Лилия. Мы – дети пригородных вокзалов

Камрян Кинге

Лилия. Мы – дети пригородных вокзалов

Пролог

«Пубертатные[1] подростки. Они многое понимают и воспринимают отдельное не по годам мудро. Об этом не принято говорить, это тщательно скрывается, но описанное – реальность. Возможно, то же происходит и вблизи вашей неприступной крепости, а некоторые и не замечают, что члены семьи уже переступили черту условностей. Учитывайте, что:

Девочка, со стремительно сформировавшимся женственным телом и мужающий на глазах мальчик, не вступили во взрослый мир, но покинули детский. Как результат: двойственность положения и поступков. Потеря эмоционального равновесия вызвана перестроением гормональной системы организма, разницей в темпах физического, духовного развития подростка и степенью его социальной адаптации. Характерная повышенная восприимчивость и ранимость в отдельных случаях приводят к неблагоприятным последствиям: атипичное сексуальное поведение, эксперименты с психоактивными веществами, суицидальные мысли. В этом возрасте начинается следующая психосексуальная фаза – фаза романтической влюблённости, с одной стороны, и эротических желаний – с другой.

Роман написан вслед нашумевшей, в своё время, трагедии. Причины таковых трагедий сохраняют актуальность, ибо ценность института брака, необдуманное воспроизведение себе подобных, лживые идеалы – будут насаждаться и далее, по крайней мере в государствах, в которых правители болеют исключительно за собственную власть и богатство.

В той трагедии один участник предшествующих событий сумел выстоять и даже оправился. Но, как признается сам: прошлое преследует его, не даёт покоя и до сих пор отдаётся отголосками так, что порой кажется: вот-вот настигнет, вот-вот потянет за собой. И тогда он забывается, забывается до помешательства под влиянием…, впрочем, не будем забегать вперёд.

Далее повествование продолжится от первого лица, то есть от имени самого действующего персонажа драматических событий. Это решение выглядит уместным, поскольку всё описанное происходило в действительности. Считающим себя особо целомудренными, наверняка, герой покажется несимпатичным, и они забросят вскоре чтение, называя его испорченным ребёнком. Однако целью изложения является попытка вспышкой осветить собственную духовную мглу, избавление, исповедь, и не одной, а нескольких людей.

Вероятно, книга, будучи написана самим «выжившим» началась бы так:

Нас завели дети. Да! Студенты – дети, а дети с завидным упорством заводят детей. Слово применено отнюдь не ошибочно – они именно «заводят». Заводят потому, что это модно, либо потому что «у них же есть» или же следуя эталонному «так принято» (точно не ребёнок – это вовсе, а гавкающая в руках шавка). Опрометчивое негодование неуместно. Прежде чем осуждать, копните глубже, вспомните свои потаённые переживания и пресекайте лицемерие в корне. Вы не оскорбляетесь из-за якобы присутствующего в вас благочестия. Вы внутренне возмущены тем, что я всколыхнул в вас глубоко сокрытые желания, прорывающиеся сексуальные фантазии и угасшую страсть. Все слеплены из одного теста, а мы не выбирали родителей – создатели не посчитали нужным предоставить таковую возможность.

Многое я описываю по истечении двадцати с лишним лет, выуживая обрезками из затаённых уголков памяти. Привередливые, вероятно, заметят некоторую непоследовательность, возможно сумбурность и с этим замечанием я соглашаюсь: воспоминания хаотичны, картинки всплывают спонтанно – не в хронологическом порядке, а как вздумается, в зависимости от тех или иных ассоциаций.

Но текст все же написан другим лицом, поэтому начнётся в несколько ином виде.

Глава первая

Лилия

1

Вспоминая все описанное, я снова и снова хочу забыться!

Вначале, кажется – спирт не действует. Я уверен – разум чист. Разве что спокоен, излишне оптимистичен. Мне уже лучше, легче; осознание свободы вкрадчиво вползает в разум. Вскоре наступает эйфория и я слегка задыхаюсь – уже невмоготу, хочу отхлебнуть ещё, а после начинаю тянуться к общению: тянет поделиться своими заумными соображениями с этими вокруг снующими тенями, выплеснуть радость, заразить.

Не трезв. Иду ночью по безлюдной дороге, в снегу. Вдали одинокий фонарь уныло освещает малое пространство в пару метров. На его фоне стремительно-нескончаемые штрихи снежинок завораживают словно пламя и вроде бы напоминают заблудившийся в памяти детективчик. Мир вокруг сказочный и таинственный. Отсутствие приевшегося чувства ответственности пленяет и всплывает заманчивая идея – бросить все и остаться на улице.

Меня не заботит, что через день предстоит валяться на исхудалом матрасе, скрываясь в закрытом от посторонних глаз месте. Весь груз общественной сознательности готов сбросить, сохраняется лишь пустота и одна единственная цель – забыться. Самостоятельность не пугает. Отныне смысл моей жизни предельно ясен и первые же капли живительного эликсира наполняют великим облегчением. Быстрое чередование эмоций преподносит окружающее в более красочной тональности. После зависимость одолевает, умиротворённость испаряется словно дымка, остаётся одно – потребность утоления жажды. Я выхватываю сыр из мышеловки. Успеваю раз, другой раз. Но капкан неизбежно захлопнется и поймает.

Этот период вспоминается с горечью и, в настоящем, вынужденном ограничении прошлое набегает волной сожалений.

2

Студентом я жил в общежитии. Общежитие кишело клопами.

Большинство новоиспеченных студентов – дети из сел и деревень, попадая в город, живут в этих уродливых, кишащих тараканами человеческих муравейниках. Их расфасовывают по трое-четверо в ячейки. Парней мало, девушек – куда больше. Пять этажей только оперившихся самок, опять же преимущественно деревенских, с редкими крапинками представителей мужского пола.

По коридорам сновали молоденькие в домашних халатиках (как у себя дома). Смелые в коротеньких, до такой степени, что приходилось укрываться в комнате и выпускать на волю тысячи стремящихся зародить новую жизнь. Иначе не было мочи продолжать занятия, поскольку всё упиралось в одно единственное – овладеть любой, хотя бы слегка симпатичной наружности.

У других это получалось легко. Да и я, в кругу единомышленников, поддакивал с видом искушённого любовника и улыбался многозначительно, как бы давая понять, что «да, я-то знаю». На самом же деле, не выходило с ходу взять ненавязчиво так, чтобы появились перспективы.

Взрослея, я стал недостаточно решительным. Непосредственно завязать знакомство, играючи приобнять и уже вечером продолжить с особенным пристрастием смелости не хватало. Втайне признавал свою робость, скорее трусость, понимал: бояться нечего, разве что осуждения или насмешек, в общем же отказа. Многие виновницы моих мучений желали, были готовы, и конкуренты уводили. А мне приходилось освобождаться в одиночку, восстанавливая картиной ту самую, что мгновением ранее прошлёпала на общую кухню в цветочном одеянии. В том случае если была возможность. На металлической кровати, взглядом в потолок, представляя просеменившую по длинному коридору и заканчивая другой по мере приближения конца.

Позднее я влюблялся в любую миловидную особу без памяти, но не настолько, чтобы она затмила единственную мою любовь, боль и отчаяние – Лилию. Влюблённость длилась всего несколько часов, до тех пор, пока думы не фокусировались на очередной искусительнице: благо девчонок было хоть отбавляй и сотни раз до этого обозреваемый облик представал воображаемый в новом образе, в новой позе так, что каждая из них, вроде бы знакомая, но перевоплощалась и казалась таинственно-желанной. Иногда я любил их поочерёдно, бывало всех разом.

Есть во мне сокрытая от посторонних склонность к подчинению и это шло вразрез с образами «горячих» мужчин, описанных в книгах интригующей направленности. Приходилось жить с этим – в противоречии с самим собой и в необъяснимом опасении обратной реакции, со стороны той, что при грубой настойчивости прогнулась бы с неизбежностью и даже с радостью.

Где-то упоминалось: мужчины, выросшие без отца и с матерью властного характера, становятся мазохистами или геями. Поскольку мать не была личностью авторитарной – вторым не стал. В то же время тяга к покорности давала о себе знать и мешала: привлекающий меня типаж женщины предпочитает наглых; мечтает, что хам, насильно, сквозь благовидное сопротивление склоняет к соитию, как в бульварных романах буквально «проникая в трепещущее лоно нефритовым стеблем…». При этом она стонет и отдаётся – до этого неприступная, но сломленная железным характером настоящего мужчины и обязательно с «черными как смоль волосами», возможно, как «вороново крыло» или ещё черт знает каким описательным словоблудием.

Подобного рода шевелюрой создатели меня не одарили, хамством подавно. Впрочем, получалось напускать на себя (преподносимого для окружающих) нагловатый вид, особенно под впечатлительным воздействием горячительного. (После возлияния, как известно, все упрощается, и я представал в собственных глазах тем самым самцом, чей образ в девичьих мечтах представляла та или иная собеседница).

Но и этого описания будет недостаточно. Склонность мою к уничижению попробую донести примером из опыта связи с ночными бабочками.

Собой я был смазлив. Без труда нашёл бы более порядочную пассию, но ущербность неустанно преследующего прошлого и скользкое настоящее препятствовали выстраиванию отношений с девушками благопристойного поведения. И вот, отчаявшись повергнуть кого бы то ни было, изнывая от необходимости высвободиться, я знакомился с миловидной путаной.

Особенно запомнилась одна с невыразимой печалью в глазах. Её взор буравил насквозь и выражал вдумчивость, глубокомыслие. В них был сокрыт человек незаурядный, но сломленный. Жизнь эту выбрала она по незнанию, но доподлинно неизвестно кто более достойно существует, а кто растрачивает годы впустую.

Она была юна, но не образом жизни. Потрёпанная во швах кожаная куртка-френч (не по погоде, но одежда рабочая), едва доходит подолом до средины пока ещё округлых бёдер. Эта куртка, вероятно, последнее из приличного, что у неё сохранилось и в ней она представляла собой подростковую худобу и стройность. В её взгляде сквозила тоска с ноткой отчаяния. Поникшие очертания лица, словно сгорбленная ветром осинка склонилась она под бременем одолевшей зависимости.

Я рассматривал худенькую спину, появлялось желание защитить и вырвать из бездны – вовсе неспособную оценить порыв, поскольку стремилась она отречься от окружающей действительности снова и это было самой сокровенной мечтой и единственной целью, для достижения которой она вышла в свет в этот день и выходила в предыдущие.

Я что-то мямлил. Спутница поглядывала на дверь, молилась про себя, чтобы все быстрее кончилось и стремилась упорхнуть за очередной дозой. В отличие от меня ей ничего этого не требовалось, интерес к происходящему отсутствовал напрочь. Оказавшись наедине, обуревавшие меня желания также рассеивались в разочаровании; до этого напряжённый жезл моей страсти увядал в нерешительности. Даже при том, что осознание неисполнимости было очевидным, рабское намерение доставить удовольствие склоняла меня к её промежности. Она покорно поддавалась и раскрывалась – «пусть делает что хочет, только быстрее, быстрее».

После, протрезвевший, но ещё с замутнённым рассудком: голова раскалывалась, а тревога уже наступала, постепенно трансформируясь в ужас. Мой разум был поглощён предстоящей кроводачей – якобы из благородных мотивов, а втайне разведать, не вселилась ли зараза. День этот откладывался, поскольку заставить себя не хватало смелости и проще было жить с неизвестностью, но в лживом спокойствии.

Я был уверен, что с моей настоящей возлюбленной не допущу такого, буду держаться на расстоянии, ведь грязь эта не должна её коснуться. Однако в закоулках, в задвигаемых на задний план фрагментах червоточинка шептала: «ты же не остановишься» и я заглушал этот шёпот с возмущением.

3

В юности, конечно же, все было проще. В юности я запачкал, вероятно, не одну, мало озаботившись тем, как после заражения должна себя чувствовать чистая и целомудренная до этого девчонка. Моё лихачество преодолевало всяческие барьеры и заглушало совесть: разве что-то может быть ценнее, чем репутация лихого малого, который не упустит свой шанс и оставшись вдвоём добьётся своего, а не впустую, мямля?! Отпетый заводила предъявил бы таким «ты не можешь бабу уломать?» Это было выше моих сил и оставалось топить бедняжку. Она же, вероятно, вовсе не заслуживала этого.

И да, есть среди них заслуживающие. Они совершенно спокойно воспринимают, разве что сердятся; встряхнув головкой идут колоть пенициллин и все у них проходит, не оставив и следа в никчёмной жизни.

А она нет.

Помню, словно вживую, среднего размера футбольное поле, что бывает во дворе каждой школы. На уроках, и летом, и зимой по периметру площадки, мальчишки, девчонки, подгоняемые физкультурником, бегут – дрессируемые, друг за дружкой.

Май. Жара. Она в серых с голубоватым оттенком шортах. Семенит, по-девичьи размахивая руками, малой амплитудой, горизонтально несуразно, словно и не бежит вовсе, а раскидывает зерна цыплятам вокруг. Эти движения были ей к лицу и в них не было места нелепости. Но вот они остановились, закончив очередной круг; шорты с проступающими полосками влаги по складкам между ногами и телом, и на плечах еле видимые капельки пота. Сумасводящего пота. Она глубоко дышит – миниатюрная, и не может восстановить дыхание, – наклоняется перевести дух, опёрлась руками в колени.

4

Наш роман начинался с таинственных звонков инкогнито, бросаний трубок после слова «привет», дурацкого хихиканья и других ребячьих шалостей с моей стороны – подростка, публично ловеласа, внутренне робкого. При каждом звонке она вопрошала «да», а не «алло» как принято у всех до тошноты скучных обывателей и было в этом «да» пронзительно нежное и необычное.

Далее таинственный незнакомец, так терзавший её воображение, уже осмеливался произносить в трубку более объёмные, но также ничего незначащие фразы и шутки. Она слушала, не запоминая: просто поглощала голос, под влиянием витавшей в воздухе романтики.

Уже и не вспомню все те мелочи, которые благоприятствовали завязыванию более близких отношений. Память безжалостно выдавливает массу картин, оставляя лишь самые яркие.

Преподнесу обрывок. На лавочке, на деревенской придомовой, мы обычно коротали вечера; разговаривали о пустом, выделывались и старались казаться взрослыми. Я пытался умничать, она по большей части молчала, отвечала кратко и скромно, и при этом взаимоисточаемые флюиды, перемешиваясь в воздухе, пробуждали нестерпимое влечение. Вскоре я уже засовывал руку под её трусики, она не сопротивлялась. Мои пальцы теребили жёсткие, взошедшие колосья кучерявых дебрей. Она томно вздыхала, рука моя увлажнялась её зовущей промежностью, пальцы истощали запах при подношении руки ненароком к лицу. Юная искусительница припадала головой к моему плечу и дышала, и целовала в ответ влажными губками, – маленькая лисица податливого характера.

Впрочем, эта девчонка – не Лилия. Вероятно, вернусь я к ней в последующем, поскольку свой след в моей жизни она оставила неизгладимый и я до сих пор вспоминаю о ней с горечью.

5

Порой я сомневаюсь существовало ли все то, что я описываю.

Быть может, во мне лишь разыгралось воображение или же я нахожусь в бессознательном положении и надо мною проводят опыты. Бывает, представляется мне, все вокруг нас это виртуальные декорации. Материальное – ничто. Перемещение сознания людей в искусственную плоскость, воображаемые ценности вытеснили потребность обладания благами, которые когда-то были осязаемы. Вкусы, обоняние, и другие чувства, испытываемые человеком, – всего лишь плод деятельности мозга. Физическое тело – временная оболочка, созданная для защиты и функционирования духовного. Жизнь, прошлое и будущее, весь мир – проекция. Радость, оргазм, насыщение, тепло и холод – продукты мозговой активности.

Представьте такую картину: человеческие туловища – малоподвижные – в ячейках. На головах полуживых чучел сферообразные шлемы с подобием забрала на глазах. Обучение, работа, секс, еда, рождение детей, яхты, клубы, путешествия чередуются картинками. Ощущать дары цивилизации уже не требуется. Тело – это системный блок, функционирующий ради поддержания процессора в работающем состоянии. Человечество остановилось также в деторождении, поскольку все преобразилось в иллюзию. Да и плоть – ненужный атавизм, а раз в нем нет необходимости, возможно, её и вовсе не существует, – все происходящее вокруг – вселенский алгоритм, внедрённый создателями. Нет меня, нет вас; мы и всё окружающее – программа. И, при всем при этом, есть бесчисленное количество копий каждого, и они ступают на разные плоскости развития, совершают действия отличные от двойников и идут своим путём, словно персонажем управляет отдельный игрок. Множество параллельных вселенных, тысячи вариативных судьбоносных шагов. В тот момент как я с остервенением перебираю клавиатуру, другой я летит в космос, третий валяется в луже вперемешку с собственной блевотиной. Каждый я – эксперимент. Каждый мир запущен с конечной целью – совершенствование коллективного разума, что есть программа.

6

В моем мире родители повзрослеть не успели. Бывает так, что люди остаются житейски наивными до самой смерти. Бывает же и так, что с малых лет обладают хваткой и подсознательными навыками устраивать жизнь наиболее выгодно текущим обстоятельствам и возможностям.

Как бы то ни было, без подробного описания родителей, их знакомства и постепенно нарастающего разлада, вероятно, картина окажется неполной, – не предстанет со всей ясностью, каким образом могло появиться подобного рода пресмыкающееся, слепленное смешением противоположностей.

Они при наличии совершенного и упорядоченного мира, не должны были соприкасаться и воспроизводить потомство. Мать с присущей ей прилежностью и зачаточной склонностью к постоянству сохранила немногочисленные записи и редкие, в то время черно-белые, фотографии. Снимки, в отличие от вспышек памяти, имеют доказательный характер происходящего и рассматривая их я успокаиваюсь, поскольку, как указано выше, на меня периодически наступает мысль – все мы застыли малоподвижные в очках виртуальной реальности. Но есть фотографии, вроде бы подтверждающие действительность происходящего. Конечно, и они могут быть всего лишь иллюзией – сотворёнными всевышним игроком декорациями. Меж тем, какими бы они не были, но они есть, сложив их и перемешав, переиначивая на свой лад, отражу краткую историю супружества вплоть до краха.

7

Мать.

Мать частично повторила путь Карениной одним из своих увлечений. Правда сценаристом её судьбы все преподнесено не так великосветски и не так романтично.

Мне трудно охарактеризовать её. Видимо, потому что отцовское мировоззрение явно ближе – во многом я его копия. В сущности, описанный выше коллективно-общежитный образ жизни мой, причем промежутком временных рамок незначительный, имеет отношение к нижеследующему повествованию в большей степени в качестве предисловия к описанию «безмамного» студенческого быта отца. Многие эпизоды нашей молодости из-за схожести характеров перекликаются.

Она была симпатичной, с тончайшей костью, но не такой чтобы с правильными чертами лица, как у типичных безжизненных красоток. Определённо, в своё время она была чертовкой (опишу типаж таковых ниже): интересовалась, мечтала о черных шевелюрах; о мужчинах напористых, пробивающихся по жизни непоколебимо, как её родитель. Благо или несчастье, но отец её был человеком жёстким; сумел поднять на ноги четырёх детей, с одной рукой (инвалид войны), тащил к себе домой все, что плохо лежит и представляет выгодный интерес (как и полагалось в то время, да и всегда в нашем несчастливом отечестве).

Кроме того, что была характером чертовки в девичестве, заточённым в рамки приличия жёстким надзором сурового отца, она принадлежала к числу тех прилежных учениц, которые довольно сносно, если не очень хорошо, учатся. При этом не докапываясь до сути, но имея способности вникать в содержимое предмета достаточно, чтобы прослыть отличницей.

Благодаря запоминающейся внешности и телосложению гончей породы, девушка была объектом вожделения многих сверстников приблизительно равного возраста, но строгий надзор сохранил её в девичестве и даже не целованной вплоть до утраты контроля.

Она была из таких, мужчины меня поймут. Именно гончая порода, не склонная к полноте, без каких-либо намёков на дряблость и с грудью неизменной упругости – пропорционального телу размера, не дынеподобные, а чуть выпирающие, остроконечные, и сохраняющиеся в сформировавшемся виде в течение жизни.

Она много читала. Читала исторические романы о королевах, принцессах. Поглощала книги с упоением, полностью погружаясь в вымышленный мир, представляя себя героиней – страстной любовницей, в окружении принцев, рыцарей и всяческих красавцев, похищавших её и уносящих в дальние края. Ею восхищались и боготворили. Много книг! Благо дед не обращал на них никакого внимания, мол: «чем бы дитя не тешилось» – пустышка, девичья блажь, со временем пройдёт.

Младшая дочь, окончила школу с отличием. Дед прорывался чрез невидимые преграды, угрожал культей, подкупал. Ведомая отцом чуть ли не за руку, она благополучно осела на первом курсе престижного университета.

Город испугал, восхитил её и пленил стремительностью. Девушка отныне была представлена самой себе и радовалась свободе. Строгий надзор остался там, в деревне, теперь до неё никому нет дела. Она самостоятельная – первокурсница.

8

В муравейнике кипит жизнь таких же весёлых, лёгких и беззаботных романтиков, мечтающих о великом будущем, но в полной мере способных отдаваться настоящему.

Клопы делили комнаты со студентами. К ним уже все привыкли – они неизбежные, настойчиво-смышлёные. Передвинутые на середину кровати (чтобы не дотянулись со стен) смутили этих существ ненадолго: насекомые пробирались по потолку точно до того места, под которым спали тела и пикировали вниз вкусить плоть, чтобы жить.

Город обрушился на неё. В первые ночи она не могла уснуть, взбудораженная многообразием бытия и повсеместным присутствием юношей, – они окружали её повсюду. Было страшно – «я всего лишь песчинка» – казалось она не впишется в эту суматоху, не осилит самостоятельность. Не сомневающийся отец далеко. Она растерялась и даже расплакалась: тихо, натянув одеяло на голову, чтобы не услышала сожительница – искушённая, но недалёкая, знающая все на свете, с даром легко сходиться со всеми, кто был ей интересен. Повезло с коммуникабельностью, легко и не скучно.

По вечерам собирались студентки. Тихоня слушала, обхватив колени, не смея вставить слово, бесконечные разговоры, у кого с кем, и как, и какие ощущения. Она слушала с упоением. Запретное вдруг стало повседневностью, обыденностью и чрезвычайно волнующим.

Ей подошла бы жизнь отличная от той, что ей была предначертана. Она втайне об этом мечтала, возможно отгоняя греховные мысли. Ей нужен был тот, который примет её любвеобильность и тягу к романтике. Возможно, где-то в параллельной вселенной, существуют параллельные отец и мать иные. К примеру, вернее, было бы так:

Интересная пара творческих, интересных личностей. Супруг живёт жизнью подчинения и удовлетворения. Желания и прихоти близкого человека исполняются с радостью, благоговейным жертвоприношением себя во имя комфорта любимой. Супруга принимает, и питается жертвами. Она – человек-вампир. Оба счастливы. Один тем, что жертвует, другой тем, что принимает жертву. Каждый из них есть тот, кто он есть, и находится на должном месте.

Увлечение посторонним, молодым и ушлым проходимцев, принимается её покорным как неизбежное, необходимое. Ей это требуется. Впрочем, не нужно что-либо предпринимать. Удовольствие от ролей достаётся каждому. Её чувства, тоска, страсть есть средство для достижения собственного удовлетворения путём исполнения её прихотей. Он идёт за молодым человеком, просит его в очередной раз развеять тоску любимой, побывать у них. Он готов даже к тому, чтобы они далее проживали все под одной крышей. Он готов подчиняться им обоим и в какой-то момент третий также становится объектом поклонения. Отныне пресмыкающийся получает удовольствие от служения двум господам. Он счастлив. Ему необходимо подчинение. Жертвуя, он довольствуется жизнью, дышит полной грудью – он удовлетворён.

Но случилось иначе. Я исправил эту оплошность, спроецировав желания в свою сторону. Об этом позднее; до этого нужно подготовиться.

9