Дыхание земли

В Париже тоже усиливался роялистский дух. Роялистские газеты множились одна за другой. Куплеты Анжа Питу, поэта на службе у графа Прованского, производили фурор. Резкие перемены происходили в общественном мнении. Власти Конвента не доверяли, как не доверяют открытым мошенникам и ворам.

Роялистская партия казалась очень сильной. Она завоевала весь запад, почти все города, она господствовала на юге и в долине Роны; Лион, по словам самих эмиссаров Конвента, был всецело роялистским. Деревни Луары, Верхней Луары, Лозеры, Аверона встали на сторону короля. Охлаждение к правительству все увеличивалось даже в северо-восточных департаментах. Роялизм проникал в правительственные комитеты: ходило множество слухов, что такие депутаты, бывшие якобинцы, как Тальен, Орби, Кадрой, Ларивьер, Лакретель, Буасси д'Англа, Камбасерес, не прочь пожертвовать Республикой в пользу короля, если только им хорошо за это заплатят и пообещают забыть все грехи прошлого, в частности – голосование за казнь Луи XVI.

Но 8 июня 1795 года появилось сообщение, что в Тампле умер десятилетний дофин Шарль Луи которого называли также королем Людовиком XVII.

Это событие потрясло роялистов. И до этого было известно, как издевались над принцем, каким изощренным пыткам подвергали ребенка, калеча его душу. Отданный на воспитание к сапожнику Симону, который едва знал несколько букв, он был вынужден по приказу своего «воспитателя» петь «Марсельезу» и «Карманьолу», называть своего отца «рогоносцем» и «глупцом», а мать, Марию Антуанетту, – «австрийской шлюхой с трехэтажной утробой». Сапожник бил его колодкой и заставлял напиваться. Потом, после казни Робеспьера, дофина вернули в Тампль, где он и умер. Отныне из всего несчастного королевского семейства осталась только принцесса Мари Тереза Шарлотта, шестнадцатилетняя дофина.

Отныне между Конвентом и роялистами пролегла смерть ребенка. Бывший регент граф Прованский, ставший теперь королем Людовиком XVIII, королем в изгнании, в своем обращении к французскому народу обещал отомстить за смерть брата, беспощадно карая цареубийц. Разумеется, это оттолкнуло от него тех депутатов Конвента, которые в 1793 году голосовали за казнь Луи XVI, а теперь склонялись к роялизму. Они вновь стали республиканцами, твердыми и непреклонными в своих убеждениях.

В ответ на известие о смерти Луи XVII Вандея и Бретань восстали.

Давно и той, и другой стороне было ясно, что заключенное перемирие недолговечно. Синие догадывались, что белые просто водят их за нос, выигрывая время. С весной наступили и часы больших приливов, что было очень хорошо для эмигрантов, собирающихся высадиться на побережье. Именно шуан Корматен, а не синие управлял всей Бретанью из замка Ла Преваллэ, распоряжался, раздавал паспорта и поощрял дезертирство в рядах республиканских солдат. Когда политика шуанов стала совершенно откровенной, у синих закончилось терпение. 25 мая были расклеены приказы об аресте Корматена, Солилака, Жарри и других. В ответ шуаны Морбигана тотчас взялись за оружие. За ними поднялась вся Бретань. Начались военные действия.

Только граф де Шаретт еще некоторое время ничего не предпринимал, отвлекая внимание синих. Он ожидал, чтобы экспедиция эмигрантов, отплывшая с эскадрой адмирала Уоррена, показалась у побережья Бретани. Когда это случилось, 25 июня он тоже нарушил перемирие, внезапно напав на республиканский сторожевой пост. После этого в воззвании к вандейцам он объявил, что синие отравили дофина, чтобы не надо было выполнять обещание возвести его на трон, которое они ему дали.

23 июня 1795 года английский адмирал Уоррен разбил в открытом море у Одьерна французский флот адмирала Вилларе-Жуайёза и открыл проход для флотилии из пятидесяти судов, которая везла шуанам обещанные подкрепления.

Близилась решительная схватка.

13

Было бы ошибкой думать, что жизнь, которую я теперь вела, очень быстро стала для меня легка и привычна. Скорее можно было бы сказать, что не было ничего для меня более непривычного, чем то, чем я сейчас занималась. Ни по воспитанию, ни по складу характера я, пожалуй, не была создана для деревни, огорода, хозяйства. Иногда все это было мне даже противно. Но сейчас, когда пришло лето, я вдруг с изумлением стала ощущать неожиданную гордость за то, что обычно называют «плодом своих рук».

За двор, такой чистый и выметенный. За порядок в доме. За сытых детей. За ухоженную Патину. За целые фунты отличной молодой картошки, золотистых клубней лука, выращенных и собранных моими руками. Сенокос уже миновал, с наших чудесных заливных лугов мы скосили очень много сочного мятлика, тимофеевки, клевера – лучших кормовых трав. Конечно, их скосил Селестэн, но я и за него испытывала какие-то удовольствие и гордость.

Я сидела на берегу ручья, разувшись и с наслаждением поставив босые ступни на траву. Над заводью возвышался гигантский дуб, протянувший по песку могучие корни к самому ручью. У берега из воды, переливающейся на солнце всеми оттенками синей гаммы, выступали огромные серые валуны. Было очень тепло. Травы снова вырастали прямо на глазах, и в воздухе витали мягкие запахи свежих молодых растений, ковыля и еще… еще земляники, аккуратно сложенной в мою корзину. Ягоды благоухали так соблазнительно, что я потянулась за ними и положила несколько себе в рот.

Я собрала их в лесу. Они имели восхитительный сладкий вкус, лесной и свежий.

«Хоть бы все было спокойно, – подумала я, закрывая глаза. – Хоть бы не было больше напастей, крови. И войны. Будь прокляты все войны на свете».

– Добрый день, сударыня.

Еще не открывая глаз, я узнала голос отца Медара. Я передернула плечами, потом не спеша обулась.

– Я был у вас дома. Жан сказал, что вы ушли в лес.

– Да. Я остановилась здесь, чтобы подумать.

– Вы позволите сесть рядом с вами?

Я кивнула. Несмотря на то, что мне так хорошо было одной, я не могла отказать священнику. Это благодаря ему рука Жанно уже почти срослась. Да и вообще, отец Медар был отличный собеседник. Я видела в нем друга, приятеля, и именно поэтому никогда не говорила ему правды на исповеди. Что-то мешало мне. Он, вероятно, об этом догадывался.

– Ле Муан через несколько дней отправляется с отрядом к мысу Киберон, – произнес он задумчиво.

– Зачем?

– Там, вероятнее всего, произойдет высадка королевской армии и англичан. Шуаны должны присоединиться к ним.

– И вы думаете, крестьяне согласятся уйти так далеко от деревни?

– Кто знает, кто знает…

Я протянула ему на ладони. несколько ягод земляники Он взял, кивком поблагодарил меня, а потом вдруг произнес:

– Что бы вы сказали, сударыня, если бы я попросил вас спрятать на время у себя в Сент-Элуа партию английского оружия?

Земляника застряла у меня в горле. Я уже и забыла обещание, данное Ле Муану, да и больше всего на свете сейчас я боялась быть во что-то замешанной. Конечно, я на стороне белых. Но, видит Бог, я слишком хорошо знаю, что такое республиканские тюрьмы, и ни за что не хотела бы оказаться там снова.

– Вы… вы полагаете, что мой несчастный замок – именно то, что вам нужно? – пробормотала я в замешательстве.

Священник снял шляпу, откинул назад белокурые волосы. Лицо его было задумчиво и меланхолично.

– Это всего лишь несколько дней, сударыня. Потом за ним явятся шуаны из Морбигана.

– Да, но если здесь вдруг появится какой-нибудь летучий отряд синих? Они снова сожгут Сент-Элуа, а меня пристрелят!

– Если они появятся, мы разобьем их.

Он взглянул на меня и мягко добавил:

– Нам никак не обойтись без вас, Сюзанна, поймите это. У вас много счетов с революцией. Почему бы вам не поквитаться?

– Вы думаете, – спросила я, уже почти сдавшись, – что мой отец позволил бы мне в это вмешиваться? Сомневаюсь.

– Увы, вашего отца нет. Если бы он был, мы бы и не подумали вас тревожить. Он сам был бы нашим предводителем и решал бы все вопросы.

Я только позже поняла, что меня так удивило и смягчило в его словах. Он впервые назвал меня Сюзанной, назвал как друг. Честное слово, дружба меня к чему-то обязывала.

И уже почти согласившись, я подумала: «Надо же! Именно так всегда и получается. Война вторгается в мою жизнь как раз тогда, когда я меньше всего этого желаю. И ожидаю. Когда этому будет конец?»

В полночь, замирая от страха, я следила, как шуаны переносили английские ружья в мой погреб, маскировали их бочками с солониной. Конечно, уверяла я себя, ничего не случится. Уже много месяцев я не видела в этих краях ни одного синего.

И все-таки, подумала я, как странно, что эту операцию осуществляет отец Медар – священник, католик, христианин, которому прекрасно известно, что убийство относится к числу смертных грехов.

Глава вторая

«Сюзанна – звезда морей»

1

– Нет, мадам, все это мне не нравится, – ворчала Маргарита, готовя начинку из айвы для пирога. – Вот вы все на одну себя полагаетесь, а я на вашем бы месте совсем иначе поступила. Времена, кажется, меняются. И совсем неплохо было бы вам выйти замуж. Сколько аристократов возвратилось из эмиграции! Вот я слышала, что младший де Фонтенэ вернулся в свое поместье. Ведь это в трех лье от нас, совсем близко… Почему бы вам не познакомиться с ним?

– Да ведь мы знакомы. Просто он не заезжает сюда. А если заедет, я с радостью с ним поговорю – как соседка.

Я месила тесто и слушала болтовню Маргариты.

– Ты считаешь, я плохо справляюсь одна?

– Нет. Но разве нужно вам это? С мужем дела бы у вас заспорились. Женщина должна быть замужем.

Я пожала плечами.

– Вряд ли кто-то захочет жениться на мне, Маргарита, я слишком бедна. К тому же у меня трое детей. Да и это не имеет значения, потому что я сама не хочу замуж. Во-первых, мне правится быть свободной, когда никто меня не стесняет, а во-вторых, ты же знаешь, что для меня только принц, граф или герцог может быть впору, – на меньшее я не согласна…

Маргарита видела, что я говорю с ней не совсем серьезно, и с ворчанием оставила свои попытки. Мы продолжали работу, углубившись каждая в свои мысли.

Замужество? Мне становилось тошно при одной только мысли о мужчинах. Да, о мужчинах вообще. Родильная горячка, после которой я едва не умерла, казалось, выжгла из меня вообще все женское. Внутри у меня все будто умерло, погасло. Вероника и Изабелла, болезнь, унизительный разрыв с Клавьером – все это стоило мне слишком дорого, чтобы я захотела еще раз броситься в ад, именуемый любовью. Да и есть ли она, эта любовь? Я усмехнулась, подсыпая муки в тесто. Меня никто не любил. Мною пользовались – это было. Со мной развлекались – это тоже было. Заключали пари, в которых я была главным призом. Куклой, игрушкой, шлюхой – кем угодно была я, только не человеком.

Может быть, подумала я, когда пройдет год или два, я немного оттаю, но и это еще не известно, да и пойдет ли такое оттаивание мне на пользу? Мне так хорошо сейчас, летом, в Бретани, среди этих изумрудных лугов, сосновых и дубовых лесов, в своем доме, в окружении своих детей… Тут, по крайней мере, я была хозяйкой.

Скрипнула дверь.

– Вы позволите?

Я увидела отца Медара и улыбнулась в ответ на его приветствие. Меня удивил его наряд: не обычная сутана, а сюртук, портупея, шляпа и сапоги, сплошь забрызганные грязью.

– Я только что с моря, сударыня, – пояснил он поспешно. – У меня к вам очень серьезный разговор.

Я попросила его подождать, пока я поставлю айвовый пирог в печь. Лихорадочная дрожь охватила меня: я подумала, что речь снова пойдет об оружии. Маргарита вышла, но я знала, что она подслушивает за дверью, и не препятствовала этому.

Я вытерла руки и встревоженно присела к столу.

– Что вы скажете, отец Медар?

– У меня две новости для вас: одна, по правде говоря, ужасна, вторая, может быть, приятна. Выбирайте, какую вы хотите услышать первой.

Он был искренне удручен, на его обычно бледном лице выступил легкий румянец. Я призвала на помощь все свои силы. Дурных новостей давно не было – надо было ожидать, что они появятся.

– Хотите стаканчик яблочного сидра, отец Медар?

– Да, – ответил он, мельком взглянув на меня. – Вы удивительно спокойны, сударыня. Какую новость вы предпочитаете?

– Первой – дурную, – сказала я, наливая ему сидр.

И тогда он рассказал мне о разгроме белых на мысе Киберон.

Десантом аристократов, высадившихся на побережье Бретани, командовали д'Эрвильи и Пюизэ, не ладившие между собой. Давно задуманная экспедиция вначале шла очень удачно: 25 июня 1795 года под прикрытием английского флота в Карнакской бухте высадились четыре с половиной тысячи эмигрантов и солдат. Чуть позже подошло и несколько тысяч шуанов, предупрежденных о высадке заранее. Город Орэ был взят без затруднений. Экспедицию сопровождал епископ Дольский, назначенный папским наместником на всю Бретань.

Но и синие не были застигнуты врасплох. Генерал Гош в это время был в Ванне и, узнав о высадке, созвал к себе подкрепления со всей Бретани. Эмигранты не взяли Ванна и отступили на полуостров Киберон, овладев фортом Пантьевр, господствовавшим над узким проходом перешейка, соединяющего его с материком.

30 июня Гош, у которого сил было в три раза больше, отнял Орэ, а затем выстроил перед фортом Пантьевр на утесе, нависавшем над морским берегом, длинное укрепление в семьсот туазов, вооруженное пушками и редутами по бокам, чтобы лишить эмигрантов возможности отступить. Аристократы тем временем ждали прибытия второй военной бригады из Англии. Бригадой командовал двадцативосьмилетний герцог де Сомбрейль. Он прибыл в Пантьевр 15 июля, привезя с собой две тысячи подкрепления.

Сразу после его прибытия д'Эрвильи и Пюизэ дали приказ наступать на республиканскую линию окопов, предприняв в то же время диверсионные атаки на фланги при помощи высаженных ими отрядов. Гош открыл огонь из батарей. Д'Эрвильи был тяжело ранен. После тяжелых потерь эмигрантам – их была всего горстка по сравнению с синей армией – пришлось отступить.

16 июля синие подошли к самому форту. Из Парижа прибыли эмиссары Конвента Блад и Тальен. От двух перебежчиков Гош узнал о расположении защитных укреплений крепости. И в бурную ночь, когда небо было покрыто тучами и море бушевало, что заставило английские канонерки удалиться от берега, Гош послал отряд под руководством двух дезертиров для нападения. Отряд бесшумно прошел тайной тропинкой до самого бруствера, и изменники впустили синих. Пантьевр был взят почти без боя.

Положение эмигрантов осложнялось тем, что шуаны, по своей воле пришедшие, чтобы помочь, привели, по своему обыкновению, около четырех тысяч жен и детей, которые теперь находились в военном лагере. Чтобы спасти их жизни, эмигранты вступили в переговоры с Гошем и дали согласие на капитуляцию, если только им гарантируют жизнь и свободу. Гош устно обещал это. Но утром 23 июля он и его армия открыли огонь, оттеснив эмигрантов под обстрелом вглубь полуострова. Пюизэ и его люди сбежали на судах. Сомбрейль, назвавший Пюизэ трусом и не пожелавший убегать, был взят в плен вместе со своим отрядом.

Кроме огромных запасов провианта на армию в 40 тысяч человек, 20 тысяч ружей, 150 тысяч пар обуви, в руки победителей попало не менее 8 тысяч воинов (около 1 тысячи эмигрантов, из которых большинство были дворяне или бывшие офицеры королевского флота). Прежде чем поспешно вернуться в Конвент, чтобы получить лавры победителя, Тальен велел отпустить на свободу жен и детей шуанов. Его товарищ Блад остался на месте и стал организовывать военные комиссии, которые должны были судить эмигрантов. Поскольку первая комиссия стала испытывать некоторое замешательство при мысли, что ей поручено приговорить к смерти военнопленных, которых в христианских странах убивать считается позором, ее быстро распустили и заменили другой, не такой щепетильной.

К смертной казни был приговорен 751 эмигрант, из которых 748 человек были немедленно расстреляны.

– Расстреляны? Их расстреляли?! – переспросила я в ужасе.

– Да, сударыня, – хриплым голосом проговорил отец Медар.

– Расстреляли пленных?!

– Да. Именно так.

У меня в голове всплыл давний эпизод. Тихий городок Лаваль, Лескюр, которого несут на руках шуаны, его запрет даже пальцем прикасаться к нескольким сотням синих, взятых в плен, его приказ делиться с ними хлебом… Я сжала кулаки, вонзила ногти в ладони, пытаясь сдержать охватившие меня ужас и ярость.

Удар был силен, удар в самое сердце. Я даже здесь, в Сент-Элуа, с огромной болью ощутила все его коварство и силу. Это был разгром. Аристократии дали пощечину.

– М-могу я узнать, кто… там был? – проговорила я сдавленным голосом.

– У меня есть список расстрелянных.

Я пробежала его глазами, и на миг для меня словно погас свет. Это было так, будто расстреляли мою семью. Первым стояло имя Сомбрейля. Его отца и брата гильотинировал Робеспьер. С расстрелом герцога прервался и древний род, прервалась последняя ниточка. Лаландель, Пти-Гюйо, Вальдиас – их встречала в Версале. А вот шевалье де Буань, такой веселый, насмешливый, – кто лучше него мог развлечь дам озорными рассказами? Пюисегюр, Ламир, Тентеньяк… Боже мой, а это кто – де Сен-При? Неужели сын старого министра? Ведь ему сейчас не больше шестнадцати!

Боль сжала мне грудь. Безжалостно убиты были самые молодые представители самых заслуженных, знатных родов – их словно отобрали по степени знатности! Это был цвет аристократии, ее надежда. Все они были образованны, мужественны, благородны, и именно за это их предательски и по-дикарски казнили! Казнили пленных! Я подняла глаза на отца Медара. Он был прав: новость действительно дурная. Даже ужасная. Аристократия была обезглавлена – вот что я поняла.

– Кто же ответит за это, сударь? – с трудом проговорила я, сдерживая комок рыданий, подступивший к горлу. – Они убили всех самых знатных аристократов! С кого теперь будет брать пример мой сын?

Священник осторожно сложил и спрятал просмотренный мною кошмарный мартиролог.

– Шаретт попытался отомстить за Киберонскую катастрофу…В качестве репрессии он велел расстрелять без всякой пощады всех взятых в плен республиканцев в количестве нескольких сот человек. Но, как вы сами понимаете, этим нельзя поправить дела.

– Конечно, дела поправить нельзя, – подхватила я запальчиво, – потому что это дело с самого начала выглядело как ловушка. Пюизэ, вы говорите, бежал? Да он же был в 1789 году в Генеральных штатах, приветствовал революцию. Он наверняка и был тем агентом синих, который заманил несколько сотен аристократов в западню. Покончить разом со всеми – что может быть удобнее для этих синих выродков?! С самого начала они понимали, что пока дворяне стоят у них на пути – страной полностью не завладеть…

Поперхнувшись, я умолкла. Сидела уже молча, уставившись взглядом в одну точку. Я не представляла, что последует за киберонским разгромом. Снова террор? Репрессии? Меня снова упрячут в тюрьму? Какой подлостью будет утверждать Республика свою победу?

– Послушайте, сударыня, есть еще и другая, хорошая новость.

Я подняла на священника погасшие глаза.

– Хорошая?

– Мне кажется, вы сочтете ее именно такой. Вы слушаете меня?

– Постараюсь, святой отец.

– Есть еще и вторая экспедиция. Адмирал Уоррен недавно овладел островом Йе, и теперь там высадился граф д'Артуа, чтобы соединиться с Шареттом.

Я тяжело вздохнула. Вторая новость была отнюдь не такая ошеломляющая, как первая. Конечно, хорошо было услышать что-то достойное доверия о графе д'Артуа.

– Я очень рада такой смелости его высочества, – пробормотала я без всякого выражения.

– Вы не поняли меня.

Отец Медар поднялся, взял меня за руку.

– Граф д'Артуа зовет вас к себе.

2

– Он через меня передал вам письмо, мадам.

Я с изумлением глядела на отца Медара, не в силах сразу уяснить, что бы это значило. Вместо объяснений он протянул мне узкий голубой конверт, запечатанный и перевязанный шелковым шнурком. Я почти узнала печать принца.

– Прочтите. То, что вам будет не ясно, я объясню вам сам.

Сообразительность быстро вернулась ко мне. Я наконец-то поняла истинную роль, которую исполняет отец Медар в здешних лесах. Встречается с принцем, привозит от него письма, находится в курсе всех новостей…

– Вы доверенное лицо его высочества, не так ли, святой отец?

– К чему отрицать то, что вы сами поняли, мадам?

– Но почему вы не признавались так долго? Разве вы не знали…

Я хотела спросить: «Разве вы не знали, что связывало меня с принцем?», но осеклась, не зная, прилично ли говорить о таком с духовным лицом, и поэтому выразилась иначе:

– Разве вы не знали, кто отец моего сына?

Отец Медар усмехнулся уголками рта.

– Признаюсь, еще несколько дней назад я об этом и не догадывался.

Я надорвала конверт. Оттуда выпало не письмо, а записка, такая крохотная, что это меня даже задело.

«1 августа 1795 года, у меня. Жду вас».

Ниже стояла подпись – размашистая и неразборчивая.

– Но это же просто насмешка, – проговорила я. – Разве можно назвать это письмом?

– Все, что нужно, он поручил мне передать вам на словах.

– Ну, отец Медар, тогда я жду ваших объяснений.

Честно говоря, мне не очень хотелось отправляться на встречу с принцем крови. У меня сохранились замечательные воспоминания о нем, но, в конце концов, мы не виделись почти шесть лет, и оба мы изменились. Никто из нас особенно не страдал из-за разлуки. Хотя… желание Шарля видеть меня и эта записка явно подтверждают, что разлуку легче перенесла я, а не он.

– Он зовет не только вас. В конце концов я, как священник, никогда бы не взял на себя роль сводника и не устраивал бы любовные свидания даже его высочеству. Граф хочет видеть своего сына. Хочет познакомиться с ним.

Вот эта новость была действительно ошеломляющей. Я проглотила комок, снова подступивший к горлу. Мне вспомнились слова принца, сказанные в моем доме на Виа Рома в Турине: «Я не очень люблю своих детей, тех, что подарила мне моя драгоценная супруга. Ребенок от такой женщины, как вы, моя дорогая, – это нечто иное… Если вы сказали мне правду, будьте уверены, я не забуду этого ребенка». Мне тогда показалось это пустозвонством, обычными обещаниями мужчины, который хочет добиться женщины. Но, похоже, граф д'Артуа оказывается серьезнее, чем я предполагала.

– Святой отец, я поеду, чего бы мне это ни стоило.

Я произнесла это очень решительно. Если речь зашла о Жанно, для меня не существовало сомнений: ехать или не ехать. Мой сын должен познакомиться с человеком, которого я выбрала ему в отцы. От этого зависит будущее Жана. Что я могу ему дать, здесь, в Сент-Элуа? У меня даже нет денег, чтобы заплатить за его образование.

– Отлично, – услышала я голос отца Медара. – Я рад, что удалось так легко вас уговорить. Мы выезжаем в пятницу на рассвете, вернее, даже еще до рассвета. Будьте готовы.

– Да, но…

Я осеклась, пораженная очень неприятной мыслью. Как бы там ни было, я ехала на свидание к бывшему любовнику, и женская гордость ни за что не позволила бы мне показаться в жалком виде. Нельзя, чтобы он счел меня подурневшей. Но как этого избежать, если у меня нет ни одного мало-мальски не то что красивого, но даже приличного платья?

Те обноски, в которых я приехала из Парижа, я и теперь донашивала на кухне. Да еще сшила себе широкую полотняную юбку и два летних лифа – вот это и была моя новая одежда. Ходила я в сабо, как и все вокруг, голову повязывала косынкой. Но как показаться графу д'Артуа в деревянных башмаках? Меня охватил искренний ужас. Да нет, я даже ради сына не смогу предстать перед ним такой. Перед ним, который так ценил в женщине умение одеваться, разбирался в женских туалетах, обожал дарить драгоценности и вообще презирал дам, у которых недоставало вкуса! Это просто кошмар какой-то. Нет, я не могу ехать ни за что!.. Поехать – это все равно что ужаснуть его, вызвать жалость к себе, подвергнуться насмешкам, на которые он был мастер…

– Послушайте, святой отец, – сказала я решительно, – я, вероятно, дала свое согласие опрометчиво. Я…

– Вы что, беспокоитесь о нарядах? Он прислал вам их.

Я была ошеломлена подобным известием. И даже не сразу решила, как поступить с подобными подношениями. Принять? Но будет ли это достойно? Но, с другой стороны, если не принять, то поездка вообще становится несбыточной, а будущее Жанно – неопределенным. Следует, в конце концов, пожертвовать чем-то ради интересов мальчика.

– Да, отец Медар, – проговорила я. – Конечно же, я поеду.

3

Впервые за семь месяцев я внимательно взглянула на себя в зеркало.

Конечно, и раньше я каждый день умывалась и причесывалась, а потом смотрела, все ли со мной в порядке, но почему-то почти разучилась, глядя в зеркало, оценивать, красива ли я, обаятельна ли.

Я осторожно вытащила шпильки из волос, и тяжелые золотистые волосы мягко упали на плечи. Прошел год с тех пор, как в тюрьме Консьержери меня остригли, и они уже стали длинными, выросли дюймов на двенадцать и чуть выгорели… Мягкое бретонское солнце добавило золотистости коже лица. Да я и вся теперь была золотистая, ведь загара не скроешь. Но он не портил меня. Глаза у меня сияли – наверное, от волнующих известий… Тонкие брови вразлет двумя безупречными линиями пересекали высокий чистый лоб. Чуть вздрагивали крылья тонкого носа. Небольшая ямочка смеялась на ровной коже щеки. Я красива, да… и как хорошо это все выглядело бы, если бы в моем распоряжении было хоть чуточку краски…