«Фехтование есть искусство наносить удары, не получая их. Необходимость тронуть противника, избегая его ударов, делает искусство фехтования чрезвычайно сложным и трудным, ибо к глазу, который видит и предупреждает, к рассудку, который обсуждает и решает, к руке, которая выполняет, необходимо прибавить точность и быстроту, чтобы дать надлежащую жизнь оружию…»

Мольер

Имя Марка Ракиты в интернетных, журнальных и газетных статьях, связанных с фехтованием, упоминается часто. Но на виду и слуху оно не только из-за благозвучия. Запоминается это имя, прежде всего, потому, что знатоки и специалисты называют Марка Ракиту не только великим саблистом, но и, возможно, вообще лучшим фехтовальщиком своего времени. Тем не менее, у него не оказалось даже архива. Он никогда в жизни не собирал материалы о себе, хотя дал, наверное, сотни интервью. Именно по этой причине в 2010 году я написал книгу под названием «Сабля Марка Ракиты».

Прошло десять лет. Тысячный тираж давно разошёлся. Мой герой торжественно отметил своё 80-летие. Почитатели, как водится в современной России, в его честь «накрывали поляны», вручали награды, в родном клубе даже поставили бюст. Он радовал своё окружение живостью ума, юмором, интеллектом. Но, самое главное, его советы для возрождения российского фехтования падали на благодатную почву. Появилось новое поколение спортсменов, тренеров, не вообще озабоченных возвращением утерянного, но вдруг осознавших редкую удачу, что в лице Марка у них есть шанс вернуть и удержать то, что исчезло из богатейшей школы подготовки чемпионов. Ведь Ракита, в отличие от многих грандов советской фехтовальной школы, точнее, золотого запаса её – тренерской элиты – остался в стране, не эмигрировал…

В конце 2018-го Марк приехал в Англию ко мне, другу и автору, чтобы вместе подумать о переиздании «Сабли». Его приезд явился для нас поводом оглянуться на прожитое десятилетие.

За эти годы Марк из классического ветерана, скажем так, вдруг превратился в полноценного консультанта национальной сборной по фехтованию, в специалиста, без которого команда России не выезжала ни на один чемпионат Европы, мира, ни на одну Олимпиаду. Он стал подлинным наставником молодых тренеров.

О себе тоже упомяну. Как профессиональный литератор, в последние три с половиной года я кое-что прибавил в ходе работы над моей самой главной книгой «Роман Графомана». Её выпустило в свет ставшее родным издательство «Человек». И ещё, быть может, более важное в данном случае. Как автор, смею надеяться, я стал более терпим и восприимчив к герою книги, к его взглядам и мнениям. Впрочем, и герой мой, познакомившись с текстом, не дал мне повода заподозрить его в желании что-то убрать, скорректировать, смягчить. Пиши всё, что хочешь – такая его позиция делает ему честь и в моих глазах, как автора, и в глазах читателей…

В минувшее десятилетие мы оба не стояли на месте. Возможно, в чём-то стали мудрее. Что-то из наших заблуждений утвердилось, что-то превратилось в наши убеждения. Мы много думали, спорили, переосмысляли. Наши диалоги и стали основой книги под новым названием.

Предисловие

Начну с цитаты из «Сабли»: «В год семидесятилетия Марка Ракиты я сделал себе подарок – вытянул его из Москвы в Лондон. Неделю он жил у меня, неподалёку от Кингс-Кросс. С утра я частенько был занят, но он на удивление быстро освоился в этом сложном городе – один ходил пешком по улицам, ездил в метро, заглядывал в пабы, кафе, магазины, останавливался у киосков, разговаривал с прохожими. При его слабом английском он не испытывал ни малейшего напряжения, получая удовольствие от общения. И впервые за время моей эмиграции я задался вопросом, почему мой близкий друг, Марк Ракита, двукратный олимпийский чемпион, многократный чемпион мира, победитель десятков самых престижных международных турниров, не захотел покинуть Родину? Он мог быть востребован в любой стране и как выдающийся тренер – его ученики выигрывали олимпийское «золото»! Я не понимал, почему Марк остаётся в стране, где Система ущемляла и лишала самого главного его права – свободы передвижения. Ведь он был невыездным целых 13 лет и слишком легко, на мой взгляд, простил эти унижения Системе. Как я полагал, Марк пренебрёг возможностью обрести свободу, когда это стало возможно. Почему? Наши встречи в Лондоне, Нью-Йорке, Вильнюсе, Риге, Анталии, Москве прояснили многое».

Я писал эти строки ровно десять лет назад, когда нам было по 70. Минувшее десятилетие было насыщено событиями глобального масштаба. Вносили ли они в нашу личную жизнь что-то новое, приносили ли разочарования, озаряли, внушали оптимизм, опасения? На мой взгляд, да. Мой оппонент не так категоричен. В год своего 80-летия он приехал ко мне уже не в Лондон, а в пригород, знаменитый Фарнборо. Поселился в гостинице неподалёку от аэродрома. Мы сидели в пабах, гуляли по окрестностям. Встреча спровоцировала острее осмыслить этот отрезок нашей жизни. Я заглянул в свой архив, в черновики, чтобы уточнить какие-то факты биографии моего героя. В интернете я нашёл слова жены великого фехтовального маэстро Виталия Аркадьева, бывшей фехтовальщицы, имевшей большое влияние на мужа. Она одной из первых забраковала юного Марка, сказав всесильному маэстро, что «эта черепаха никогда не станет чемпионом». Ракита опроверг общепринятое мнение, выигрывая мировые и олимпийские турниры.

Скажу честно, я устоял от первого импульса втащить именно это слово «черепаха» на обложку будущей книги. И хорошо сделал. Ну, а в дальнейших моих поисках вдруг прочно утвердилось название «Моцарт фехтования», куда более звучное, а главное, отражающее то, что принёс с собой Марк Ракита в этот едва ли не самый элитарный вид спорта.

Глава I. Миуссы

Родина Марка Ракиты – Миуссы, расположенные в центре Москвы. Миуссами называлась площадь между Тверскими-Ямскими улицами и Новослободской. Известны Миуссы по двум причинам. Во-первых, знакомясь с историей окружающих площадь строений, можно получить картину народного образования и российской науки на начало прошлого века: здесь сосредоточились учебные заведения и научно-исследовательские институты. Вторая причина – именно с Миуссами связано начало истории московских трамваев. В 1909 году в Миусском парке выстроили большое депо на 214 вагонов. Здесь же установили одну из первых московских электрических подстанций. Это живописное здание под № 7 стоит на 2-й Миусской улице. В то время к строительству подобных производственных зданий относились творчески. Сейчас звучит странно, что электрическая подстанция могла стать украшением парка. Но так было. Кстати, первый в Москве трамвайный парк уже переоборудовали в троллейбусный.

Многие дома, окружавшие площадь со сквером и расположенные на ближайших к Миусской площади улицах и переулках, построены ведущими московскими архитекторами. В 1913 году на южной стороне площади заложили Собор Александра Невского. Это был проект, масштаб которого специалисты сравнивают сегодня со строительством Храма Христа Спасителя. Заложили Собор в честь пятидесятилетия освобождения крестьян от крепостного права. Вчерне его закончили как раз к 1917 году. Внутреннее пространство этого чуда архитектуры, без каких-либо опор и столбов, имело объем 43 тысячи кубических метров – в три раза больше, чем в Большом театре. Дальнейшее строительство Советы приостановили. В 1950 году стены недостроенного собора взорвали, а на его месте возвели Дворец пионеров…

Всё, что сохранилось с тех времён в Миуссах, представляет интерес не только с исторической точки зрения, но и как богатейший московский фонд недвижимости. Жилая застройка в Миуссах пополнялась и в советское время. Дом № 5, например, построили в 1960 году для преподавателей и сотрудников высшей партийной школы при ЦК КПСС, которая находилась неподалеку, на противоположной стороне Миусской площади. На углу 1-го Тверского-Ямского переулка и 5-й Тверской-Ямской улицы расположен знаменитый институт нейрохирургии имени H. H. Бурденко. Совсем неподалёку – необычное здание в виде куба с витринами. Это – Музей музыкальной культуры. Он находится рядом с тем самым домом, где жили известные музыканты – на 3-й Миусской, ныне улице А. Чаянова. Этой улице везло на переименования. Вскоре после войны её назвали в честь лидера коммунистов Чехословакии К. Готвальда. Когда коммунистические режимы в братских странах социализма пали, улицу пришлось снова переименовать. И ей досталось имя А. Чаянова, ученого-аграрника и писателя, расстрелянного коммунистами в 1937 году. Но старые москвичи, и особенно те, кто жил или живёт здесь, по-прежнему зовут её 3-й Миусской.

Именно здесь, на 3-й Миусской, в 1938 году вырос необычный дом, куда вселились чуть ли не все жившие в ту пору советские композиторы. Дом был построен архитектором Людвигом по проекту, созданному им специально для музыкантов. Если посмотреть на фасад немного издали, он имеет форму органа. Разная высота этажей, застекленные до самой крыши пролеты лестничных клеток, оконные полусферы, длинные вертикали, взмывающие вверх, действительно напоминают трубы органа.

Сталин, приручая творческую интеллигенцию, наверняка не случайно выделил для музыкальной элиты такое здание. Впрочем, если быть точным, поначалу это был один из первых советских жилищных кооперативов. Но когда уже туда вселились его обитатели, Сталин вдруг распорядился вернуть пайщикам их взносы. Композиторы получили возможность купить мебель и обставить свои новые квартиры. В благодарность обитатели элитного дома откликнулись ораториями и кантатами, славящими вождя.

В дом, как вспоминают его жильцы, тогда нельзя было войти, миновав лифтершу. Она сидела внизу на площадке рядом с лифтом, в ту пору очень красивым, облицованным панелями под красное дерево, с зеркалом и медными украшениями. Музыка, споры, взрывы хохота раздавались из окон всю ночь напролет, хотя, предназначенный композиторам дом отличался необычайной толщиной стен, стоявших на страже уединения творцов. Чтобы они, с одной стороны, не мешали друг другу, а с другой, чтобы уберечь их от невольного плагиата, чтоб ни одна нота не стала достоянием соседа…

Во дворе этого уникального дома композиторов почти сразу возвели нелепую пристройку – шестиэтажное здание, принадлежащее Министерству энергетики. Специалисты знакового ведомства проектировали и строили электростанции, в которых страна остро нуждалась. Возможно, кто-то наверху и решил – зодчих электростанций и ведущих проектировщиков следует поселить рядом с людьми искусства. Так или иначе, но дом энергетиков встал почти впритык к дому композиторов. Ему присвоили тот же номер, только с буквой «б»: 3-я Миусская, дом 4-б. Жизнь в этих зданиях существенно отличалась от жизни простых граждан предвоенной Москвы.

Марк родился в том самом доме, в семье заслуженного энергетика, Семёна Самойловича Ракиты. Отец приехал в Москву из еврейского местечка, расположенного неподалёку от Винницы. Спал на чердаках, бедствовал, но стал студентом престижного энергетического факультета Московского механико-машиностроительного института им. Н. Э. Баумана. Впоследствии этот факультет выделился в отдельный энергетический институт – МЭИ, который он закончил с отличием и быстро вырос в ведущего специалиста. С. С. Ракита спроектировал и построил множество теплоэлектростанций, может быть, треть всех, имевшихся в стране, включая знаменитую Конаковскую, за что получил Государственную премию.

Дедушка будущего олимпийского чемпиона, Самуил Львович, до революции владел сахарным заводом. «Раскулаченный», он искал себе применение и, в конце концов, тоже оказался в Москве. Поселился в Брюсовом переулке и устроился наборщиком в типографию газеты «Труд». Дедушка был грамотным человеком, и Марк любил бывать у него, потому что тот нередко брал его с собой на работу. А однажды усадил в зале клуба типографии. Газетчики ставили пьесу «Платон Кречет», где Самуил Львович играл на скрипке. Тогда Марк впервые ощутил гордость за свою родословную. Благодаря деду, в семье жила легенда: какой-то еврей по фамилии Ракита добрался до Петербурга и добился аудиенции у самого царя. Он пожаловался на притеснения, которые испытывали его родственники в еврейском местечке в Украине, том самом, где жили и дед, и прадед, и прапрадед. Очень возможно, это был прадед Марка. Ведь фамилия Ракиты не такая уж распространённая. Как она возникла, можно только догадываться. Вероятно, предки его жили неподалёку от ракиты, нависшей над речкой. Вот и пошло: Ракиты, Ракиты…

Впрочем, с именами в этой семье было много странностей. Например, Самуила Львовича, на самом деле, звали Шмил Лейбович, бабушка Марьям-Гитл была Агатой, другая бабушка, Фрида Марковна, в паспорте писалась, как Фрейда Мордковна. В повседневной жизни имена и вовсе переделывались на русский лад – Сёма, Муся, Маша.

В той, советской реальности и легенда, и настоящие еврейские имена, и, конечно, идиш, на котором говорили в семье Ракиты, составляли ауру детства. Но Марк своё еврейство принял не сразу. Однажды пришёл со двора и спросил, правда ли, что мы – евреи – так его обозвали ребята во время драки. Да, подтвердили ему в семье, это правда, мы – евреи.

Первая реакция мальчика была непосредственной: «Я не хочу быть евреем. Я хочу быть, как все». Но позже он уже не отрекался от своего еврейства. Более того, встречаясь с антисемитизмом в быту, без промедления давал отпор. И не только у себя во дворе. Однажды в метро предложил двум рослым антисемитам выйти на станции и «разобраться». Они вышли, и он был полон решимости довести дело до конца: подозвал милиционера, стоявшего у входа, но они трусливо сбежали.

С достоинством Марк отстаивал своё еврейство, сталкиваясь с антисемитизмом позже и на государственном уровне. Когда сестра Марка собралась уехать в Германию, ей потребовались метрики о рождении. Родилась она в Магнитогорске, где отец какое-то время работал до войны. Но в этих метриках было записано: «Отец, Семен Самойлович – русский. Мать, Мария Владимировна – русская». Такая запись появилась в 1937 году на пике репрессий, охвативших страну, чтобы попробовать уберечь семью от ареста. Отец, по воспоминаниям Марка, до самой смерти Сталина держал наготове чемоданчик с чистым бельём и бритвенным прибором. Каждую ночь ждал, что за ним придут.

Спустя десятилетия, выяснилось, что такие метрики не устраивали немецкие власти, оформлявшие сестре Марка вид на постоянное жительство в Германии, как теперь говорят, именно по еврейской линии. Тогда этим занялся Марк. Пошёл по инстанциям. И ходил до тех пор, пока не получил в Москве совсем другое свидетельство о рождении сестры и своего, где была написана правда: «отец, Семён Самойлович – еврей, мать, Маня Вольковна – еврейка».

В детстве же, когда формировался характер Марка и он впервые сталкивался со своим еврейством, ему пришлось усвоить главный жизненный принцип: чтобы быть, как все, надо быть лучше других. Добиваться своей цели – наверное, эту черту своего предка, добравшегося до самого царя, унаследовал будущий олимпийский чемпион.

Семья Ракиты для тех лет была вполне преуспевающей. Впятером занимали три комнаты в коммунальной квартире. Полы во всех комнатах были покрыты паркетом, который перед приходом гостей до блеска натирался воском. Это стало обязанностью Марка, как только он подрос. В самой большой комнате стоял диван и огромный концертный рояль. Мария Владимировна, мать Марка, прекрасно играла и пела. Она отличалась неповторимым одесским юмором, который «вывезла» оттуда вместе с бабушкой Марка. Обе эти женщины создавали в семье атмосферу света и лёгкости. Потому тут любили бывать сослуживцы отца, включая руководителей министерства. Модные тогда абажуры придавали уют московским квартирам. Именно такой ярко-красный абажур висел в большой комнате, где ели, пили, веселились допоздна.

Непринуждённость и открытость в этой семье сохранялась вопреки тому, что отношения между двумя членами семьи были не простыми, если не сказать больше. «Не знаю причины, – вспоминает Марк, – но отец и бабушка всю жизнь не разговаривали друг с другом». Тем не менее, это не нарушало заведённый порядок – стол к приходу отца с работы был накрыт, даже если матери дома не было. Бабушка, а точнее тёща, молча, подавала хозяину блюда, а затем, также молча, убирала.

Всё, что отец зарабатывал, складывалось в ящик гардероба под бельё, откуда родители брали по мере надобности. Однажды и Марк принял «участие» в тратах, украв купюру в 25 рублей. Никто из взрослых этого не заметил, а он с приятелем не смог потратить их. Ну, пошли в кино, ну, купили мороженого, сладостей. Ведь тогда в стране были приучены к минимуму: еда, самая простая одежда, крыша над головой, всё…

Детство оборвалось неожиданно. Умерла мать. Марку едва исполнилось 14. Бабушка и старшая сестра старались возместить потерю. Дом и после смерти матери остался, как и прежде, открыт для друзей. И если бабушка Фрида Мордковна варила борщ, а народу в квартире набивалось больше, чем она рассчитывала, всех усаживала за стол. Только в кастрюлю с борщом или супом добавляла кипятку. И всем хватало! А в середине пятидесятых годов несмотря на то, что минуло десять лет со дня окончания войны, было голодно.

Марк рос независимым, дерзким, но ранимым ребёнком и не любил быть попрошайкой, как он тогда говорил. Например, знал, если придёт к бабушке Агате в Брюсов переулок, та и накормит, и с собой пятёрку даст. Но именно потому Марк перестал туда ходить после смерти матери, чтобы это не выглядело как подаяние сироте. Травма осталась на всю жизнь. Впечатлительный мальчик переживал трагедию трудно. Какое-то время отец жил с ними. Сыну казалось, так будет всегда. Но вдруг выяснилось, что у отца появилась новая семья и он уходит от своих детей. Вот этого Марк простить отцу не смог. Он его возненавидел. Он не понимал, как от таких прекрасных детей – от него и сестры – можно было уйти. Лишь спустя много лет, после смерти отца, он понял, что тот был прав: он должен был строить свою жизнь. И простил его.

* * *

Отправляясь в гостиницу к Марку в октябре 2018-го, я прихватил мой экземпляр «Сабли», который постарел, как и мы. Главу с воспоминаниями о детстве можно оставить без дополнений, предварительно решил я. Листая уже в номере страницы, на всякий случай вслух произнёс, что, мол, навряд ли ты, мой герой, тут выложишь что-то ещё. Но как выяснилось, есть новые факты. Да и трактовка прежнего текста первой главы, кстати, как и следующей, близкой по теме, нынче может быть несколько иная.

– Миуссы преображаются, – заметил Марк. – Из окна моей квартиры, например, была видна школа до того, как туда пошла в первый класс моя самая младшая внучка. Теперь виды из окна закрыли строения Миусской больницы. Мэрия отдала этому лечебному учреждению всю прилегающую территорию. Миусский телефонный узел, 50-е отделение милиции, троллейбусный парк – всё за минувшие десять лет стало историей. Но остаётся дом, где я родился. Всякий раз, когда проезжаю на машине мимо, не отказываю себе в удовольствии заглянуть туда… Вот и ты поменялся. Больше сидишь не в Лондоне, а в пригороде. Стал зловреднее…

– Ну да, ну да, едкий старик, как ты выразился! Я ж не удержался даже в предисловии пройтись по традиции российской – устраивать в честь дней рождения банкеты…

– А что тут плохого? Можно подумать – в Англии иначе…

– Иначе. За четверть века мы с моим близким английским другом не выучили наши даты рождения. И с поздравлениями не докучаем друг другу. В Англии отмечают такие дни походом в театр, поездкой в другую страну. И почти никогда застольями… За день до 80-летия этого моего друга, кстати, многолетнего президента Королевской ассоциации писателей Великобритании, мы сидим в моей Студии, разговариваем. Спрашиваю – а как ты завтра будешь отмечать юбилей? Никак, отвечает, посидим дома с женой и детьми. Да-а-а, говорю, а ведь в твоём ранге (равном посту Первого секретаря Союза писателей СССС), случись такая дата и в сегодняшней России, тебя бы с твоими книгами и регалиями непременно в Кремль вытащили, орден вручили, банкет закатили. В такой день кормить-поить юбиляра до отвала и славословить – святое дело! А он мне: «Блудить словами? Зачем?»

– Ну, отнеси это к чопорности англичан, к их холодности. Не вижу ничего плохого в традиционном российском гостеприимстве, которым иностранцы восхищаются.

– Восхищаются со стороны, считая это родом провинциальности…

Впрочем, диалогов такого рода у нас будет много. А пока вернусь к повествованию.

Глава II. Двор

Когда началась война, по всей Москве ввели затемнение. На окнах опускали шторы из синей плотной бумаги. Две белые бумажные перекрещивающиеся полосы на стеклах должны были их сохранить во время бомбёжек. В небе повисли аэростаты. Всё чаще объявляли воздушную тревогу. Бомбоубежище, находившееся в подвальном зале дома композиторов, набивалось, прежде всего, детьми. Туда же спускались трёхлетний Марк со старшей сестрой. Но вскоре энергетиков с семьями решено было отправить на Урал. Комнаты закрыли на замок, ключи сдали в домоуправление и поехали на вокзал. Марк помнит, что на привокзальной площади у взрослых оказалось слишком много тюков. На пути к платформе и ему дали в руку сетку, которую называли авоськой. В семье позже вспоминали, с какой важностью в этой авоське он тащил к эшелону три килограмма репчатого лука. Почему-то именно три.

Эвакуацию семья провела на Урале. Отец получал «генеральский паёк», который мать с бабушкой обменивали в окрестных деревнях на сметану и мешки с семечками. Из этих семечек делали подсолнечное масло. Мешки стояли на кухне. Когда никого из взрослых там не было, Марк с сестрой пробирались к мешку и делали дырку, ссыпая в ладоши семечки… Очевидно, годы эвакуации были голодными. Но Марк это помнит плохо. Помнит только семечки.

В конце 1943 года семьи энергетиков вернулись в Москву. Война ещё продолжалась, но фронт продвигался к границе, оставляя за собой пепелища. Всем было понятно, без электроэнергии восстановить разрушенную промышленность невозможно. Специалисты НИИ «Теплоэлектропроект», где работал отец, составляли «золотой запас». В этот период они получали повышенные пайки, льготы, всё. От них требовалось только одно – в максимально короткие сроки выдавать проекты, привязанные к местности, и строить новые электростанции. Отец постоянно ездил в командировки, уходил на работу ранним утром и возвращался поздним вечером.

Марк его почти не видел. Он подрос и, конечно, пропадал во дворе. Пока семья находилась в эвакуации, двор изменился. Теперь он представлял собой своеобразное каре. Вход – через арку главного здания был всё тот же. Напротив, торцом к арке, как было и до эвакуации, стояла их шестиэтажка энергетиков. А вот слева выросли бараки. Дальше – гаражи. На задах двора поставили новую котельную, которая казалась тогда внушительным строением. Именно сюда, к котельной, всем двором сбегались теперь ребята играть в «войну», в хоккей, а после того, как посмотрели фильм «Кардинал Ришелье», фехтовать на палках.

Двор же, на самом деле, был очень необычный. Реник (Карен) – сын Арама Ильича Хачатуряна, Юра – сын Дмитрия Кобалевского, сыновья Шапорина… Дети «маститых» композиторов играли с мальчиками и девочками других композиторов, «помельче» – Будашкина, Покрасса, Александрова, Иванова-Радкевича…

Из дома энергетиков выбирались на тот же Двор и дети руководителей министерства, проектировщиков, крупных инженеров. Ребята из голодных окрестных деревень, жившие в бараках, быстро освоились во Дворе, хотя были далеки от искусства. Родители их работали дворниками в Миуссах или грузчиками на предприятиях поблизости. Но никто в том Дворе на это не обращал внимания. Все были равны, когда играли в «казаков-разбойников», прятки, салки. Не только сами Творцы музыки, но и их отпрыски, никому из детей Двора не казались чем-то неземным. Ну, ездили они на трофейных «эмках». Ну, одеты немного лучше, чем другие. Ну, по радио звучали имена Глиэра, Мурадели, Хачатуряна. Это было не важно. Выбегая из своих подъездов, дети Двора перемешивались, дружили, курили, ссорились, мирились, матерились. А вечерами все ходили к «Композиторам» смотреть кино. Там, на первом этаже, располагался кинозал.

В семье Марка тем не менее говорили, к примеру, что в том доме живёт Зиновий Львович Компанеец. Но Марку и его сверстникам тогда в голову не приходило, что тот – настоящая знаменитость! Каждое утро миллионы людей от Москвы до Владивостока просыпались под бодрящие мелодии этого композитора «На зарядку». А потом уже звучал голос диктора Всесоюзного радио Гордеева: «Доброе утро, товарищи!.. На зарядку становись! Шагом, марш: раз, два, три…»

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6