Войной опалённая память

Дом близко подступал к лесу и я подумала, возможно волка учуял. Были у нас случаи нападения на живность, даже в сараи залазили. Я постучала ведром по обшивке колодца…

И вдруг вижу, из люпина поднимается из засады отряд полицаев во главе с Ильясовым. Тот подбежал ко мне, ударил прикладом, начал колотить, чвалил у колодца и рычит: – Что, мужа предупреждаешь, красная сволочь?

Дети с плачем выбежали из дома. Старшая София пряталась у родственников от угона в Германию.

– Щенят твоих перестреляю, «петуха» ночью пущу и заживо поджарим. Кто приходил прошлой ночью? Муж? Большевик твой? – Орал Илясов.

Опять мне стало понятно, что был донос.

– Какой муж, если он погиб под Брянском, – отвечаю ослабшим голосом. Рвет и мечет остервенелый фашист. Дети дрожат и жмутся ко мне. Вы же свои люди, уже год я о нем ничего не знаю, погиб он, есть свидетели и очевидцы – искренне говорила, полагая, что Антон Хурсевич и Костик Сивец остепенят своего начальника.

– Степан – возможно, действительно не видели. Может не дошел еще? – От нас они никуда не денутся, пусть будут приманкой, – успокаивали предатели своего вожака. Детей уже крестили в церки.

Степан обернулся на рвущегося Бушуя, готового растерзать непрошеных гостей, он помнил их визиты. Раздалась очередь и пес затих навсегда. Это послужило разрядкой, кровь пролилась. Ушли душегубы и на этот раз. Мы были на волоске от гибели, каие страдания.

Через несколько дней многое прояснилось. Вести были неутешительные, напряжение возросло до предела, добавились новые испытания и риск.

Тареся Елишевич из Мижилищ (сын ее Костик Елишевич был в полиции) передала через Марию Козич, что из деревни Омельно жена Юдышского сообщала моей семье, что муж Иосиф находится в Бобруйске и допрашивается в гестапо.

Этой молве я не верила, хотя сердцем хотела верить, что муж жив, но ведь от очевидца его смерти узнала о его гибели. Я пошла в Мижилище уточнить все это у Тареси Елишевич. Та была в огороде. Я ей говорю «Тетка, вы напраслины не наводите, вы же знаете, что мой муж погиб у Гуриновича на глазах. У него еще три брата, возможно ошибка. Ваш сын в полиции, делают засады и допросы, что же будет с моей семьей?».

Тареся сказала, что надо сходить в Омельно и все узнать у Юдыцких. Омельно от нас в 15 километрах. На следующий день я отправилась туда. Дождь, слякоть, ноги потрескались, сил было мало, но я шла через Поречье, Омеленский лес, никто меня не останавливал.

Юдыцкие жили на панском дворе. Молодой Юдыцкой не было, она с четырехмесячным грудным ребенком уехала в Пуховичи. Дома была мать, ее перед этим грабили полицаи и побили.

Я дождалась молодой Юдыцкой. Она говорит, что была в Бобруйске, где сидит ее муж – староста за подозрение в помощи партизанам. Там она видела И. И. Коско, который передал записку для семьи, но она в пеленках не сохранилась. Пробирается в свою партизанскую зону.

Казалось бы, все прояснилось, но легче не стало. Предпринимать что-либо было невозможно. А может, не муж, может один из его братьев. Их трое.

С надеждой в сердце и неопределенностью в мыслях я ушла от Юдыцких.

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО ЗАГОТОВКАМ

Враг требовал сдавать продовольствие, грабил наш народ. Вынуждены были сдавать свой урожай и колхозники нашего колхоза имени Свердлова. Уполномоченными по заготовкам по бригаде в деревне Борцы были Иосиф Ачаповский, в Пересельках – Мойсей, в Блащитнике и Турине – Антось. Иные эту миссию выполняли не особенно охотно, а отдельные – с большим рвением.

Как-то осенью 1941 года загрузили мы шесть подвод отборной картошки и мешки с зерном и подготовились на следующий день везти их в район в Гресск оккупационным фашистским властям. Когда перебирали картофель перед погрузкой к женщинам подошли двое незнакомых мужчин в гражданской одежде спокойно разговаривают, расспрашивают о житье-бытье и как будто между прочим интересуются куда направляется зерно и картофель и когда отправляются подводы. Немцам, – ответили смелейшие, ничего не подозревая.

На следующий день повозки с грузом отправились в путь. Ездовыми были Клим Варивончик, Анюта Жуковская ее брат Павлик, и еще один паренек. Замыкал колонну уполномоченный по заготовкам Ачаповский. Спокойно проехали километров десять, проехали и миновали Рудицу и углубились в Гресский лес, как называли у нас в то время лесной массив на юго-запад от Селецка. У Горелого моста с горки в лесу выходят восемь человек военных в шинелях и один в тужурке-кожанке. Старший говорит: – продовольствие заберем, а лошадей вернем, враг его не выращивал.

– Как же мы отчитаемся? – спрашивает Ачаповский. – Надо убежать, – подсказывает Жуковская единственный, как ей казалось выход из такого положения.

– Бежать не надо, – успокаивает командир, – выдадим документы, на повозках и вернетесь. Будет все, как положено. Садитесь на пеньки и отдыхайте.

– Мы поделимся и обедами – предложил Ачаповский и передал часть своих запасов красноармейцам. Так поступили и другие.

Повозки скрылись в густом ельнике. Ездовые расположились на полянке и принялись закусывать. Если выдадут документ, чего же бояться, – произнес уполномоченный по заготовкам.

Долго не пришлось ждать. Вскоре наши подводы показались из леса. Лошади шли легко, продовольствие был выгружено. Извозчикам был вручен документ, и что удивительно – на нем стояла круглая гербовая печать. Оккупационным властям документ объяснял по какой причине задержан обоз с продовольствием. Особенно запомнилось Ачаповскому выражение: «свиньям» продукты не допущены… – Видимо хотели немцы скормить скоту нашу отборную картошку и зерно? – вставила свое мнение его жена Тэкля, когда Ачаповский сорок лет спустя вспоминал это событие.

– Не это имелось в виду. Ничего ты не понимаешь, – злился Ачаповский. – Дальше в документ следовало: … не допущены потому, что они выращены трудолюбивыми руками нашего народа, а непрошеные фашисты, как свиньи ворвались на нашу землю, поганят ее своим свиным рылом, топчут посевы и огороды, снарядами и бомбами разрушают города и села, убивают и грабят невинных людей…

– Красноармейцы еще спросили, есть ли в колхозе пшеница и намерены ли ее сдавать. – Не сеяли, – ответил растерянный Ачаповский.

– Все свободны, можете уезжать, счастливого пути, сказал старший в тужурке и добавил, – не беспокоитесь, бумага все объясняет.

Пустой обоз повернул назад, статная гнедая кобыла Ачаповского замыкала его. Через час и Селецк. «Документ» отдали старосте Писарику. Многое было написано на лице у него в этот миг: страх и недоумение, лютая злоба за неудавшуюся поставку в угоду так почитаемым оккупационным властям.

– А еще такую лошадь я тебе выдал при разделе колхоза, – с упреком выдохнул Писарик, представляя разъяренные лица правителей Гресска: Душевского и Лидермана.

– Что я мог сделать, их был целый отряд, вооружены до зубов, может и пушки есть, – оправдывался Ачаповский и наводил еще большего жару на Писарика.

Этот ставленник оккупантов полагал, что дела у них пойдут как по маслу, ан нет, не тут-то было. Этот пример говорил четко и ясно, что добро народное можно сдавать только своему государству, только советским людям.

Ужас и страх заглядывал к нему в душу. Что стоит красноармейцам, этим лесным «бандитам» прийти к нему ночью в Селецк? Спросят по всей строгости. Их ведь там полный лес кишит. Запасаются к зиме. Держаться видать думают долго, если столько продовольствия реквизировали. Срочно доложить Илясову. Этот военный; бывший красноармеец, а сейчас полицию возглавляет. Он знает, как по-военному разговаривать со своими собратьями. Доложит кому надо, каратели прочешут лес, иначе головы не сносить…

Озверелый Илясов не мог простить уполномоченному повверенной ему волости. Брань сопровождалась зуботычинами, нагайка свистела в воздухе и опускалась ему на плечи.

– Мало того, что пять тонн картофеля и зерна завез партизанам, так еще и обедами их накормил, – выходил из себя начальник полиции и бил почему-то больше за обеды, чем за картофель.

Красноречивый документ красноармейцев-окруженцев с круглой гербовой печатью говорил, что советская власть живет и действует. И это тогда, когда могучая Германия почти уже правит всем миром. А тут в лесу, в глубоком тылу ревизуют законные поставки и кто: недобитые красноармейцы.

Сначала Илясов хотел порвать на мелкие клочья этот вызывающий листок, но потом одумался, затих, стал что-то соображать. Порвать, так не поверят. Срочно доложить Лидерману, сообщить Душевскому и Купе.

«Поднять на ноги карателей, сил у них больше, чем у меня в Селецке – Лихорадочно думал предатель Илясов. – Сегодня отняли мои поставки, завтра придут к ним, за стол сядут. Лес до самого Гресска тянется…»

Попробовал звонить, но связь плохо работала.

– Возок мне, да коня порезвей с автоматчиками, – прокричал он команду своим подчиненным. Поскакал с докладом в Гресск, но уже другим, окольным путем, в обход Горелого моста, где скопилось «большое войско»…

Пошла молва по деревням и весям: обоз не дошел до Гресска, продовольствие досталось не фашистам, а красноармейцам и партизанам. Смутно представляли люди в такой глубинке, как разворачиваются события на фронтах. Фашистская пропаганда кричит, что Москва пала, а Красная Армия разбита. А тут, на тебе, под самым носом у фашистов красноармейцы не позволяют им распоряжаться народным добром.

Поднял патриотических дух этот случай у многих сельских тружеников. Но мало кто знал, что Анна Жуковская и я имели к этой операции самое непосредственное отношение. Прибежала она ко мне в тот же вечер, как вернулись пустые подводы. Рассказывает, чтобы не слышали дети: – Волечка все получилось, как и было задумано. Столько напереживалась, особенно за Павлика. Говорила Ачаповскому, давай сбежим. Думала, так лучше потом объясняться. Напали большие силы, захватили обоз, но в плен мы не сдались. Но их главный, в тужурке, услышал и говорит спокойным голосом: «Назад поедете на этих же повозках, только без груза. На продовольствие получите документы». Выдали с круглой гербовой печатью. Написано: «свиньям продукты не допущены» … Это фашистам значит…

Операция удалась. А готовилась она следующим образом. Заходит к нам домой накануне этого случая работник Гресского райкома партии Владимир Иванович Заяц. Он хорошо знал нашу семью еще до войны, не раз бывал дома и, конечно же, доверительно относился и сейчас.

Оставшись в тылу, действовал он подпольно и скрытно, людям на глаза старался не попадаться, поддерживал связь с оставшимися в тылу коммунистами и их семьями и вообще с надежными и доверенными товарищами.

Он знал, что муж ушел с частями Красной Армии, знал, каким репрессиями подвергается моя семья со стороны оккупационных властей. Помню, все повторял: – Береги детей, Ольга. Береги детей! Враг приходит и уходит, а мы остаемся. Так уже бывало на нашей земле. Меня поразило спокойствие и уверенность, с которыми произносил эти слова старый коммунист.

– Но с врагом надо бороться, где только возможно надо солить ему, – продолжал он. – Среди людей бываешь, – спрашивает.

– На работу хожу, уборка, как не работать. Четверо детей кормить надо. Постоянно с людьми нахожусь, – говорю в ответ. – Вот и завтра будем перебирать отборный картофель для сдачи оккупантам. Целый обоз пойдет. Мужчины колеса правят, телеги готовят, а женщины сортируют картофель: семенную в бурты, а крупную погрузят на повозки и повезут в Гресск к Лидерману.

– Прислушивайся к настроению людей. Что говорят о новой власти? Кто им помогает, кого преследуют? Это для нас будет очень важно.

Так и говорит: для нас… Хотела спросить: много ли вас и где вы сейчас расположены, но он опередил. – Мои люди будут заходить к тебе, ты их тоже знаешь. Это надежные, преданные советской власти люди. В лесу осталось много красноармейцев и наших людей, есть оружие. Бороться надо в тылу подпольным и партизанским методом. Вредить фашистам всеми способами.

– Мы тоже многих бойцов встречали в лесу, выводили из окружения, помогали раненым, – согласилась я. Он не стал называть всех, кто будет приходить на связь в мой дом, но сына Василя Боровика, Федьку, он все-таки назвал. Я знала эту семью простую и надежную.

Ф В. Боровик

– Так, говоришь, обоз пойдет в Гресск, – вернулся он к прежней мысли. – Когда везут? – Через два дня, – отвечаю. – Кто сопровождает? – Ачаповский, уполномоченный по заготовкам.

Остальные – женщины, подростки.

Может и я поеду.

– Тебе нельзя, – в категорической форме возражает он исходя из каких-то своих соображений. – Подходящие женщины у тебя есть, которым ты доверяешь?

– Конечно же, есть, – отвечаю, не понимая к чему клонит Владимир Иванович.

– А как пойдет этот обоз? – уточняет он.

– Центральная дорога одна – Борцы, Замошье, Обчее, Рудица. Гресский лес, возле Поликаровки, на Шищицы – и рядом Гресск.

Значит через Горелый мост? – переспрашивает он.

Ага! Значит, они в лесу и видно порядочная компания, если хотят запасаться провизией на зиму. Обоз хотят врагу не допустить. Ясненькое дело. И тут у меня созрела мысль, которую я тут же высказала. В извозчики можно посадить Анну Жуковскую – это жена красного командира. Муж – пограничник, сражается с немцами на фронте, старший брат тоже там. А она с тремя детишками с западной границы пробралась сюда к старушке матери.

Сведения о том, что она жена офицера, стали просачиваться оккупационным властям и уже понемногу к ней начинают присматриваться. Очень смелая и прямолинейная.

– Продажные шкуры, час расплаты придет, – говорила она в адрес изменников и предателей зачастую в компании женщин, где были близкие этих предателей.

Надо ей как-то отводить подозрения, поскольку особенно желающих везти свое добро оккупационным властям не находилось. В помощники возьмет и своего младшего брата Павла.

– А что, хотите захватить обоз? – прямо спросила Владимира Зайца.

– У кого же захватить, у безоружных женщин и подростков? – поправил партийный работник. – Просто мы его задержим и не допустим врагу. А Жуковской своей скажи, чтобы они при встрече в лесу с вооруженными людьми сбежали. О нашем разговоре никому ни слова, погибнешь. Жуковской тоже деталей не сообщай. Пусть это выглядит, как будто случившееся само собой…

И вот теперь Анна Жуковская вновь и вновь вспоминает подробности лесной засады. Сама она с малышами едва сводила концы с концами. Пришла с запада с голыми руками. Фашистские власти подчищали все, не было места таким семьям и здесь.

– Не достается нам, пусть и врагу не достанется, – делает вывод Анна. – Может и мой муж в таком же затруднительном положении?

В дальнейшем Анна Жуковская была связной многих партизанских отрядов. Муж ее, капитан Красной Армии в конце войны разыскал ее и детей. Как благодарен он был своей боевой подруге за сохранность семьи и помощь в тылу.

Как выяснилось позже, воины, захватившие обоз и написавшие: «свиньям продукты не допущены…», являлись оказавшимися в окружении бойцами генерала Константинова.

ОБЫСК

Настала суровая зима 1941 года. Скрытая, незаметная жизнь текла во всех окрестных поселках Селецкого сельсовета. Чинили над народом расправу оккупанты и их приспешники из числа вернувшихся кулаков, судимых лиц и различного злодейского сброда.

Быстро приходят вести на селе, каждое из них связано друг с другом, родственными, житейскими, хозяйственными связями. Вот и приходят тревожные сообщения: в такой-то деревне забрали и ничего о нем больше неизвестно, в другой – расстреляли, в третьей – допрашивают и пытают. Люди стали недоверчивы и осторожны, ведь неизвестно, кем может обернуться даже твой сосед…

Уходили из жизни прежде всего активисты Советской власти, организаторы колхозов, партийные и комсомольские работники, а также их семьи.

Дошла очередь и до моей семьи. Как-то в декабре 1941 года, несу морозным утром воду из колодца, готовлю семье завтрак, топлю печь. Смотрю, останавливаются у моих ворот две санных упряжки. Выходят из возков начальник полиции Спепан Илясов и его братия: Николай Губарь, Анта Хурсевич, Костик Елишевич, Андрей Боровик, Костик Сивец – все при оружии, с утра под «мухой».

Все, думаю, конец всем нам сейчас будет. Быстренько прибежала в хату, детей малых на печь, а сама встала у печки, да так, с ухватом, которым горшки и чугуны из печи вытаскивают, и встретила ранних гостей.

Первым ввалился Илясов, в полушубке, пистолет на боку, кинжал за голенищем.

– По твою душу пришли, хозяйка. Где оружие, которое ты прячешь? Возможно и муж не успел драпануть в лес, по имеющимся сведеньям, он на ночь приходит домой? Какие-то сомнительные личности тут шастают в сумерках. Встречаетесь с кем-то, а может, и замышляете что-либо? – заорал Илясов с порога.

– Так, вон оно что! – Отлегло у меня от сердца. За мужиком пока что пришел и за оружием. Обыскивать и допрашивать будут, ну, к этому мы готовы. Ищите, пройдохи, не найти вам тут ничего. А сама говорю: «Глядите, найдете что – забирайте».

– Обыскать все, – командует Илясов. – Двоим проверить все в сарае и погребе. Да смотрите мне, хорошенько штыками сено исследуйте, возможно, на день в сеновал идет, в лесу-то таким морозищем окоченеешь, – сделал он предположение о возможном месте укрытия моего мужа.

– Нет хозяина, нет его уже совсем в живых, – старалась я убедить этого жестокого ублюдка, так как уже точно знала, что муж погиб в бою под Брянском.

– В Селецке нам одна тоже так голову морочила, но когда поискали хорошенько, взяли, да еще с запасом гранат и винтовок…

«Ищите, ироды, ищите, если только это ваша задача. Может и пройдет несчастье мимо», – думаю я, и с ухватом в руках иду то к одному, то к другому с объяснениями. Из куфра – сундук у нас так назывался, где складывался весь скарб наш крестьянский – из этого сундука уже половина всякой – всячины была выброшена на пол одним старательным полицаем. Другой поролся в постелях, заглядывал под кровати, простукивал пол.

– А это, что такое? – Полицай извлек из сундука красную девичью шляпку. Эту шляпку подарила дочери Софии сестра мужа, работавшая до войны в Минске. Она лежала в сундуке как смешная и модная реликвия. В деревне таких не носили.

– Смотри хорошенько, красный флаг может быть где-то на дне, – пришла мысль Илясову в связи с красным цветом головного убора.

– Возьмите своей молодой жене. Ей будет очень к лицу эта шляпка, – предложила я подарок Илясову. Напоминание о молодой и красивой жене слегка смягчило начальника полиции. Видимо, он представил ее головку в этом «партийном», красном уборе.

– Напоминает о комсомоле и большевиках, – шляпка полетела далеко в угол.

Нет! Я не боялась, что найдут председателя сельсовета – его уже не было вживых. Оружия дома мы тоже не держали. Ружья хозяина, а также боеприпасы: патроны, капсюли, порох, дробь были зарыты глубоко в муравейнике, на Боровине. Сейчас это место еще к тому же глубоким снегом покрылось. Следов никаких, а сознаваться я и не думала. Было запрятано в лозе в болоте реке Осиповки и в «Острове» кое-что и похлеще. Но об этом знала только я и старшая дочь София. Но как бы она не вернулась в это время. Я послала ее в Блащитник к родственникам. Шла молва, что молодежь угонят в Германию, надо было разузнать об этом и избежать несчастья. Но она, по моим расчетам, не должна была вернуться именно теперь.

Полицай, между тем полез в ящик, где лежали всякие бумаги. Тут-то я и заволновалась. Бумаги колхозные и сельсоветские, подписанные моим мужем – коммунистом бывшим председателем колхоза имени Свердлова, а затем и Селецкого сельсовета. Илясов теперь с полицией занял здание сельсовета-волости, а в данный момент делал обыск и допрос по поимке советского руководителя – хозяина дома.

«Подольют масла в огонь эти бумаги, – опасалась я – Напомнят лишнии раз, в какой семье проводится обыск. Не дай Бог, еще и листовка какая завалилась».

Приносил с Обчего почтальон Иван Пранович коротенькие весточки с фронта, переписывали с Соней от руки, другим надежным семьям передавали. Но порядок у нас был строгий – дома ничего не оставлять. Всякие квитанции мужа, удостоверения-бланки в шуфлядке лежали, и я невольно потянулась к бумагам.

Илясов отшвырнул меня от ящика с бумагами. – Ком-мунистка несчастная, – цедил он сквозь зубы, просматривая страховые квитанции на имя Иосифа Иосифовича Коско – председателя сельсовета.

Теперь я вспомнила, что на дне сундука лежит страшный, как я в тот миг подумала, компрометирующий документ – акт о передаче в вечное пользование земли крестьянам. Это был большой и красиво оформленный документ, с гербом СССР.

Перед глазами всплыли картины 30-го года, момент торжественного вручения акта руководством из Гресска первому председателю колхоза им. Свердлова на общем собрании в школе в деревне Пересельки. Я помню счастливые лица крестьян, получивших навсегда в вечное пользование землю. Но были и невеселые лица, лишившиеся больших наделов и своего кулацкого богатства. Сегодня их власть, они-то и делают теперь обыск и как захотят, так и распорядятся судьбой моей семьи.

Волнение мое меня выдавало. Рычание Илясова и ругательства полицаев доносились и до печки, где в дальний угол забились мои дети. Оттуда послышались всхлипывания.

– Напрасно поретесь и все переворачиваете, нет у нас оружия. Хозяина тоже нет, он погиб в бою под Брянском. Есть живой свидетель, он подтвердит. Спросите у Гуриновича. У него на глазах это случилось. Он живой и вернулся, а мой погиб. Гуринович так и сказал: – Ольга, гадуй детей сама, Иосиф погиб у меня на глазах. Прямое попадание. Спросите у Гуриновича еще раз, он все подтвердит, – настойчиво наступала я, пользуясь тем, что здесь был Костик Сивец, он же племянник Гуриновича.

– Коммунист коммуниста всегда выручит – это мы знаем, – процедил Илясов. – Если бы не этот, и он указал на Сивца, быть бы давно и ему на том свете.

Мне было известно, что секретаря Селецкого сельсовета, тоже коммуниста, который работал совместно с моим мужем, забрали было в Гресск, откуда обычно наши люди не возвращались. Однако Сивец приложил немало сил, чтобы сохранить жизнь своему дядьке. Жена Гуриновича приходилась родной сестрой матери Костика Сивца.

Я не сомневалась, что племянник-полицай уже знал из рассказов выбравшегося из окружения своего дяди, при каких обстоятельствах погиб председатель сельсовета, которого они теперь ловят, а в его семье и доме сейчас делают обыск.

– Степан, это действительно так, – подтвердил он Илясову. Рассказывал Иван Захарович, как Коско разнесло в щепки, попала прямо в окоп мина или снаряд, но это он видел своими глазами.

Слава Богу, несчастье отодвигалось. Напрасно я боялась и за документы. Все свои личные документы: партийный билет, трудовую книжку, печать муж забрал с собой. Увез он многие документы сельсовета. Кое-что даже ценное успели погрузить на полуторку, помогал шофер Петр Лукич. Он и повел машину. Вместе уезжал и Русак и Козлюк, – работники райисполкома и другие, бывавшие у нас до войны работники Гресского района.

Напрасно я боялась, что полиция напорется на «акт о передаче земли крестьянам». Его просто в доме не было. Софья предусмотрительно спрятала его и другие документы за двойную обшивку собачьей будки.

По-прежнему тревожились за свою мать детишки. Слышали они с печки, как то в одном, то в другом месте падали вещи, как поролись и пьяно ругались полицаи. Их тихие всхлипывания перешли в плач, а затем они дружно заревели.

«… ВСЕ РЕБЯТА ПЛАКАЛИ…»

Не все полицаи были плохие. Многие из них попали в полицию неожиданно, по принуждению, у многих сложились какие-то обстоятельства. Не жестокое сердце и чуткая душа были у Анты Хурсевича. Не могли мы понять, как и почему этот человек оказался в полиции. Жена его, Ядя, учила наших малышей грамоте, всю любовь и душу отдавала детям.

Вот Анта как раз-то и обратил внимание на нестройный плаксивый хор моих встревоженных детишек, доносившийся из-за печной занавески. Взобрался на припечек, успокаивает:

– Не плачьте, детки. Мы скоро уходим. Мамка накормит вас, успокоит, сказку расскажет. Дети насторожились, что замышляет этот дядя с винтовкой?

– Любите сказки, – спрашивает.

Любим, – заговорили они, понемногу успокаиваясь. – Нам их очень хорошо умел папа рассказывать, – сказала средняя, Вера. – Одну знал такую, что ей и конца не было, – добавила она, имея в виду ту, где говорилось, что «у попа была собака, поп ее любил, она съела кусок мяса – поп ее убил…». Этим муж завершал сказку в тех случаях, когда требовалось, чтобы у детворы его угас интерес к расспросам надо отдохнуть. Они наизусть знали эту сказку.

– Нам еще наставница, Ядвига Иосифовна, книжки читала до войны, произнесла, всхлипывая, старшая, Шура, Там всякие стихотворения и песни были. Хурсевич воодушевился – Ядвига Иосифовна – его жена. Ну, ты, малышок! Не бойся, не плачь. Ну что ты знаешь?