Не оставляя

Константин Широков

Не оставляя

Не оставляя без ответа,

Ни чувств, ни образы друзей,

Ловлю я с грустью краски лета,

Лишь только в памяти своей…

1

В то лето, как никогда ранее, у меня призывно, но неприметно для окружающих с упрямым постоянством и настырностью поскуливало на душе что-то незнакомое, немного грустное. Что именно – я и сам не знал. Было и какое-то смутное, неудержимое стремление к чему-то новому. Я желал каких-нибудь ярких перемен в своей жизни. Мне было уже семнадцать и мне казалось, что живу я как-то не так. Не так, как хотелось. Как мог бы. Впрочем, в ту славную пору я был по-юношески мечтателен и, как и все в этом возрасте, склонен к ярким фантазиям.

Между тем школа – самая обычная городская десятилетка со всеми её писанными и неписаными уставами и примелькавшимися прелестями – была благополучно преодолена. Она осталась, можно сказать, позади, уже навсегда в прошлом, а экзамены в институт, к удивлению и большому разочарованию моего отца, позорно провалены, – я подавал надежды на скорое поступление в престижный экономический, потому что учился хорошо и к тому же, отвечая на вопросы о своих помыслах и планах, умел составить о себе вполне благоприятное впечатление.

По правде сказать, меня не очень-то удручала сама неудача со вступительными экзаменами, трагедии из этого я не делал: «Ну, подумаешь, в этом году не поступил – в следующем поступим». Но жизнь моя всё ж была теперь, по крайней мере на ближайшую перспективу, достаточно неопределенна и, по образному выражению отца, «зияла неприкаянностью и пустотой».

Заполнить эту «пустоту» отец рассчитывал осенью освобождающимся местом ученика в крупном автосервисе, где у него имелись какие-то связи. А чтобы я не болтался почти всё лето без присмотра (время пионерских и спортивных лагерей отошло теперь вместе со школой в прошлое), он решил отправить меня к своей сестре в небольшой прибрежный городишко, что находился от нас ни много ни мало почти в полутора тысячах километрах. Наверное, он надеялся, что родной и близкий ему человек, имевший к тому же богатый педагогический опыт, сможет глубже понять меня, особенно мой, как он полагал, ещё не устоявшийся характер, и неким образом повлиять на него, чтоб уже к осени я был, если не образцовым джентльменом, то хотя бы более рассудительным, более целенаправленным, что ли, в своих устремлениях, и не отмалчивался, когда, к примеру, ему хотелось поговорить со мной о чем-нибудь с доверительно-участливой откровенностью, так сказать, по душам.

Должен заметить, что свою единственную тётушку я почти не помнил и, к своему стыду, всецело погруженный в водоворот своей беззаботной жизни, вспоминал о её существовании только в праздники и в дни своего рождения, когда она присылала подарки, тщательно упакованные в прочную вощёную бумагу с обязательными по тем временам перевязями шпагата и неровно застывшими печатями сургуча. В этих небольших, но увесистых почтовых отправлениях почти всегда я находил стопку подобранных для меня книжек и непременно набор шоколадных конфет, а бывало, и какой-нибудь скромный сувенир в виде диковинной морской раковины или угрожающе растопыренной клешни краба, а то и просто незамысловатый кругляш пятнистого камешка, – всё так или иначе связывалось с морем, солёный вкус которого я только и помнил.

Иногда после очередной посылки я мысленно благодарил свою добрую далёкую тётю, отсылая попутно ей лёгким непроизвольным взмахом руки что-то вроде воздушного привета-поцелуя… И в эту минуту я даже как будто видел её, вернее, её образ, который почти абстрактно утвердился в моём сознании, в основном благодаря совсем не частым обмолвкам отца, а также дюжине фотографий в семейном альбоме, в числе которых были и те, слегка обозначенные желтоватой вуалью времени, где я, пухлощёкий крепыш, уцепившийся руками за её юбку, а затем и на её коленях, пытался гнуть какую-то свою линию, капризно закусив нижнюю губу.

Мягкий, с необыкновенной теплотой взгляд её, всегда открыто устремлённый со старых фото, безусловно, указывал, что она была по-настоящему добра и, конечно же, излишне баловала меня тогда. Сейчас же одинокая и уже немолодая женщина, она жила только своей работой. Звали её Зоя Дмитриевна, и работала она директрисой в каком-то местном учебном заведении, пользуясь там, как, впрочем, и во всём своём небольшом городке, вполне заслуженным авторитетом и уважением.

Отец в связи с моим уже скорым отъездом к ней часто вспоминал её и, конечно, не упускал случая напомнить мне, как следует вести себя вдали от дома и что мне вообще позволено в гостях. Он почему-то полагал, что по приезду я сразу же займусь битьём стёкол и витражей в окрестных домах, наводя первобытный ужас на мирных обывателей. Или начну выяснять отношения с местными хулиганами и непременно подерусь… или же, чего доброго, напротив, сдружусь с ними, что также не входило в его планы. И я, слушая его наставления и участившиеся спичи о тётушке, особенно о её особом педагогическом даре и неиссякаемом терпении, и то, что в своём заведении она практикует необычайно действенную систему воспитания, которая, как подчёркивалось высокими нотками в голосе отца, весьма полезна была бы и мне, вдруг поймал себя, что, несмотря на предвкушение приятного южного времяпровождения, почему-то начинаю испытывать неуверенность и даже некоторую робость перед самой встречей со своей далёкой родственницей. Невольно я начинал представлять, как моя добрая и, несомненно, всей душой любящая меня тётя сразу же мягко и в то же время непререкаемо и властно ограничит мою свободу и с неумолимой методичностью начнёт повышать мой общеобразовательный уровень до недостижимых высот её образцово-показательного заведения.

К тому же выяснилось, что отец уже успел сообщить ей о моём неожиданном фиаско на вступительных экзаменах, чем наверняка решительно настроил её заняться ревизией моих школьных знаний, а попутно навсегда воодушевил на бескомпромиссную борьбу со всеми моими недостатками и пороками, которые, воображал я с незаметно всплывшим сарказмом, конечно, уже обнаружены ею за тысячу с лишним километров.

Как бы там ни было, я стал собираться в дорогу, уже зная, что тётя с нетерпением ожидает моего приезда и, вероятно, во всеоружии готова встречать единственного племянника в своём далёком южном городке.

Собирался я недолго. Самые необходимые вещи легко уместились в моей большой спортивной сумке, где без особых затей так же легко нашлось место и для увесистого подарка – альбома цветных репродукций средневековой итальянской живописи, который мы с отцом присмотрели в книжном магазине. Тётушка, по словам отца, всю жизнь увлекалась собиранием такого рода книг.

Изумительно роскошный альбом, обёрнутый золотистой подарочной бумагой и перевязанный яркой пурпурной лентой, мне полагалось торжественно вручить с краткой умной речью, которую, по замыслу отца, я должен был придумать экспромтом, чтобы показать ей, что ещё не всё так безнадёжно со мной.

Конечно, не скрою, я испытывал тихую радость, живо представляя, что скоро буду там, где растут кипарисы, кричат чайки, а тёплое ласковое море с самого утра призывно манит на золотой песок пляжа. Но сама мысль, что за мной, судя по всему, будет весьма бдительный присмотр, несколько сдерживало от открытого выражения восторга. Эта мысль сразу же вступала в противоречие с видами на предстоящий отдых, совсем не вписываясь в красивое южное кино, единственным режиссёром которого я видел только себя.

Скорее всего, именно поэтому, когда уже из окна вагона я смотрел на сдвинувшееся и плавно отъезжающее здание вокзала и удаляющуюся фигуру отца, долго махавшего на перроне зажатой в руке газетой, и на следующий день, когда примелькался однообразный ландшафт южных степей, так назойливо всплывала картинка, будто неторопливая, очень властная и выразительная пожилая дама, чем-то, может быть, и напоминающая мою тётушку, в задумчивости сидит в методическом кабинете своего образцового заведения и весьма тщательно и скрупулёзно составляет развёрнутый до мелочных подпунктов подробнейший план моего пребывания у неё в гостях. Или же, как она уже на скамье перрона небольшого провинциального вокзала, под палящими лучами южного солнца, обливаясь ручьями горячего пота, с завидным вдохновением дополняет всё тот же дотошно-въедливый план, чтобы ещё разнообразнее и с большей пользой занять досуг своего незаметно выросшего племянника, который между тем уже переминается с ноги на ногу за её спиной, от робости забыв свою тщательно подготовленную и выученную наизусть речь, и не знает, как себя обнаружить и по возможности представить.

Но в действительности, несмотря ни на что, несмотря даже на минутные сомнения, мелькавшие в моём сознании в виде пугающих картинок, родная тётя предстала именно такой, какой и была в моих представлениях, учитывая, прежде всего, непередаваемый шарм всё тех же пожелтевших фотографий.

Из окна останавливающегося вагона я сразу узнал её, торопливо выходящую из дверей вокзала и вскоре на миг пропавшей в небольшой, по-южному очень пёстрой толпе встречающих. Старые фото, которые я разглядывал накануне, вполне соответствовали и теперешнему её внешнему облику, несмотря на то что прошло уже немало лет.

Слегка сухощавая, среднего роста и довольно подвижная, с неисчезающим задорным блеском в глазах, моя немолодая тётя действительно прекрасно выглядела для своих лет.

Когда я сошёл с поезда, она, на удивление быстро разглядев и признав меня, с необыкновенной резвостью подлетела ко мне и, бесконечно обнимая и осыпая поцелуями, с возгласами: «Как же ты похож на отца! Какой ты стал большой! Как возмужал!» – настолько ошеломила меня своим напором, что всю дорогу до её дома я чувствовал сильное смущение и толком не мог отвечать на её расспросы.

Выплёскиваемая ею энергия, связанная, как мне подумалось, напрямую с её эмоционально ярким и, видимо, взрывным темпераментом, казалось, никогда не иссякнет. Говорила она певуче и быстро и, как мне показалось, много. Наверное, эта её манера говорить и сама речь явились результатом долгого проживания здесь, на юге, где все немного растягивают слова почти нараспев и при этом любят говорить помногу. Особенно это заметно было, когда, расспрашивая меня и выслушивая мои немногословные ответы, она пускалась в довольно-таки продолжительные экскурсы в прошлое, овеянные ностальгическими переживаниями, то вдруг прерывалась, чтобы выяснить, о чём я задумался, что хочу сказать, попутно вставляя на то какую-нибудь реплику, или опять с неподдельным интересом начинала расспрашивать меня о чём-нибудь.

Порой я не мог даже уследить за непривычным для меня разбросом её мыслей. К тому же она и спрашивала, и тут же сама себе отвечала, – и почти одновременно с этим продолжала рассказывать, говорить, как бы сразу обо всём, дотошно всем интересовалась – даже нашим котом, которого ни разу в жизни не видела, но который, видать, был упомянут отцом в каком-то письме.

Несмотря на увесистую сумку с вещами, я довольно быстро шагал за ней, а она, не прекращая говорить, успевала забежать то с одной, то с другой стороны, пытаясь помочь мне нести сумку, которую я каждый раз предусмотрительно перехватывал в другую руку, противоположную от неё. Мимоходом она вставляла что-то и об улочке, с которой мы свернули в переулок, и о старом здании, где висела мемориальная доска. На уцелевшие зубья полуразрушенной крепостной башни, маячивших поверх крыши одноэтажного особнячка, она также обратила моё внимание, когда мы проходили мимо, и даже успела в двух словах пересказать многовековую её историю.

Чувствовалось, что тётя очень любила свой небольшой уютный курортный городок и по-настоящему гордилась им.

Я успел заметить, что городишко действительно был не ахти какой в смысле размеров, но на удивление был очень чистым и ухоженным. Узковатые, на мой взгляд, улицы, казалось, утопали в буйной зелени. А некоторые дома и сами представляли собой сплошную зелёную стену, из-за того, что жильцы культивировали на балконах и окнах какие-то необыкновенно густые вьющиеся побеги.

Когда мы наконец пришли в её огромную четырёхкомнатную квартиру, я, хотя и знал от отца, что найду здесь неплохую библиотеку, все ж немало был удивлён количеством книг и весьма необычной для меня обстановкой. Вся квартира, вплоть до спальни, была обставлена массивной старомодной мебелью тёмно-коричневых тонов. Взгляд, брошенный в любом направлении, большей частью натыкался на габаритные шкафы с книгами, альбомами, журналами всевозможных изданий. Книги были везде, даже в просторном холле и на полках в широких коридорах, что отдалённо привносило в эту квартиру атмосферу некоего книжного запасника, обосновавшегося по какому-то особому стечению обстоятельств на втором этаже старого жилого дома.

«Андрюша, в твоём распоряжении вся моя библиотека. Эти книги я собирала больше сорока лет, – с гордостью объявила тётя, увидев лёгкое изумление на моём лице от обилия книг, – можешь наслаждаться!» Она произнесла эти волшебные слова и ушла хлопотать на кухню, всё ещё находясь в состоянии радостного возбуждения от моего появлении в её размеренно-одинокой и довольно однообразной, как я полагал, жизни. Я же, осваиваясь на новом месте, постарался последовать её совету.

Наугад выбранный тяжёлый фолиант сразу же заинтересовал меня своими почти объёмными репродукциями греко-римских скульптур, где три юные грации на одной из страниц более всего привлекли моё внимание своей обезоруживающей беломраморной наготой и даже несколько сбивали с мыслей, связанных в основном с нетерпеливым желанием поскорей увидеть море, к которому, по настоянию моей тёти, я мог отправиться только после хорошего домашнего обеда и краткого послеобеденного отдыха. Здесь, на юге, полуденный отдых, по её мнению, в час самой сильной жары даёт бодрость на весь оставшийся день. Пришлось подчиниться её уставу, упрямиться в чужом монастыре я не мог, да и не было резона.

И вот после хорошего домашнего обеда, развалившись на диване в просторной комнате, которая была заботливо подготовлена мне, я, неторопливо листая понравившийся фолиант и оценивая не только блестящий глянец станиц, вспомнил о нашем с отцом подарке. Позвав тётушку, я, празднично шурша яркой подарочной бумагой и невольно усиливая этим торжественность момента, вручил ей наш альбом. Сказать, что такого презента явно не ожидалось – значило, наверное, ничего не сказать об этой минутной, почти немой сцене.

После некоторого замешательства лицо моей тёти буквально светилось. Весь её вид говорил, что она приятно удивлена и даже ошеломлена неожиданным сюрпризом. Надев сразу же очки, с восторженным блеском в глазах она тут же принялась внимательно рассматривать первые страницы.

Правда, заготовленную речь мне пришлось сократить в связи с более чем благоприятной атмосферой моего приёма. Этот урезанный до минимума так называемый экспромт она тем не менее оценила и, отрываясь от альбома, глянула на меня поверх очков как-то совсем по-особому, удивляясь, наверное, про себя и до конца не веря, как я мог завалить весьма заурядные экзамены в институт.

Разумеется, я не мог не чувствовать, что произвёл на родную тётю очень хорошее впечатление, несмотря на то, что поначалу она, конечно же, со слов отца, представляла меня неразговорчивым, упёртым, закомплексованным городским увальнем, готовым в любую минуту неожиданно для всех совершить какой-нибудь сомнительный подвиг. Отец, понятное дело, переусердствовал, описывая мои пристрастия. Но теперь, увидев меня и пообщавшись, тётушка, как я полагал, сделала в отношении моей персоны правильные умозаключения.

Размышляя об этом в обнимку со всё тем же приглянувшимся мне фолиантом, я от сытости и лёгкой усталости, которая присутствовала с дороги, неожиданно уснул, а когда открыл глаза – передо мной на журнальном столике стояла ваза с тремя огромными золотистыми персиками. Рядом лежала записка, в которой тётя сообщала, что ушла на рынок, что ключи на комоде, и что я могу прогуляться по набережной или найти себе какое-либо другое полезное занятие по своему усмотрению, ведь я уже взрослый и вполне самостоятельный человек.

Тётушка положительно всё больше нравилась мне, несмотря на мою некоторую предубеждённость к ней и её излишнюю поначалу суетливость и бесконечные расспросы. Она, как и положено, после бурного проявления родственных чувств, выразившихся в горячих поцелуях и объятиях, а затем и в энергичных и темпераментных речах и расспросах, направленных в первую очередь на удовлетворение её естественного интереса ко мне, к моим стремлениям и вообще к прояснению всего образа моих мыслей, вскоре тактично сбавила обороты, а потом вообще оставила меня наедине лениво перлюстрировать не только изысканные фолианты, но и весь пока ещё путаный ворох моих свежих впечатлений. Эту её тонкую деликатность, что проявлялась и далее, я оценил, – и, может быть, именно поэтому у нас сложились вполне доверительные отношения, которые не могли поколебать ни неожиданные происшествия и казусы, всё-таки случавшиеся здесь со мной, ни возникавшие иной раз между нами некоторые трения, ни те, совершенно непредвиденные моей проницательной тётей, события, навсегда оставшиеся в моей памяти и, кажется, изменившие меня.

2

Следует сказать, что к своим семнадцати годам, видимо благодаря сугубо мужскому воспитанию (моя мать погибла в автомобильной катастрофе, когда мне не было ещё и трёх лет), я был довольно неприхотлив в быту, почти аскетичен и, несмотря на нерегулярные физические нагрузки, неплохо по-спортивному развит. Я одинаково хорошо играл в волейбол и футбол, был двукратным чемпионом школы по настольному теннису, имел даже разряд по шахматам, чем открыто гордился, как и яркой победой в большом школьном шахматном турнире, где участвовали наши преподаватели. Но отец, хотя и проигрывал мне в теннис, а случалось, и в шахматы, не придавал всему этому большого значения, считая, что в целом я безвозвратно прожигаю самое драгоценное время, вместо того, чтобы всесторонне развиваться в какой-либо раз и навсегда уже определённой области – например, в экономике, которая в последнее время почему-то более всего прельщала его. Он непременно желал, чтобы уже в следующем году я всё-таки стал прилежным, вдумчивым студентом какого-нибудь престижного университета, причём обязательно экономического факультета, и поэтому видел теперь меня или усердно посещающим какие-нибудь курсы, желательно с экономическим уклоном, или хотя бы иногда в его присутствии размышляющего о необходимости учиться.

Однако, несмотря на явное скептическое отношение к большинству моих скромных достижений и талантов и почти всегда среди прочего подчёркнутое неодобрение моего уличного времяпровождения, я всё-таки чувствовал, что в глубине души отец всё ж надеялся, что именно в это лето я оставлю большую часть своих многочисленных мальчишеских увлечений и забав и займусь более серьёзными вещами. Ведь к этому, как он полагал, у меня были некоторые предпосылки. Не раз с изумлённым удовлетворением он вдруг замечал, что я допоздна засиживаюсь с заинтересовавшим меня томиком из домашней библиотеки. А бывало, и до самого утра свет горел в моей спальне, где буквально за ночь я проглатывал очередную книжку. За последний год-полтора я прочитал довольно-таки много книг из обширной домашней библиотеки. Правда, книги, интересовавшие тогда меня, были по большей части переводными французскими романами, в которых я находил для себя много неизведанного и по-французски неподдельно изящного, что не могло не волновать меня. К тому же я отнюдь не страдал отсутствием воображения, которое уже будоражило меня и, безусловно, вносило свои коррективы в моё поведение, вполне соответствовавшее, на мой взгляд, всем нормам цивилизованного общества и даже его некоторым неписаным правилам и нюансам, особенно в отношении юных особ прекрасного пола.

Должен признаться, что прелестные юные особы, как-то незаметно выдвинувшиеся на первый план, всё более волновали меня и всё чаще заполняли виртуальное пространство моих самых смелых фантазий. Они даже в эту минуту грациозно дефилировали по нереально сверкающему на солнце песчаному подиуму пляжа в своих умопомрачительных бикини, томно смотрели на меня и загадочно улыбались… «Подслушал бы сейчас отец мои мысли – наверняка в сердцах бы дал подзатыльник, направив их в другое, более полезное, на его взгляд, пространство…» – подумалось вдруг мне. И эта мысль бесцеремонно прервала слегка вальяжный полёт моих размышлений и как-то сразу вернула к реальности.

Надкусив нежно-розовый персик, что призывно смотрел в рот из стеклянной вазы, и приглаживая на всякий случай затылок, я тут же вспомнил свои обещания отцу держать в голове не только пляж, но и освежать сокровенные мысли об учёбе, которые, по его мнению, даже на отдыхе весьма полезны будут будущему вдумчивому студенту.

И всё-таки, мысли о пляже, подпитанные глянцевыми репродукциями, волновали более и легко перебивали всё прочее, да и море плескалось где-то рядом и призывало. Призывало так, что желание увидеть его становилось навязчивым и нестерпимым.

Уронив с грохотом на пол всё тот же увесистый фолиант (видела б это тётушка!) и затем, широко раздвинув шторы и легко открыв балконную дверь, я вышел на небольшой балкончик, которыми так любили украшать свои творения архитекторы типовых построек почти что полувековой давности. Южное солнце, как и положено, сразу же, без лишних церемоний, со всей щедростью одарило меня своим ярким, пышущим полуденным зноем, предельно ясно объяснив, что оно ещё долго не желает исчезать с млеющего шелковистого неба. И витавшая в голове мысль осмотреть город, найти набережную и пляж настойчиво потянула на улицу, в сладкую, заманчивую дрёму южного городка. Но когда я уж было собрался выйти на улицу, в тишине откуда-то из зала отозвалась пульсирующая телефонная трель. Приятный звонкий голос спросил Зою Дмитриевну и по-девичьи смешливо хмыкнул, когда я вежливо поинтересовался, кто её спрашивает. Мой голос звучал уверенно и даже настойчиво… И после некоторой заминки из трубки донеслось:

– Пожалуйста, передайте Зое Дмитриевне, что звонила Даша Невицкая…

И снова случилась заминка, а я уловил едва слышимое дыхание.

– Конечно, Даша, я в точности всё передам, – бодро ответил я, и с воодушевлением хотел было продолжить наше общение.

Но я не успел поинтересоваться, что Даша делает вечером. В трубке неожиданно раздался зуммер и, застыв на мгновенье, как в известной детской игре с волнующимся морем, я подумал, что это невежливо бросать трубку, не дослушав столичного гостя. Я даже хотел было подвесить в воздухе какое-нибудь звучное междометие с кратким спичем о крайней возмутительности местных нравов. Но только я успел положить трубку, как телефон вновь откликнулся тонким нетерпеливым взвизгиванием.

Звонила опять Даша. Непосредственность её обезоруживала. Она наивно полагала, что это я способен на полуслове положить трубку, даже не представившись. Пришлось раскрыть ей глаза на то, что в наших краях не принято так общаться с девушками. Говоря об этом и попутно без проволочек представившись, я заявил, что не буду возражать, если она проведёт мне экскурсию по славным местам её родного города. Конечно, я уточнил, что в первую очередь меня интересует пляж, где мы, кстати, можем даже задержаться и немного позагорать. Но тут выяснилось, что у Даши совсем другие планы, и к тому же в учебном заведении, где она учится, установлен строгий распорядок дня, который сегодня не предусматривает каких-либо экскурсий по городу. А на моё предложение внести в дурацкий распорядок незначительное изменение, она весело рассмеялась и, посоветовав обратиться к Зое Дмитриевне за разъяснениями, с подчёркнутой вежливостью пожелав мне ровного загара, положила трубку.

«Любопытно было бы взглянуть на этот распорядок», – подумал я, уже догадавшись, что Даша звонила из того самого заведения, где моя тётя была директрисой и, скорее всего, являлась главным автором этого распорядка.

Размышляя об этом и прикидывая, что в этой связи можно предпринять, я услышал характерный негромкий звук открывающейся входной двери и поспешил туда. На пороге стояла запыхавшаяся тётушка с полными авоськами продуктов в руках.

– Андрюша, – обратилась она ко мне, увидев перед собой, – я только что с рынка. Отнеси, пожалуйста, всё это в холодильник. Теперь-то я точно буду спокойна – продуктов надолго хватит.

Я принял у неё свёртки и, размещая их по камерам в холодильнике, доложил, что звонила Даша Невицкая, с которой я почти договорился об экскурсии по городу. Слово «почти» я проговорил скороговоркой невнятно, пользуясь таким вполне невинным, но хорошо отшлифованным в общении с отцом приёмом, позволяющим иногда получать некие дивиденды.

Услышав о Даше, тётя, всплеснув руками и глянув на часы, принялась звонить куда-то и что-то там выяснять и согласовывать. И тут с незатейливой обыденностью меня посетило в некотором роде первое разочарование с момента приезда…