Сплетение судеб

– Башкой о землю вдарился, – ответил казак, тяжело дыша и обливаясь потом.

– Живой, крепкий, руки-ноги целы, хоть завтра в поход, – пошутил лекарь, ощупывая посетителя.

– Да я хоть сейчас, – пытался отшутиться казак, но вздрогнул от приступа боли, застонал и, страдая, зажмурил глаза.

Пахом сердито мотнул головой.

– Очень в поход хочется?

– Уже нет, – прошептал казак.

– То-то же. Сюда ступай.

Он уложил посетителя на лавку и взял его за руку.

– Что такое? – спросил тот смущённо.

– Сердечко как-то с перебоями колотится, – бормотал под нос Пахом, осматривая больного. – Бледное лицо. Могёт быть, и жарок имется. И давно ты съерашился головушкой о землицу-мать?

– Уже недельки три как минуло, – нехотя ответил хворый.

– И ты эдак долго терпишь боль? – воскликнул лекарь возмущённо. – Да ты…

– Надеялся, что пройдёт, а оно вон как, – простонал казак и, приоткрыв глаза, виновато улыбнулся.

– И чего ты здесь лыбишься, дурья башка? Нужда была муку эдакую терпеть? – затараторил Пахом как-то бестолково и слишком громко. – Возрадуйся, что живой ещё. Сейчас… Сейчас я тебя попотчую снадобьем знатным, а уж опосля будем судить-рядить, насколько тяжела хворь в твоей удалой головушке.

Барков добросовестно влил в себя все настойки, предлагаемые лекарем. Он тихо сидел, когда тот проверил его глазницы, нос, уши. Заглянул в рот. Когда дверь приоткрылась и в щель просунулась мохнатая шапка ещё одного посетителя, капитан напрягся. Лицо его вытянулось от неожиданности. Он увидел одного из тех, кто…

– Пахом, ты шибко занят? – спросил, не входя в избу казак.

– Обожди, Гринька, – прикрикнул на него лекарь. – Не зришь что ль бельмами своеми лубошными, что хворый у меня на осмотре?

Гринька с пониманием покачал головой и осторожно прикрыл дверь. Барков проводил его полным ненависти взглядом.

Пахом подал капитану мешочек с каким-то серым несъедобного вида порошком:

– Пей вот это снадобье каждодневно до еды три раза. Из избы носа не высовывай. Тебе теперь только покой зараз нужон. Ко мне тожа ни ногой. Я сам приходить буду!

– И как долго мне отлёживаться? – спросил Барков, изо всех сил стараясь, чтобы речь его не отличалась от говора яицких казаков.

– Это только одному Господу ведомо, – развёл руками лекарь. – Может, до конца лета, а может, и больше проваляешься. Уж больно шибко головушку зашиб.

– А ежели я того… Наплюю на всё это?

– Тогда в лучшем случае ты помрёшь. В худшем с ума спятишь. В башке твоей сейчас не мозги, а каша.

Барков встал, попрощался с Пахомом и, нахлобучив на самые глаза шапку, направился к выходу из избы.

– А ты чей будешь? – догнал его вопрос лекаря. – Где тебя сыскать, коли что?

– Из Оренбурга я, – ответил капитан не оборачиваясь. – Сейчас у Рукавишниковых живу.

– У Нюрки что ли?

– У неё самой.

– Тогда я за тебя спокоен. Нюрка – она баба порядочная и к людям уважительно относится. Ну ладно, ступай себе с Богом.

Предостережение яицкого лекаря крепко запало в душу Баркова, но последовать его рекомендациям капитан позволить себе не мог. Лечиться и соблюдать режим, у него не было времени.

Вместо того чтобы вернуться в избу Нюры Рукавишниковой и завалиться в постель, капитан завернул за угол дома Пахома и присел за плетень. Казак, который пришёл на приём, был один из тех, кто делал подкоп под шляпный салон графа Артемьева, а позже, вместе с другими, топил его в реке. И сегодня он будет первым, у которого Барков собирался «обспросить» сведения о Машеньке и о Флоране, которого капитан очень хотел найти, увидеть и безжалостно убить!

Притаившись за собачьей конурой, капитан почёсывал за ухом совсем не злобного пса, приговаривая:

– Хороший пёсик, хороший… Жизнь твоя собачья гораздо лучше, чем у меня сейчас. Можешь не верить, но мы с тобой чем-то схожи…

Когда лекарь с казаком Гришкой вышли на улицу, собака потеряла интерес к вжавшемуся в плетень Баркову. Она завиляла хвостом и жалобно заскулила, пытаясь привлечь внимание хозяина.

Вскоре Гришка и Пахом распрощались. Один, держа коня за уздечку, лениво пошагал куда-то в сторону реки, а другой отправился в обратном направлении. Капитан, пригнувшись, поспешил следом за Гришкой.

Страдая от головной боли и скрежеща зубами, Барков настырно крался за своим врагом. Когда представился подходящий момент, он в два прыжка настиг зазевавшегося казака и, захватив левой рукой его за шею, правой приставил к горлу остриё ножа.

– Как я рад тебя снова увидеть, Григорий! – прошептал он в ухо опешившему казаку, изо всей силы прижимая его голову к своей груди. – А ты, как я погляжу, вовсе не ожидал меня увидеть.

– К-кто ты? – прохрипел казак, пытаясь выровнять дыхание.

– Я тот, кого ты топил в Яике, – зло прошептал Барков.

– Дык ты не утоп разве? – удивился Гришка, ловя ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Я выжил, а ты сейчас подохнешь, – пообещал, злорадствуя, Барков, – если не расскажешь мне, где искать Егора Бочкова и девочку!

– Не знаю. Ни сном ни духом не ведаю, – задыхаясь, натужно хрипел казак.

– Тогда Царствие тебе небесное, горюшко ты луковое! – прошептал зловещим шёпотом Барков и надавил на рукоятку ножа, слегка поранив горло Гришки. – Учти, я не намерен шутить, бестолочь. Я и сейчас вижу, как ты дубасишь меня тяжёлым веслом по голове. Усёк?

– Я ж не со зла тогда, – хрипел казак. – Егорка нам велел сеё злодейство учинить.

– А где он сейчас? Где его нечистый носит?

– У царя он сейчас. Он при государе аль советник, аль министром значится.

– Девочка с ним?

– Не зрил никакой девочки я. Вот тебе истиный крест, не зрил!

– Так где мне рыскать в поисках «министра» этого? – наседал Барков. – Уж очень спасибочки ему сказать хочется.

– На умёте Толмачёвском ищи его, – указал место казак. – Тама сейчас все зараз к походу готовятся.

– К походу? К какому ещё походу?

– А я почём знаю. Ведаю только, что воевать они мылятся. А вот с кем, сам чёрт не поймёт.

– Тогда ты почему не с ними, а в Яицке околачиваешься? – спросил капитан, задумавшись. – Может, доверие потерял у хозяев своих?

– Нет, я ещё раны долечиваю, что с Оренбурга привёз, – ответил Гришка. – Слаб я ещё для делов ратных.

Барков ослабил хватку и развернул казака лицом к себе. Он сочувственно и как-то виновато посмотрел на бородатое лицо Гришки:

– Ты мне всё сказал, долдон, или что запамятовал?

Большие глаза казака ввалились, выглядел он неважно.

– А что я могу знать ещё, – он махнул рукой. – Мне разве сказывают что эдакое. Моё дело веслом махать али сабелькой.

Барков смотрел на его открытое, чуть грустное лицо, а сам думал: «Действительно, что может знать этот увалень. Хорошо хоть вытянул из него сведения о месте нахождения Флорана! Теперь надо поспешить и добраться до него. Уж он-то может порассказать мне о многом!»

– За то, что я прощаю тебя, взамен забираю твоего коня, – сказал капитан, берясь рукою за уздечку. – Если ты против, то я веду тебя к коменданту Симонову и расскажу ему о…

– Бери коня, – вздохнул обречённо Гришка, которому, видимо, было проще распрощаться с конём, чем оказаться в руках коменданта Яицка.

– А ты ступай домой, зализывай раны и мне больше не попадайся! – сказал на прощание Барков, с сожалением глядя на грустное лицо казака. Сердце сжалось от боли, когда он увидел, как из Гришкиных глаз закапали слёзы. Но…

«Пусть спасибо скажет, что живым оставил», – подавляя в себе жалость, зло подумал Барков и вскочил в седло. А когда отъехал на значительное расстояние, он с раздражением принялся пенять на себя, что допустил промах. Надо было всё-таки убить казака, иначе…

Но сейчас всеми мыслями он рвался на Толмачёвский умёт. Ему очень хотелось увидеть самозванца и Флорана, который мог сказать, где прячет Машеньку!

* * *

Распрощавшись с комендантом Симоновым, Барков тоже поскакал в Яицк. Оставив коня Гришки у дома лекаря, он направился в центр городка. Наступило утро. «Если я не умру, то лишусь рассудка, – думал он, шагая. – Так лучше я раньше поглупею, а потом помру!»

Глава 4

Вокруг крепости Рассыпной и внутри неё всё было довольно спокойно; не слышно ни жалоб, ни стенаний; каждый солдат из малочисленного гарнизона думал, что всё так и будет продолжаться, и благодарил Бога, что войско Пугачёва не спешит появляться у крепостных стен.

Но комендант крепости майор Веловский был опытен и осторожен. Он не питал доверия к этому зловещему затишью. «Пугачёв мимо не пройдёт, – думал он, – тем более что он уже заявил о своём приходе в возмутительном письме, которое я не принял!»

Майор, с тревогой на сердце, чуть ли не каждый час обходил стены крепости. Было уже далеко за полночь, когда дозорный у ворот поднял тревогу. Спавший дома Веловский подскочил как ужаленный и крикнул так, что крик его отозвался по всей крепости:

– Вставай! Вороги идут!

В крепости выстрелила пушка. Эхо прокатилось далеко вокруг. Через минуту майор выбежал на крепостной двор. Луна ярко сияла над головой. Со стороны степи донёсся глухой шум. Это шло казачье войско Пугачёва. Тяжело дыша, майор прильнул к бойнице, а потом, обернувшись, взволнованно крикнул:

– Солдаты! Казаки! Самозванец и его шайка идут к нам! Так встретим их так, как велит наш долг и присяга государыне императрице!

Войско бунтовщиков остановилось за версту от стен крепости Рассыпной. К воротам подскакали двое с ружьями в руках. Они придержали коней и осмотрелись. Веловский взвёл курок пистолета и выстрелил. Один из всадников свалился с коня на землю, а второй ускакал прочь от ворот. Но вскоре ещё два всадника подскакали к стене крепости. У одного из них в руках была пика с белым полотнищем на конце. Всё было спокойно. Казак помахал флагом над головой и крикнул:

– Эй вы, крысы поганые? Айда покалякаем с глазу на глаз?

– Кто вы такие? Что вам надо? – спросил майор через бойницу.

– Я атаман государева войска Андрей Овчинников! – крикнул казак с флагом. – Меня послал ампиратор Пётр Фёдорыч! Он повелевает вам открыть ворота и сложить оружие. Тогда все живёхинькие останетесь! Ежели вы пойдёте супротив государевой воли, то Пётр Фёдорыч завладеет крепостью с помощью Господа и оружия!

– Убирайтесь к чёртовой матери отсюда, разбойники! – заорал в ответ комендант Веловский. – Пётр Фёдорович давно умер! А ваш Емелька – вор и самозванец!

Как только переговорщики ускакали, войско бунтовщиков пришло в движение. До крепостных стен докатился звук горна и выкрики командиров, строивших свои ряды.

– Огонь из пушек! – послышался в ночи громкий крик.

Грянул залп. Затем послышалась трескотня пистолетов и ружей. Выстрелы гремели непрерывно, как гром, так что всё вокруг грохотало.

– Огонь! Огонь! – орал и майор из-за стен частокола. – Разите бунтовщиков, чтоб на всю жизнь, до самой виселицы нас запомнили!

Пугачёвцы двинулись к стенам под грохот, стоны и свист пуль. «За государя-ампиратора!» Проклятия, треск, крики, но всё равно – вперёд, через груды раненых «братов», через окровавленные трупы.

– Накажи его Бог! – закричал майор охрипшим голосом, ударив кулаком о бревно частокола, а глаза его засверкали, как у дикого бабра. – Пусть наша кровушка ливнем прольётся на его злодейскую бошку!

Казаки из войска Пугачёва приближались к стенам крепости, как муравьи. Малочисленный гарнизон крепости оказывал вялое сопротивление. Солдаты и казаки были подавлены многократным превосходством сил бунтовщиков.

Майор Веловский схватил ружьё, шапка слетела с его головы, но ему было не до неё, и бросился с непокрытой головой к бойнице в частоколе. Дым, пыль, грохот, ничего не видно, кроме пик, сабель и огоньков выстрелов; всё это вертелось в каком-то жутком клубке.

Атакующие ломали ворота и, встав на спины коней, легко перепрыгивали через невысокий частокол. Сабля коменданта сверкала, как молния в ночи. Он остервенел. Сначала его пробирала дрожь, когда он думал о приближающейся смерти, но потом майор Веловский позабыл обо всём.

Войско бунтовщиков прорвалось через ворота. Казаки мчались на конях, как черти, через брёвна, через трупы защитников и своих собратьев.

Майор обернулся и что было сил крикнул:

– Все, кто жив остался, марш в комендантский дом!

В комендантском доме, у крепко запертой двери стоял вооружённый майор Веловский. Женщина с ребёнком на руках склонила голову на грудь мужа. В правой руке майор сжимал пистолет, а левой обнял жену.

– Родная моя! – шептал Веловский. – Всё пропало, всё. Самозванец со своей шайкой уже в крепости. Жизнь моя кончилась. Может, хоть вас пощадит этот мерзавец. Но о себе я не беспокоюсь, а вот о тебе, ладушка моя ненаглядная…

– Ох, прощай, мой любимый! – рыдала женщина в отчаянии. – Видать, и мой черёд подошёл. Ох, зачем меня только матушка родила!

– Прощай! – прошептал комендант. – Прощай! – Он поцеловал ребёнка и, обняв жену, долго не выпускал её из своих объятий, словно чувствовал, что расстаётся с ними навсегда.

– Прощай! – пробормотала она сквозь рвущиеся из груди рыдания. – Прости, ежели что было между нами не так!

В крепостные стены вливались отряды пугачёвского войска, сметая всех, кто ещё осмеливался хоть как-то сопротивляться. Сыпавшийся из комендантского дома град пуль валил всадников, которых возглавлял атаман Андрей Овчинников.

Войско дошло до комендантского дома и окружило его. Три раза шли в атаку и три раза отступали.

– Сено тащите, дурни! – орал, надрывая глотку, Иван Зарубин-Чика. – Всех спалим зараз, чтоб не мучались!

К нему подскакал Давилин и, пересиливая стрельбу, крикнул:

– Ванька, не смей жечь избу эту! Государь повелел, кто в ней заперся, – зараз живыми взять, чтоб суд опосля чинить над ними за ослушание!

– Но-о-о…

– Пётр Фёдорыч осерчает, коли ослухаешься! От пожара вся крепостица зараз воспылает, и людям здешним жить негде будет!

Пошли на штурм в четвёртый раз. Осыпаемые пулями защитников дома, казаки надвигались плотной массой. И вскоре они овладели домом, пленив его защитников.

Коменданта Веловского и его супругу с дитём подвели к восседавшему на коне «ампиратору».

– Этих супостатов повесить, – указал на майора и его жену Пугачёв. – И этого тожа. – Он кивнул на оставшегося в живых после штурма молодого офицера. – А мальчонку не троньте. Он ещё не разумен, чтоб за родителей безмозглых ответ держать.

– Жену не тронь, кровопивец! – закричал в отчаянии комендант, уводимый казаками на казнь. – Она-то что тебе сделала?

– Муж да жена – одна сатана, – ткнул его кулаком между лопаток Давилин. – Зато на небеса сообча вознесётесь и возрадуетесь там перед ликом Христовым.

– Люди! – обратился тем временем Пугачёв к населению Рассыпной. – Слухайте меня и на ус мотайте! Я, государь ваш Пётр Фёдорыч, дарую вам жизнь и свободу. Живите и радуйтесь. Но ежели кто из вас супротив меня, ампиратора вашего, идти возжелат, того ждёт то же, что и тех вон висельников!

Люди повернули головы в том направлении, куда указывал «перст государя», и с ужасом увидели дёргавшихся в агонии Веловского и его жену. Палач Бурнов тем временем набросил петлю на шею дрожавшего как осиновый лист молодого офицера.

Столы накрыли на улице, как и в Илецком городке. В покорённой крепости царило веселье. Государь чествовал своих офицеров и воинов. С потемневшим лицом сидел Пугачев среди пьяной компании сподвижников, наполнял чаши, высказывал поздравления.

– Чего не весел, царь-государь? – воспользовавшись уходом Овчинникова, пересел на его место, по правую руку от Пугачёва, Егор Бочков.

– А чего радоваться, – нахмурился Емельян. – Вон людишек сколько пало зазря. А за что? Ежели бы гарнизон отворил ворота, мне бы сейчас гораздо радостнее было!

– Нашёл о чём кручиниться, – усмехнулся Бочков. – На то она и война! Ещё смертей столько впереди будет, что не счесть. Но а если ты каждый раз вот так гореваться будешь, то ненадолго тебя хватит, «ваше величество»!

Пугачёв наполнил чаши вином, и они выпили.

– Прямо с утра надо на Нижне-Озёрную крепость двигать, – сказал Бочков, обгладывая куриную ножку. – После взятия Рассыпной тебя теперь боятся больше чёрта!

– А чего спозаранку-то? – нахмурился «государь». – Чай войску и передых дать надоб?

– Рано отдыхать ещё, рано, – ответил Бочков. – Успех развивать надо, пока противник в панике! Запомни, государь, чем активнее будут действия твоего войска, тем успешнее будет начатое тобою дело! Но трудности ещё все впереди, а пока, будем считать, твоё войско набирается военного опыта!

Пугачёв утёр со лба пот. Закончится ли когда-нибудь этот день!

Бочков не унимался. Он говорил вкрадчиво, проникновенно и в то же время настойчиво и требовательно. Советник был недоволен тем, что «государь» вновь налегает на дурманящие голову напитки.

– И начатая тобою война, – говорил Бочков, – обещает быть победоносной. Ты обещал казакам победу, и они верят в тебя. Мы воюем совсем ещё недолго, а какие успехи! Пускай сил у нас сегодня немного поубавилось, но если успех будет по-прежнему сопутствовать войску, то новобранцев прибудет – хоть отбавляй. Только вот плохо дело со снабжением и вооружением, но и это поправимо. Пусть для нашего противника открыты источники всего света, а мы стараемся перебиться собственными ресурсами, хорошо замкнутые, как в осаждённой крепости, или…

Наконец он умолк, вдруг о чём-то глубоко задумавшись.

Пугачёв напряжённо ждал, но продолжения не последовало. Он глубоко вздохнул. Так глубоко, что этого не мог не заметить и Егор Бочков; улыбнувшись, он заполнил вином свою чашу.

– Мы можем делать лишь то, что нам по плечу. Больше с нас взять нечего. Да и время прошло-то всего ничего, – Бочков протянул руку, чтобы чокнуться с «царём», но неожиданно рука его остановилась, а глаза уставились в пустоту. Голосом, лишённым всяких эмоций, он произнёс:

– Чёрт возьми, или я перепил сегодня, или только что видел скотину Анжели!

Он поставил на стол чашу, которую не успел даже пригубить, и встал.

– Не сердитесь, «государь», но позвольте мне удалиться, – сказал он, даже не взглянув на Пугачёва. – Я должен идти спать.

Поклонившись «ампиратору», Флоран вышел из-за стола. Со стороны степи подул прохладный ветер. Но у него это не вызвало неприятного чувства, наоборот, ему показалось, что ветром у него выдувает из головы странные мысли. Флорана угнетало мрачное видение в облике Анжели, которого он привык считать мёртвым. И теперь, прогуливаясь по улице Рассыпной, он старался поскорее избавиться от этого неприятного ощущения. Флоран прибавил шаг, глубоко вдыхая воздух.

Так он, борясь с противоречивыми чувствами, дошёл до церкви, вокруг которой, невзирая на поздний час, толпились люди. Они молились, оплакивая тех, кто сегодня распростился со своими жизнями.

Флоран снял шапку и закрыл глаза. Небо было чистое, звёздное. И в тот момент кто-то подошёл сзади, легонько коснувшись его плеча.

– Что, к Иисусу на суд собираешься, Иуда? – прозвучал ему в затылок пропитанный злобой шёпот Анжели. – Давай просись, предатель. А я подожду, прежде чем всадить тебе в затылок пулю!

* * *

Как только Бочков ушёл, Пугачёв велел кликнуть к себе Ивана Почиталина.

– Ну что, писарь мой ненаглядный, – обнял он юношу за плечи. – Обскажи-ка мне о письме, что написали мы с тобою ещё с Бударинскова форпоста кайсацкому хану Нурали?

– Это о том письме, государь, в котором вы требовали от хана сто человек воспомогательного войска и сына в заложники?

– Об нём самом, – кивнул утвердительно Пугачёв.

– Дык я в тот же день его с нарочным отправил, – сказал Почиталин, бледнея.

– А ответа ещё не было?

– Ещё нет. Со дня на день дожидаюсь.

– Как ответ доставят, сей же час мне об том доложи, – нахмурился Пугачёв и добавил: – Хоть днём, хоть ночью. Уразумел?

Неожиданно перед ними из темноты ночи появилась молодая красивая казачка. Заливаясь слезами, она пала в ноги «ампиратору» и надрывным голосом воскликнула:

– Государь, не гони, выслухай меня!

Женщина схватила ногу Пугачёва и принялась осыпать поцелуями его пыльный сапог.

– Но-но, – поспешно убрал он ногу. – С чем пожаловала ко мне, красавица, и почто слезами исходишь?

– Жалиться на свёкра своего пришла, – размазывая по щекам слёзы, выговорила вздрагивающими губами казачка.

– И чем он тебя обидеть посмел? – спросил Пугачёв, ласково улыбнувшись.

– Он меня к сожительству срамному склоняет, – покраснев, стыдливо призналась казачка.

– А зовут тебя как, красавица? – после минутного раздумья спросил Пугачёв.

– Марфа я, Соловьёва, – ответила женщина. – А свёкра моего, козла старого, Силантием кличут.

– И что вытворяет свёкр твой, Силантий? – грозно нахмурил брови Пугачёв. – И что он от тебя требует?

– Похоть евоную ублажать, – снова зашлась слезами Марфа. – Как только муженька моего в Сибирь упекли, дык он зараз приставать начал, пёс блудливый. Все вещи наши пораспродал, а сам меня к себе в избу насильно увёл.

– Он что, бобылём проживат? – спросил Пугачёв. – Почто его на баб молодых эдак тянет?

– Да нет. Он со свекрухой проживает в браке, – вздохнула горестно Марфа. – Только он её ни в грош не ставит. Он её каждый божий день лупцует смертным боем. Как жива ещё, сердешная…

– А годков скоко стукнуло этому мерину похотливому? – спросил Пугачёв, вставая.

– Почитай девятый десяток разменял, аспид старый, а всё туды же.

– Который десяток? – не поверил «государь».

– Девятый, чтоб ему пусто было!

Пугачёв и вся его «свита» пошагали за Марфой, которая привела их в дом своего свёкра. Пугачёв первым, по-хозяйски вошёл в избу и едва не столкнулся лоб в лоб с блудливым стариком.

– Падай в ноги, пёс! – крикнул грозно Иван Зарубин. – Али ослеп и не зришь, что сам государь перед тобою?

– Ну зрю и что с тово? – противно каркнул старик, подслеповато щуря глаза.

Он не спеша зажёг новую лучину и повернулся к «гостям».

– Ты почто озоруешь, сучок старый? – грозно спросил Пугачёв, присаживаясь на поданный Чикой стул. – Почто невестку свою в греховый разврат вовлекаешь?

Губы старика подвигались, помялись, не сразу выпустив слово:

– Она вам сбрехала, кобыляка яловая.

Пугачёв посмотрел на его сухие, морщинистые, грязные руки и брезгливо поморщился.

– Ну а теперь укажи снохе, где вещи еёные! – потребовал Пугачёв. – Не греши лучше и отдай всё, что заграбастал в избе еёной. Всосал, что говорю?

– Не брал я ничегошеньки, – буркнул неприязненно старик. – Ни полушки из избы сына моего не вынес. Это лярва евоная Марфа всё профукала. Вот вам хрест истинный! – И Силантий перекрестился.

Тут не выдержала и вмешалась Марфа.

– Кары небесной побоялся бы, супостат старый! – крикнула она, заломив руки.

– Ты замолчь, курва болотная! – сверкнув беззубым ртом, взвизгнул свёкор.

– Ты что, аль не понял! – зарычал на него Чика. – Горланить на сноху государь не дозволяет тебе. Уразумел?

– Продал он всё, мне люди обсказали, – всхлипнула Марфа.

Пугачёв с ещё большим презрением покачал головой.

– А деньги где от продажи? – спросил он, глядя на старика.

– В поясе носит, – подсказала Марфа.

Силантий поднял руки, готовые вцепиться ей в горло.

– Срамница бессовестная! Змеюка подколодная!

– Деньги отдай! – схватил его за ворот Андрей Овчинников. – И не тебе балякать о совести, блудник перезрелый. Погляди на государя. Он ужо серчает зараз!

– Я её кормил-поил! – запричитал Силантий. – Она проживала в избе моей, зараза. На шее моей висела, подлюга! Жрала, пила…

– Довольно, паскудник! – загремел раздражённо Пугачёв. – Мы и так с тобою долгёхонько лясы точим!

Старик скис, вынул из-за пояса кожаный мешочек с деньгами и начал их пересчитывать. Руки его тряслись всё больше и больше. Губы противно причмокивали. Пугачёв с отвращением отвернулся. Наконец, старик протянул невестке часть денег. Но та отвернулась от него. Тогда Чика забрал у него все деньги вместе с кошельком и вложил в руку Марфы.

– Теперь ты здеся хозяйка! – объявил он, покосившись на всякий случай на угрюмо молчавшего «ампиратора». – Эдакая воля государева!

Пугачёв встал и шагнул к выходу.

– Удавлю тебя, тварь бесстыжая, – проскрипел злобно невестке Силантий. – Как только…

– Государь, а что с паскудником старым делать повелишь? – услышав угрозы старика, спросил Андрей Овчинников. – Сдаётся мне, не даст он житья Марфушке апосля нашего уходу.

Пугачёв остановился, замер в проходе и поискал взглядом свою чёрную «тень» – Давилина.

– Я у ворот осину раскидистую давеча приметил, – сказал он. – Вели Прошке Бурнову на дереве том сук потолше сыскать да мерина этого зараз на него и подвесить! Пущай люди здешние любуются и ведают, что государь ихний не только строг, но и справедлив тоже…