и гнета ее главного пугала – Главлита. Ссылаться на Платонова стало общим местом.

И мало кто обратил тогда внимание на то, что Платонов – не жертва, не жупел пропаганды, не плюшевое знамя на диванных баррикадах, а писатель первой величины, явление русской литературы.

Сейчас пыль улеглась, спрессовавшись в плотный бетон, из-под которого не вылезло пока ни одного ростка более-менее приличной литературы. Платонов занял место экспоната на пыльных полках музея перестройки и время от времени молодые режиссеры-постановщики оттачивают на нем режущиеся зубки. Достойного места в русской культуре он так и не занял.

Но ничего – как сказано в «Женитьбе Фигаро» – «Время – хороший человек». Все встанет на свои места. Просто надо долго и терпеливо сидеть на крыльце своего дома.

Сижу.

ПИСЬМА ПУШКИНА

К столетию со дня рождения Пушкина открылась просто вакханалия славословия, фальшивого поклонения, неумеренных преувеличений и суесловия в адрес поэта. Его реальный образ отлили в бронзе, изваяли в камне, залакировали в несколько слоев и сверху залили патокой. Таким он и предстал в 1937-м году – чопорным, похожим скорее на пластического древнего грека, чем на живого человека.