Наша борьба. 1968 год: оглядываясь с недоумением

Карл Карстенс, глава ведомства федерального канцлера, подвел итоги этого совещания в довольно односторонней служебной записке, помеченной грифом «секретно». Он ухватился прежде всего за теорию заговора: «Рассадник находится в Берлине. Оттуда рассылают эмиссаров в другие университеты: в Гамбург, Франкфурт-на-Майне, Марбург, Гейдельберг». В отличие от Кизингера, Карстенс полагал, что положение дел «в корне изменится», как только государство продемонстрирует свою власть. Впрочем, он сделал и оговорку в духе своего начальника: «В целом причины волнений еще недостаточно проанализированы»[80].

В 1969 году, сразу после избрания премьер-министром земли Рейнланд-Пфальц, Коль выступил против того, чтобы стратегия ХДС/ХСС ориентировалась только на порядок, дисциплину и нравственность. Он предупредил Кизингера, что чисто репрессивный подход «без убедительного проекта реформ» породит «новые кризисы». Коль решительно отверг предложение министра внутренних дел Эрнста Бенды лишать стипендии участников протестов: такая мера «выглядела бы наказанием малоимущих студентов, зависящих от пособий»[81].

Протестные выступления застали государство врасплох. Его представители считали себя всего лишь управляющими некоего налаженного коммунального хозяйства. Когда 21 августа 1968 года после ввода советских войск в Чехословакию десятки демонстрантов осадили советское посольство, федеральное правительство направило туда ровным счетом семерых полицейских. Они прибыли с полицейского поста в Ремагене; посольство же располагалось в Роландзеке[82]. Поскольку Ремаген находится в земле Рейнланд-Пфальц, полиция Бонна (Северный Рейн-Вестфалия) не могла действовать там без особого распоряжения. Конституционные нормы не позволяли вмешаться и Федеральной пограничной службе; ближайшие казармы частей спецназа находились в восьмидесяти километрах, в Вуппертале; но командировать их из земли Северный Рейн-Вестфалия в землю Рейнланд-Пфальц можно было только в условиях общегосударственного чрезвычайного положения (Notstandsstaat), для которого мятежные студенты обычно использовали сокращенное именование «NS-Staat»: «национал-социалистическое государство». О таких мерах – и уж тем более о «фашистском аппарате насилия» – не могло быть речи.

Земельные министры предпочитали дистанцироваться от ректоров, вызывавших в университеты полицию. В образцовом Баден-Вюртемберге Фильбингера чиновники ради драгоценного мира закрывали глаза на демонстрации, запрещенные судом; то же самое, судя по сообщениям прессы, происходило в Баварии. Ситуация вылилась в классическое «ни тпру ни ну». Наконец вовсе не Кизингер и его товарищи по партии, а Хельмут Шмидт, председатель фракции СДПГ, потребовал обеспечить исполнительной власти надежное «тыловое прикрытие». Социал-демократ Карло Шмид лично обратился к федеральному канцлеру с призывом «предотвратить распад государства» и положить конец «трусости должностных лиц». Вилли Брандт тоже потребовал «решительно задушить в зародыше […] противоправные действия»[83]. Вот вам и нарушенная связь с государством! Социал-демократы очень быстро превратились из заклятых врагов старой КПГ в заклятых врагов новых левых радикалов. Тут же снова грянуло: «Кто у нас предатели – не социал-демократы ли?»[84]

Сила в радости[85], наслаждение в действии

Марксизм с уклоном в психодраму

В отчете ФСЗК за июль 1967 года «движущей силой» беспорядков был назван ССНС. Сообщалось, что его члены распространяли «листовки противоправного содержания» и строили свои акции так, «чтобы они веселили студентов»[86]. В августе 1967 года сотрудники ФСЗК снова вычеркнули новоявленных нарушителей спокойствия из своей повестки. Все внимание они по привычке сосредоточили на опасностях со стороны ГДР, хотя та отнюдь не сверлила их грозным взором, а скорее сонно помаргивала. Если в 1961 году были изъяты 12 миллионов экземпляров агитационной литературы из «восточной зоны», то в 1968-м этот показатель снизился до 600 000 экземпляров[87].

В сентябре ССНС снова, хотя и вскользь упомянут в ежемесячном отчете ФСЗК. Там указано, что этот союз «стремится установить связи с революционерами всего мира», особенно с движением «Black Power» в США и с левыми силами на Кубе и в Латинской Америке. «Коммуна-1», основанная Райнером Лангхансом, Дитером Кунцельманом, Фрицем Тойфелем и другими, поддерживает контакты с китайским посольством в Восточном Берлине и получает там «библии Мао», «которые продает по две марки за штуку»[88].

В начале 1968 года ФСЗК заказала берлинскому социологу Рене Альбергу экспертизу политической концепции ССНС57. Прошло несколько месяцев, и лишь после покушения на Дучке Альберг прислал довольно хлипкий документ. Он представлял собой компиляцию теоретических положений – Маркузе, Маркса, Мао, – лежавших в основе протеста. Неожиданному расширению рядов мятежных студентов, привлеченных идеями ССНС, которые уже давно вызревали в небольших кружках, Альберг, однако, не уделил ни единой фразы. Причины нарастающих протестных выступлений не интересовали ни ФСЗК, ни ее экспертов[89]. Они не стремились понять, отчего так много молодых людей вдруг решили, что совершают какой-то «прорыв»[90]. Как только Альберг представил свою не слишком информативную записку, кёльнское ведомство поспешило разослать ее в срочном порядке – «курьерами!» – соответствующим чиновникам, тем самым лишь способствуя неадекватной реакции с их стороны.

ССНС был основан в 1946 году в качестве социал-демократической студенческой организации; согласно уставу, его члены должны были поддерживать идеи социализма. На первых порах к числу активистов ССНС принадлежали студенты, участвовавшие в войне, – в частности Хельмут Шмидт. Начиная со времени перевооружения ФРГ дороги социал-демократов и студенческого союза стали расходиться. После многолетних стычек из-за выраженного марксистского курса ССНС, социал-демократы, чья программа сдвинулась в сторону левого центра, в ноябре 1961 года объявили членство в союзе несовместимым с членством в партии. Еще раньше при партии было создано новое студенческое объединение: Социал-демократический университетский союз, – позже, однако, и он вышел из-под ее контроля. После вступления в декабре 1966 года в «Большую коалицию»[91] СДПГ окончательно перестала быть объединяющей силой в левой части политического спектра.

Оказавшись в изгнании, члены ССНС и близкие к нему партийные «старики» строили свои мессианские элитарные теории, поначалу не затрагивавшие большинства студентов. Еще летом 1966 года сознание этих молодых людей вполне соответствовало их буржуазному бытию. Тогда студенты Свободного университета устроили одну из первых сидячих забастовок, протестуя против «катастрофы в области образования». Они держали, среди прочих, такие плакаты: «Элита творит нищету» и «Завтрашние великаны учатся сегодня в карликовых школах[92]»[93].

ССНС объяснял социально-экономические отношения противостоянием угнетателей и угнетенных, бюрократов и жертв, принуждением, наслаждением и отчуждением. Эта простая биполярная теория, взятая на вооружение союзом, была сопоставима со схемой «друзья-враги» периода «холодной войны». Успехи ФРГ в сглаживании социального неравенства стратеги из ССНС попросту отметали, считая их мишурой, мешающей видеть реальные властные отношения. Простые жизненные желания и скромные притязания обычных людей в их глазах ничего не значили.

На деле теория, призванная осчастливить мир голодных и рабов, несла свободу не «проклятьем заклейменным», а попавшим в трудное положение членам ССНС. Анафема, которой их предала СДПГ, стала для этих людей серьезным ударом, лишив их возможностей продвижения в аппарате СДПГ или в профсоюзной иерархии, которые до сих пор выглядели неоспоримыми. Они остались на бобах. Пришлось изобретать «практику преодоления системы», осыпать бранью аппаратные структуры, прежде служившие для них кормушками, а также работающих там «узколобых специалистов». «Мы считаем, – говорил Руди Дучке в октябре 1967 года, – что бюрократия представляет собой организацию, опирающуюся на насилие, и поэтому должна быть разрушена»[94].

Составные части теории ССНС поблескивали то одной, то другой гранью – в зависимости от направления светового луча и от времени суток. В единое целое их собрали монтажники постарше, по большей части родившиеся во время войны. В дело пошла всякая всячина, которую удалось натащить из разных углов библиотеки. Они приладили друг к другу сочинения Карла Маркса, ленинское учение об империализме, волюнтаристские манифесты тогдашних антиколониальных движений и труды Франкфуртской школы, представленной Максом Хоркхаймером, Гербертом Маркузе и Теодором В. Адорно, с их критикой «ложного сознания».

Сварганив эту идейную композицию и придав ей определенную – адаптированную к немецкой специфике – связность, изобретатели покрыли свою работу толстым слоем защитного лака. Слой этот защищал от внешних влияний – точнее, от эмпиризма, который конструкторы из ССНС привыкли презрительно называть «плоским». Это объясняет, почему наведенный лоск продержался так долго. Подобную «крайнюю враждебность по отношению к фактам и бесплодный методологизм» Рихард Левенталь причислял к «удручающим аспектам радикализации идейных воззрений». В теоретизирующем чванстве новых левых он видел пристрастие к «нескончаемым спорам без вдумчивого изучения предмета», сумасбродную попытку приобрести способность «к самостоятельному мышлению без основательных знаний»[95].

Как насмешливо писал Никлас Луман, новые радикалы в своем учении смешали «полпорции Маркса с целой порцией Франкфуртской школы (да еще и с прибавкой психодрамы)»[96]. Правда, Хоркхаймер и Адорно держались от поколения-68 на расстоянии, но это не умаляло влияния их ранних сочинений. А оставшийся в США Герберт Маркузе стал для движения 1968 года идейным глашатаем. Его доходчиво изложенное учение отводило студентам ведущую роль в обществе, суля к тому же всевозможные веселые развлечения. Согласно анализу Маркузе, на революционный потенциал промышленного пролетариата развитых стран рассчитывать теперь не приходилось, – ведь дочь рабочего может делать себе такой же макияж, что и дочь эксплуататора, а сам рабочий в принципе может ездить на такой же машине, как его начальник. Все жители этих стран одурманены «репрессивной толерантностью», одурачены «сублимированным насилием» повседневного манипулирования, уведены в сторону от своих «настоящих потребностей» позолоченными путеводными нитями «индустрии сознания».

По мнению Маркузе, эту проблему едва ли сознает средний образованный человек, – ее понимание доступно только высоколобым интеллектуалам из развитых стран. Они способны прорваться сквозь сети утешительных «маскирующих взаимосвязей», сквозь «ложное сознание». Студентам в построениях Маркузе при этом отводится – не лестно ли? – ведущая роль в рядах «революционной интеллигенции», поскольку они еще не интегрированы в общество через профессию и не испорчены потреблением. С помощью целенаправленных провокаций они должны заставить «господствующую систему» с ее человекоподобными «характерными масками» перейти от «сублимированного» насилия к насилию «открытому». Тогда задобренные и одурманенные массы постепенно осознают внутренне «репрессивную» сущность капиталистического государства и примкнут к студенческому сопротивлению.

Приведу слова Йоханнеса Аньоли, идейного вдохновителя восстания, позже ставшего моим учителем: «Когда организованный капитализм достигает государственно закрепленного и целостного состояния», «первым шагом к подлинной демократии становится актуализация классовой борьбы и дезинтеграция общества. Восстановление политического антагонизма – вот насущная задача внепарламентской оппозиции»[97]. Это был призыв к нападению. И как только жертвы этого нападения начинали защищаться – например, обращались в полицию или прибегали к карательным мерам, – они «окончательно» себя «разоблачали» и подтверждали «теорию».

Мысль новых левых еще долго не выходила из порочного круга, защищавшего ее от любых возражений. Убийство главного федерального прокурора Зигфрида Бубака (1977) осудили почти все левые. Но не могли не сопроводить осуждение оговоркой: у прокурора не было заслуг перед демократией, он был частью репрессивной системы. Почему же? Потому, что он по долгу службы преследовал убийц из «Фракции Красной Армии», своих будущих палачей.

Как писал в 1967 году Маркузе, объединяться следует не рабочим капиталистических стран, приученным к сладкому неведению, а изгоям, маргинальным группам общества, – и, кроме того, угнетенному населению «третьего мира». Лозунг «Мир Вьетнаму» вскоре был признан «недостаточно политическим» и «чисто пацифистским», после чего демонстранты стали выступать за победу Вьетконга: сомкнувшись в плотные цепи и двигаясь почти бегом, они скандировали «Хо-Хо-Хо-Ши-Мин». Мирное «We shall overcome[98] сменилось агрессивным: «Раз, двас – долой спецназ!»

Против «безысходного неистовства» нашего времени

Если лозунги, которые сегодня звучат по меньшей мере странно, позже стало нетрудно отбросить и забыть, то пресловутая стратегия маргинальных групп повлияла на судьбу многих бунтарей гораздо сильнее. Она оставила след в моей собственной биографии и в жизни многих моих тогдашних друзей, – точно так же, как в жизни Андреаса Баадера, Гудрун Энслин и Ульрики Майнхоф. В 1969 году Баадер и Энслин продвигали проект «Штаффельберг»[99]: они оказывали помощь воспитанникам детского дома, бежавшим оттуда, и побуждали остальных также совершить побег; Майнхоф в 1969—70 гг. участвовала в создании фильма о беспорядках в детском доме для девочек, так и называвшегося: «Заваруха»[100]. Сам я в 1973 году поступил на работу в управление по делам молодежи берлинского района Шпандау, чтобы в качестве руководителя молодежного клуба в новом районе Фалькенхагенер Фельд настраивать против государства его посетителей, в том числе и членов местного кружка «Освежись»[101]. Среди нас были девушки, оставившие карьеру архитекторов ради преподавания в профессиональных училищах; учителя гимназии, перешедшие в общеобразовательные школы; кто-то пытался агитировать пациентов психиатрических больниц; некоторые, оставив академическую стезю, направились на предприятия или нашли какие-то другие формы сближения с «народом». Ни один из проектов, рожденных одной и той же основополагающей идеей Маркузе, не удалось реализовать в полном соответствии с первоначальными намерениями. В результате некоторые участники движения еще более бескомпромиссно порвали со своим прошлым, большинство же, включая меня, рано или поздно адаптировались к новой ситуации. Опыт работы с членами кружка «Освежись», с малолетними преступниками и даже убийцами, в 1976 году заставил меня сделать два вывода: «воспитание – это адаптация к общественному принуждению» и «для воспитателя молодежь не может быть объектом применения теорий»[102].

Согласно Маркузе, современный западный человек живет в условиях «бесконфликтной, разумным образом демократизированной несвободы». Похожий взгляд на вещи можно обнаружить у его учителя Мартина Хайдеггера. Отчасти эта установка проливает свет на «рецидив романтизма» (Левенталь), пережитый поколением-68, обнажает еще один корень его мышления. Хайдеггер также считал мир, где господствует техника, «пустым и ничтожным», уродливым порождением «безысходного неистовства»[103]. Отсюда восприимчивость философа к национал-социалистической идее крови и почвы, не выветрившейся из немецких семей и школ даже после 1945 года. В 1967 году Александр Шван указал на подспудную «самоидентификацию с государством фюрера», которая прослеживается в философских сочинениях Хайдеггера. В своих докладах Шван высказывался еще более резко[104].

Модель демократических советов, которую пропагандировали радикально настроенные студенты, фактически отсылала к романтическим представлениям Хайдеггера о желательном устройстве общества. «Безликие», «оторванные от жизни» парламенты, созданные по принципу представительства, молодежь мечтала заменить советами (Sowjets), которые в любой момент можно переизбирать. Такие учреждения должны были объединить интересы небольших, обозримых сообществ – отдельных предприятий, жилых округов, высших учебных заведений, – а на более высоком уровне сотрудничать друг с другом «на паритетных началах». Эта концепция таит в себе пассеистическую мечту о старом добром сословном государстве. Как и она, фантазии о советах исходили из представления о неподвижном состоянии современных индустриальных обществ: в предприятиях видели статичные, сравнительно небольшие и устойчивые единицы экономики, а не хозяйственные подразделения, которые вынуждены, чтобы не потерпеть крах, безостановочно расширяться, искать партнеров в разных странах мира, постоянно изменять ассортимент продукции и местоположение производства. Идея демократических советов была продиктована страхом перед слишком быстрыми переменами, перед свободой как таковой, она была обусловлена потребностью в регрессии, защищающей от грозного будущего, дарующей стабильность, «мнимую теплоту стойла», которую обеспечивают ясные и предсказуемые общинные отношения.

Об этой одержимости неподвижностью свидетельствует беседа, состоявшаяся в октябре 1967 года между Руди Дучке, Берндом Рабелем и Кристианом Землером, с одной стороны, и Хансом Магнусом Энценсбергером – с другой. Без тени иронии революционный квартет рисовал желанную картину общества, состоящего сплошь из небольших коллективов, «свободных от обезличивания» и «численностью не более двух-трех тысяч человек, которые, таким образом, не утрачивают непосредственной связи друг с другом». Все четверо участников, нисколько не шутя, пришли к выводу, что «стоит и вправду взвесить вопрос, не следует ли людям проживать на фабрике». Примеры подобной практики они почерпнули в истории Парижской Коммуны 1871 года и какой-то итальянской стачки 1920 года[105].

Потребность в теплоте «сословной» сплоченности сказалась – и сказывается по сей день – на облике левых демонстраций: за колонной учительского профсоюза следует колонна геев и лесбиянок, далее, плотно сомкнув ряды, идут врачи, борющиеся с атомной угрозой, «красные медсестры», сквоттеры, Совет по освобождению женщины[106], объединение «Серо-зеленые пантеры»[107], альтернативная левая группа одного из городских районов, фронт инвалидов-колясочников, хозяева небольших магазинов, следующих принципу справедливой торговли, экофермеры левых взглядов и т. д. и т. п.

Постоянно звучавшее в 1967—68 гг. требование равного – по одной трети – представительства профессоров, ассистентов и студентов в органах университетского самоуправления вытекало из того же архаичного регулирующего принципа, характерного для сословного общества. А ведь демократия в высшем учебном заведении принципиально отличается от корпоративной «справедливости», уравновешивающей права студентов, ассистентов и профессуры – соответственно нижней, средней и верхней части конструкции (в Берлине вскоре добавились в качестве четвертого сословия «прочие служащие», т. е. персонал, не занимающийся научной работой). Наука определяется понятиями свободы, идеи и результата. Для успеха ей нужны несложные, профессионально целесообразные, легко изменяемые иерархические структуры, конкуренция и прозрачность, а вовсе не механизмы по производству равенства и справедливости.

Болтовня о советах лишь мешала увидеть, как сильно поколение-68 и в этом пункте тяготело к немецким традициям, враждебным свободе, исходящим из идеала безопасности и общественной гармонии. Холодной структурной жесткости конституционного государства оно противопоставляло идею уютной домашней общности. Идея эта отвечала тому же фундаментальному сословному принципу, который в 1933—45 гг. ярко проявился в таких организациях, как Имперская палата фармацевтов, Национал-социалистический механизированный корпус, Имперская лига женщин, Имперское земельное сословие и т. д.

Оргазм протеста и общий котел коммуны

Многие члены ССНС – например, Райнер Лангханс, Бернд Рабель, Руди Дучке и Ян-Карл Распе – выросли в ГДР. Тамошний социализм был им знаком и ненавистен. Впрочем, эту ненависть они разделяли с покушавшимся на Дучке Йозефом Бахманом (род. 1944), который тоже был родом из ГДР и напал на свою жертву со словами: «ах ты грязная коммунистическая свинья». Напротив, их западные ровесники и те, кто эмигрировали из ГДР в ФРГ рано, в детстве и юности сталкивались главным образом с наставниками иного типа, к которому принадлежали заместитель министра МВД Вернер Эрнст и начальник полиции Эрих Дуензинг. И тот и другой вид жизненного опыта способствовали наклонности левых украшать заново открытый марксизм, осуждаемый в ФРГ, гирляндами антиавторитаризма и анархо-синдикализма.

Американские хиппи внесли в этот идейный коктейль свой пряный ингредиент. «Твоя и только твоя среда, твоя и только твоя жизнь, товарищеская взаимопомощь, твоя и только твоя область деятельности. Телесные потребности, как бы они ни проявлялись, не будут подавляться…» – мечтал Дучке. В миролюбивых калифорнийских детях цветов и марихуаны Дучке порицал лишь то, что они «упустили из виду вопрос о власти»[108]. Упоение простой, раскрепощенной жизнью в сочетании с волей к власти прекрасно отвечало стереотипам национальной истории, из которых немецкое поколение-68 черпало дополнительные силы. В этом поколении нашли продолжение жизнестроительские идеи немецкого молодежного движения[109], культурный пессимизм, напор экспрессионистско-футуристических акций, а также (право) элитарные традиции немецких студенческих союзов периода Веймарской республики, требовавшие политической активности. Католический философ Хельмут Кун, вернувшийся после войны из американской эмиграции, в начале 1968 года отмечал, что немецкое студенческое движение содержит «мощную примесь» ценностей и идей, «восходящих к позднеромантическим, антидемократическим и антииндивидуалистическим мечтаниям об общности, которые были свойственны XIX веку и вскормили равным образом противников этого движения, фашистов»[110].

В условиях неизменного противостояния советского коммунизма и западного либерального общества достижений привлекательной альтернативой тому и другому оказалась идейная мешанина, соединявшая критику современного мироустройства, коллективистские пристрастия изгнанников из социал-демократического лагеря и личный опыт трансгрессии. От ее приверженцев прежде всего требовалось революционное преодоление собственных буржуазных предрассудков («ломка ложного сознания»). Поскольку такое преодоление могло дать результат лишь «в конкретном действии», одновременно начались протесты против «истеблишмента», против политики стариков. Эти протесты лучше всего выражал лозунг: «Не доверяй никому старше тридцати!» Критический дух времени был следствием не какой-то целостной, оформленной идеологии, а скорее общего «недовольства» (Богом и миром). На удивление расплывчатое понятие протеста, которое в те времена упоминали к месту и не к месту, обнаруживает внутри себя свою противоположность – достигнутую удовлетворенность. Она ведет к наслаждению обывательским единением – к общему котлу коммуны, вокруг которого и должны сплотиться все те, с кем, как выразился Райнер Лангханс, «можно разговаривать на одном языке».

Опираясь на этот фундамент, упоение протестом постепенно набрало силу, проявляясь в предпочтении антибуржуазной, бродячей жизни, а позже – в откровенном вандализме. Этому способствовали и внешние обстоятельства. Студенток и студентов, которые прежде обращались друг к другу на «вы» («фрейлейн Дрейер», «герр Шмидт»), а к профессорам, в их приемные часы, – с упоминанием ученого звания, книксенами и поклонами, на экзамен же являлись в галстуках и в плиссированных юбках, обуял дух весеннего пробуждения от спячки. В 1971 году одна леворадикальная монография все еще сообщала как о чем-то сенсационном: «Студенты начинают обращаться друг к другу на “ты”»[111]. Молодежь наслаждалась новыми формами близости и соответствующими театральными эффектами. Утопический лучший мир, в котором, по Маркузе, будет достигнуто «умиротворенное бытие», забрезжил в настоящем. Со своей стороны Герберт Маркузе, которого 10 июля 1967 года чествовали в аудитории Макса Каде Свободного университета, был готов оказать духовную поддержку студентам: «Даже если мы не видим, что противостояние власти нам помогает, все равно нужно продолжать – да, нужно продолжать, если мы хотим по-человечески трудиться и быть счастливыми, – а в союзе с системой это невозможно»[112]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания