День, когда цвел делоникс

Отношение отца не сильно изменилось ко мне. В конце концов, он постоянно пропадал в Программном центре. И к тому же он был занят успехом своего Дубликата. Но мать не скрывала своей обиды на меня. Будто я уже не оправдал ее ожидания. Она продолжала быть моей матерью, но всё реже могла смотреть мне в глаза. Впрочем, я ей – тоже. Иногда мне казалось, что она знает о моем тайном увлечении и просто позволяет мне лгать. Но, думаю, это было не так.

Учитель постоянно утверждал, что я делаю успехи в изучении медицины, хотя ничего особенного я не делал. Я просто читал то, что мне читать не нравилось, и заучивал то, что учить я ненавидел.

Иногда мне казалось, что меня засасывает в вакуум. Я не мог понять, зачем снова и снова вожу по бумаге мелом и стряхиваю пыль на пол. Потом, когда ее набиралось слишком много, я просто аккуратно собирал ее и вытряхивал в окно. Она разлеталась, будто миллион атомов проходят сквозь космическое пространство и растворяются во энергии Вселенной. Так я себе представлял. Сперва я сохранял свои рисунки, но когда их становилось много, мне приходилось уничтожать их. Мне было жалко. Иногда казалось, что все эти изображенные мною люди и бабочки, и растения кричат, когда я рву, и комкаю их, бросаю в водосток, смываю в унитаз. И потом их голоса преследовали меня, когда я пытался уснуть. Или это был голос моей совести? Голос, твердивший мне, что я должен бросить это и стать врачом.

Я был уже старше. Я ждал, когда же наконец наступит тот момент, о котором они говорили: «Ты вырастешь и всё поймешь». Наверное, было еще рано. Но этот сладкий наркотик меня не отпускал.

Знаете, всё в жизни всего лишь сладкий наркотик. Любовь детей к родителям, любовь родителей к детям. Любовь мужчины и женщины. Всё игла, от которой мы получаем и кайф, и боль. Мы страдаем, но слезть с иглы не можем. Мать теряет своего ребенка. Она страдает, потому что любит его. Это делает человека человеком. Но это неправда. Это вселенская ложь. Это была игла, с которой пришлось слезть. И это приносит невыносимые страдания. Это физическая и душевная ломка. Слышали когда-нибудь, что душевные страдания могут отдаваться физической болью? Вот оно. Накачайте собаку наркотиком, а потом отнимите его. Она будет страдать так же. Нет никакой разницы. Отнимите у верной собаки хозяина, и она будет страдать. Нет никакой разницы. Чем больше самосознания в живом существе, тем больше влияние наркотика. Отнимите самосознание – и не будет больше любви. И не будет страдания.

Но не любовь делает человека человеком. А ненависть. В мире нет больше такого существа, чтоб захотело уничтожить целую нацию или континент. Нет такого существа, чтоб в желании отомстить прошло бы пешком тысячи километров.

Ненависть сделала меня человеком. Теперь я знаю это точно.

Я не показывал свои рисунки даже Ло. Она ведь могла сболтнуть лишнего, но однажды она влетела в мою комнату и рухнула на кровать.

– Мне нравятся твои картинки! – прокричала она так, что в соседнем доме могли услышать.

– Ты совсем спятила? – спросил я, аккуратно запирая дверь.

– Да не ссы, никого нет дома.

Она схватила мой рисунок и начала его рассматривать, сделав серьезную мину.

– Откуда ты нахваталась этого, девчонка? – спросил я. – И не вздумай рассказать кому-то из родителей, ясно?

Она показала мне язык, скорчив презабавную рожицу и захихикала.

– Тебе вообще нельзя быть в моей комнате, ты же знаешь правила.

– И когда это ты у нас следовал правилам? Мне нельзя заходить сюда, когда ты тут сидишь.

– Так ты заходила сюда без разрешения? – я попытался быть строгим с ней, но у меня ничего не вышло.

Я бы солгал, если бы сказал, что был в бешенстве. Ло всё это время знала, что я рисую. А я был… счастлив, что она знала об этом. И едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Самый близкий человек знал и не осуждал меня. Самый близкий… Был еще, конечно, дед, но нам едва ли разрешали даже вспоминать о нем. Я даже не имел понятия, жив ли он. На тот момент, кажется, я не видел его уже лет семь. Мне было четырнадцать, но тюбик с краской все еще кочевал по моей комнате, меняя место обитания в зависимости от того, где проходила уборка. Если у меня появлялись подозрения, что планы могут измениться, я просто прятал тюбик в кармане своих брюк. Хотя рисовал при этом я не меньше.

– Не бойся, я же всё это время хранила твою тайну, – сказала Ло. – Да к тому же, если они узнают, мне тоже влетит.

– Это почему? – не сообразил я.

Ло снова скорчила гримасу и поглядела на потолок своими бледными голубыми глазами.

– Ну… Мне, может, вообще запретят с тобой видеться. И что тогда я буду делать?

– Как это – запретят видеться? Мы живем в одном доме, – я даже не хотел думать о такой возможности. – И вообще хватит нести всякую чушь.

Я забрал у нее рисунок и положил на место, внимательно рассмотрев, не осыпался ли с него мел.

– И это не картинки. А рисунки.

– В чем разница? – она снова плюхнулась на кровать.

Я не знал, что ответить. Просто слово «рисунок» мне нравилось больше. Я пожал плечами, давая ей понять, что не хочу отвечать.

– Так тебе нравится? – спросил я, покосившись на Ло.

– Ага, – ответила она, и улыбка сошла с ее лица. Она уставилась на свои руки и начала ковырять ногти.

– Что-то не заметно, – промямлил я в надежде, что она откроется мне.

– Ну… Мне нравятся кар… рисунки. Но мы больше с тобой не проводим время вместе. Мне кажется, я тебе больше не нужна.

Эти слова для меня были, как удар под дых. Моя сестренка. Моя маленькая сестренка. Всегда такая жизнерадостная и веселая, с игривыми ямочками на щеках, любимица родителей, а особенно отца. Ведь в ней он видел свое продолжение. И теперь от этой Ло не осталось и следа. Ее губы были похожи на две маленькие вишенки из банки. Такие, которые кладут на верхушку мороженого. А сейчас они приняли вид двух плоских червячков, опущенных вниз. Она подняла свои длинные ресницы и поглядела на меня.

– Тебя больше нет у меня? – спросила она, и от этого сердце сжалось еще сильнее.

– Я всегда здесь, рядом, – ответил я неуверенно.

Она опустила глаза и надулась еще больше.

– Это не так.

Я не знал, как убедить ее в обратном. Да и имело ли это смысл, если она говорила правду. Мы отдалились друг от друга, но я никогда не переживал это так остро. Видимо, я и правда мое увлечение вытеснило весь окружающий мир из моей жизни. И мне это нравилось. С одной стороны, я делал то, что должен был, с другой рисковал, нарушая правила. Этот постоянный маятник не давал мне расслабиться.

Мне было стыдно смотреть в глаза Ло, и я украдкой взглянул ей в лицо. Она не смотрела на меня, и мне стало легче. Я похлопал себя по колену.

– Какой смысл рисовать, если ты выбрасываешь всё? – резко начала она. Я уж было хотел открыть рот, чтобы ответить ей. Не знаю, что именно. Какой-нибудь бред про сиюминутное удовольствие и что-нибудь в том же духе. Но она снова заговорила: – Неужели все это не сможет делать твой Лик?

Я словно обезумел от этих слов. Я мог снести это от кого угодно, но только не от Ло. Неужели она сказала это? Или мне послышалось? Я почувствовал, что внутри нарастает злость и досада.

Ло стукнула кулаком по постели и собралась уходить, последний вопрос, как водится, был риторическим. Она поджала губы. Я схватил ее за руку:

– Ну уж нет! – вскрикнул я, чем здорово напугал свою сестру. – Ты задала мне вопрос, и я хочу на него ответить.

– Не надо отвечать! – прокричала она.

– Лик? Какой еще Лик? Я не хочу никакой Лик! Я хочу сам делать то, что могу!

– Зачем? – теперь она говорила спокойно и вкрадчиво и напоминала мне мать. Ей было всего двенадцать, но она уже походила на взрослую женщину, рассуждавшую так, как это принято. – Какой толк? Ты же не сможешь зарабатывать этим, не сможешь… продвигать себя!

– Но я этого не хочу, – я понизил голос вслед за ней. На какое-то время мы, кажется, совершенно забыли о том, что в любую минуту домой может вернуться мать. – То есть я бы хотел, конечно, зарабатывать, но… Мне не позволят. В конце концов, я могу быть врачом. И рисовать для себя.

– Над тобой будут смеяться!

– Мне плевать! – сказал я и поставил точку в нашем споре.

– И моя жизнь – не твое дело. Занимайся своей!

– Хорошо.

Она покивала головой, но не в согласии, а в каком-то ехидном довольстве собою. Меня внезапно пробрала мелкая дрожь. Я не должен был отпускать ее вот так, в обиде. Она же может все рассказать родителям. Наверное, это был первый раз, когда я поглядел на Ло не просто как на любимую сестру. Я впервые поглядел на нее как на человека, у которого были свои мысли, интересы и взгляды. Я не мог изменить ее взгляды. Никак. Но она оставалась моей сестрой.

– Ты ведь тоже изменилась, – я попытался отвлечь внимание от себя.

Она окинула меня оценивающим взглядом и хмыкнула:

– И как же?

– Стала такой, как они…

Для Ло эти слова были словно пощечина. Ее глаза округлились, губы снова приняли «вишневый» вид, лоб разгладился.

– Они говорят так же и ведут себя так же. Дубликат, Дубликат, Дубликат!

Ло молчала. Она думала над моими словами. Она никогда не хотела быть похожей на «них». Она всегда хотела быть, как я. Но хотеть – это слишком мало для мира, где дрессировка воспринимается как воспитание.

Ло отвела взгляд в сторону и заметила еще один мой рисунок. Она взяла его и пристально посмотрела. В какой-то момент мне показалось, что она готова разорвать его, как когда-то это сделала мама. Но Ло не отрывала взгляда от листа с меловым рисунком. Мелки я покупал на карманные файны, которые переводили на мой штрих-код родители, и если бы кто-то обнаружил ложь на лжи… Но это позже.

– Я бы забрала это себе. Я бы повесила у себя над кроватью, – произнесла Ло. Она казалась теперь такой, какой я ее знал всегда: нежная, чувствительная, эмоциональная и открытая.

На рисунке была изображена карикатурная панда с большой головой и маленькими лапками. Над головой у нее плыли облака, а на голове сидели две птички: одна побольше и вторая поменьше.

– Вот эта, – Ло указала на птичку побольше, – похожа на тебя. А эта на меня.

Ло заулыбалась, и у нее из глаз потекли слезы. Я опустил голову. Ничего не мог поделать с собой. Мне было стыдно за эти слезы. Я взял у нее рисунок.

– Нельзя, ты же знаешь. Поэтому мне и плохо.

– А если бы это делал твой Дубликат, можно было бы…

Я закатил глаза, но уговорил себя держаться в руках. Да и в конечном счете в словах Ло была доля правды. Я взял ее за руки. Развернул ладошки вверх. Поглядел на правую руку, где красовалась татуировка-код. У меня был такой же. Раньше мы любили прикладывать свои ладошки и представлять, что обмениваемся некой невидимой непостижимой энергией. Сейчас я сделал так же. Ло посмотрела своими голубыми глазами в мои карие. Мне не хотелось, чтобы сейчас кто-то нарушал этот момент. Даже мысленно… Но Ло нарушила тишину:

– Тебя лишат работы, если у тебя не будет Лика… – она просто прошептала это. Думаю, скажи она это вслух, то тут же расплакалась бы навзрыд. И хорошо знала это. Шепот звучал зловеще. Как затмение в солнечный день. Как внезапное дуновение ветерка перед штормом.

– Я не думаю, – сказал я, повысив тон.

Я не хотел верить в то, что она сказала. Мне всё еще хотелось верить, что я смогу быть тем, кем только захочу. Ведь дед мог рисовать, и ему никто не препятствовал.

– Так сказали родители.

Она шептала, но теперь уже не могла сдержать слезы. Ло придвинулась ко мне плотнее, но руку из моей руки не вырывала.

Ну, конечно. Это родители сказали ей. Кто же еще? Ведь круг нашего общения был невелик. Соседские дети заняты обучением так же усердно, как и мы.

И ты, моя маленькая Ло, стала маленькой звездочкой, сиявшей на небосводе этого массового лицедейства. Любая ложь – это всегда ложь самому себе.

Мы услышали, как хлопнула дверь. Ло тут же встрепенулась, как мышка, которая секунду назад была загипнотизирована змеей. Она выбежала из моей комнаты, а я судорожно начал собирать рисунки и прятать их в тайник за тумбочкой, притаившейся под моим рабочим столом. Нужно было замести все следы во всех смыслах. Но сейчас меня тревожила одна главная мысль: выдаст ли меня Ло?

Я не мог поверить в такой исход. Думать плохо о моем лучшем друге было выше моих сил.

7

Между мной и Ло исчезла последняя преграда. Но так думал только я. Разрушая стену тайны, мы возводили другую. Намного более прочную. Мы были разными.

Когда я рвал свои рисунки на мелкие клочки, то не мог не ловить себя на мысли, что ощущаю удовольствие. Это было садомазохистское удовольствие. Ты что-то порождаешь и убиваешь. Давайте будем честны: каждый родитель хотя бы раз в жизни тайно мечтал убить своего ребенка. Потому что твое становится по-настоящему твоим только тогда, когда ты лишаешь «это» жизни. Так приятно осознавать, что ты можешь в полной мере распоряжаться тем, что ты создал сам. И я распоряжался. В такие моменты я испытывал горе. И в то же время радость. Радость от обладания. Радость уничтожения.

В конце концов, Ло верила в окружающий ее мир. Слова ее засели во мне, словно паразитирующий вирус. Больше не было человека, который мог верить в меня. И все же. Долгое время она знала о моем увлечении и ничего не говорила. И даже не подавала виду. Или просто я был так увлечен, что ничего не замечал?

Я старался не смотреть ей в глаза все последующие дни, но стойко ощущал ее взгляд на себе. Теперь я, должно быть, вел себя, как преступник, хранивший в чулане труп. И именно тогда я понял, как тягостно мне каждый раз закапывать этот скелет. Изо дня в день. Сидя за обеденным столом, хотелось просто вывалить этот гниющий череп на стол со словами: «Вот он! Нате! Ешьте! Приятного аппетита».

Сестра ковыряла вилкой картошку. Я поглядел на нее, она смотрела прямо на меня. Мы сидели друг напротив друга. Она была красивой. И подумал вдруг о глупости идеи ее Лика. Она же хотела стать актрисой. То есть не она. Она хотела себе Лик актрисы. Она, такая живая и красивая. С этими золотистыми локонами и сияющими глазами.

Она будто прочла мои мысли и заговорила:

– Мам, – при этом она почему-то продолжала смотреть на меня.

– М? – промычала мать, оторвавшись от котлеты.

– Может, как-то можно уже сделать мой Дубликат?

Сестра наконец отвела взгляд, и я понял, что говорит всё это она только для меня, куда бы не смотрела.

Мама снисходительно улыбнулась. Ей нравилось, что хотя бы один ее ребенок хотел поскорее стать обычным и добиться успеха.

– Еще рано, Лариса, – ответила мать. Только она называла Ло полным именем. – Нужно подрасти и подучиться.

– Я буду учиться, но я уже могла бы быть актрисой!

– Хмм… – издал я сдержанный смешок. Уж и не знаю, зачем сделал это. Просто вырвалось.

Сестра поглядела на меня в недовольстве. Но я уловил мимолетную радость оттого, что ей удалось привлечь мое внимание.

– Что смешного? – спросила она.

– Ну, просто… Ты же не будешь актрисой, – ответил я. – Это же будет твой Дубликат.

– Ной, – мать нахмурила брови. – Не начинай.

– Мой Лик – это и есть я! – с явным недовольством произнесла малышка.

– Сперва мы оплатим создание Лика Ноя, а потом и за тебя возьмемся, – сказала мать и положила очередной кусок в рот.

Сейчас Ло снова была похожа на ту девчонку, что ворвалась в мою комнату. Мне было страшно, но я не понимал, когда же она появилась. Сколько времени ее я не замечал? Когда она научилась так искусно примерять маски?

– Зачем ему? Он…

Ло осеклась. Маска слетела. Глаза округлились. Она испытала неподдельный страх оттого, что могла сказать лишнее. Я не понимал, как такое может быть. В ней словно существовало два разных человека, которые соревновались друг с другом. Мне оставалось только гадать, кто из них одержит победу.

– Что ты хотела сказать? – спросила мать, не донеся до рта вилку.

– Когда мы увидим деда? – внезапно спросил я.

Мне не хотелось, чтобы мама вглядывалась в лицо Ло. И без всяких слов она смогла бы понять, что что-то было не так. Но теперь я мог выдохнуть: мамочка поглядела на меня и нахмурилась.

– Я не знаю, – резко ответила она. – Спросишь у отца, когда он вернется.

Она опустила взгляд в тарелку и интенсивно зажевала. Иллюзия набитого рта позволяла ей дать понять, что разговаривать она больше не может.

Вопрос этот волновал меня с тех самых пор, как я видел деда в последний раз. Я знал, что, возможно, произошло что-то плохое. Такое, что не обсуждают с детьми. И каждый раз чувствовал себя обманутым. Я вообще ненавидел, когда кто-то говорил: «Вырастешь – узнаешь». Каждый раз мне казалось, что я не достоин знать правду. А когда это произойдет, будет уже слишком поздно.

Я пнул сестру ногой под столом, от чего она подскочила. И тут же пожалел о содеянном. Я любил ее. Я не хотел делать ей больно. Никогда.

Мать закончила есть и положила вилку в тарелку. Она опустила голову и пригладила скатерть. Затем встала и начала складывать посуду в паровую мойку.

– Я знала, что нужно было ограничиться одним… – произнесла она.

Мы с Ло вопросительно переглянулись. Ну, вот. Наконец-то. Произошло то, что всегда нас так сближало. Это взгляды. Шутки. Смех. И думаю, мысли. Мы были разными. Но мы сталкивались на каком-то немыслимом необъяснимом уровне мыслями и расходились снова. Чтобы опять столкнуться, как две машины на дороге.

– Думаю, ты не был бы таким, если бы был один, – она обернулась и посмотрела на меня.

Я сделал безразличное лицо, хотя внутри всё горело. Я не выражал никаких эмоций, но мне хотелось кричать. Я снова посмотрел на Ло. В отличие от меня, ее глаза наполнились ужасом и обидой. Мне вдруг стало интересно, как повела бы себя Ло, если бы ее рисунок был тогда разорван мамой? Неужели она закусила бы губу и выбежала из комнаты, давясь слезами? Спрятала бы обиду, носила ее в себе? Я не верил в это тогда и не верю сейчас. Она была не такой, как я. Она была сильнее. Она могла противостоять жизненным обстоятельствам, глядя им прямо в лицо.

– Ох, я не имела в виду… – мать подошла к сестре и поцеловала ее в макушку.

Затем обняла, а ведь такие проявления чувств всегда были большой редкостью. Я, словно завороженный, наблюдал за этой сценой. Как же в тот момент мне хотелось быть на месте Ло!

– Я никогда ни на кого не променяла бы тебя, – трепетно сказала мать, все еще сжимая в объятиях сестру. Та сидела спокойно, не смея пошевелиться. Она внимала каждому слову.

Я встал из-за стола и ушел в свою комнату. Нужно было готовиться к вечерним занятиям по медицине, а этого мне всегда хотелось меньше всего. Забыв про всякий страх, я схватил лист бумаги и начал яростно выводить на нем линии. Затем я взял мел и сделал подмалевок основными цветами. Затем наложил тона, смешал, снова наложил. Появились полутона. Детали прорисовывать не хотелось. Просто я знал, что это всего лишь мои чувства. Они не нуждались в правилах и точности. Чем больше правил было в реальной жизни, тем меньше их всегда было на бумаге. Я намеренно нарушал пропорции, искривлял прямые линии, сгибал силуэты в сюрреалистических позах. Чем больше времени проходило, тем меньше мои рисунки были похожи на то, что висело на стене в комнате деда. Хотя и память о нем стиралась. Иногда мне начало казаться, что его и вовсе никогда не существовало, он был всего лишь выдумкой моего воспаленного сознания. Иногда воспоминания о нем приходили ко мне, будто давний сон. Знаете, бывают такие воспоминания, когда ты не совсем понимаешь, был ли это когда-то сон или это просто фантазия. Может быть, это воспоминание из прошлой жизни? Такие расплывчатые картинки-призраки. И тогда остается только уповать на настоящее. Ты просто пытаешься удержать его в ладони, как ледяную воду. И ты знаешь, что обречен ее выпустить.

Рисунок получился мрачным, наполненным темными тонами. Ярким пятном среди всей этой психоделической меланхолии был мальчик в голубом дождевике, стоявший посреди дороги с опущенной головой. Он смотрел на свое расплывчатое отражение в луже. В тот момент я подумал о словах матери. Наверное, я был бы совсем другим, если бы у меня не было сестры. Наверное, она была права. Я представил себе жизнь без Ло. Не знаю, каким образом, но я понял, что именно она причастна к тому, что я делаю. Нет, возможно, талант я унаследовал от деда. А наследование не зависит от того, сколько братьев у тебя и сестер. Но проявился бы он, если бы мы с Ло не проводили все время вместе, играя в нашем тайном убежище, строя планы в нашем тайном мире, окунаясь в море взмывающих бабочек, «ныряя» в июньскую зелень. Мечтая затеряться в глубине бездонного неба, когда мы, совсем еще маленькие, изнывая от жары, лежали на земле и смотрели на облака. Когда я закрывал глаза и переставал слышать окружающий мир, уплывая в себя, но крепко сжимая ее руку. Я нес ответственность за нее, а значит, и за себя. С ней ничего не должно было случиться. А значит, и со мною тоже. Я охранял ее, а она охраняла мой внутренний мир от угрозы вторжения. И этот мир стал таким, благодаря ей. Он зародился во мне, как ребенок зарождается в утробе матери, и она оберегает его до самого рождения. Трепетно хранит эту тайну от чужих глаз. А потом это появляется на свет. И это именно то, что я чувствовал.

Но теперь она делала мне больно. Теперь она пыталась разрушить все, что я так тщательно строил.

Я стряхнул пыль от мела на пол, совершенно не заботясь о том, что мать может ее обнаружить.

– Плевать, – прошептал я, стиснув зубы.

Я еще раз посмотрел на свой рисунок. Он был далек от совершенства, но в этом он и не нуждался. Никогда в жизни я не был знаком с идеалом, и тот момент не был исключением. Мне не нужны были идеалы. Я хотел чувствовать грусть…

Захотелось поместить рисунок под стекло и повесить на самое видное место. Мое желание исходило из глубин странного мазохистского порыва. Мне хотелось сделать себе больно. Наверное, это величайшая глупость, о которой только можно услышать. Мне вовсе не хотелось доставлять неприятности своим родителям и огорчать их. Именно поэтому я столь долгое время скрывал свое «хобби». Но иногда мне хотелось раскрыть себя, чтобы досадить самому же себе. По правде говоря, я ведь не имел ни малейшего представления о том, к чему это может привести. Нас никогда не били и не принуждали к наказаниям физическим трудом. Или что-то в таком духе. Самым страшным наказанием для меня стало ощущать себя не таким, как все. Не как все, а намного хуже. Не просто другим. А просто хуже. Должно быть, этот страшный крест несут многие люди. Или делают из него видимость дорогой бижутерии, свисающей с шеи. Но это всегда крест. Может, для того и были придуманы Дубликаты? Эти бесчувственные лжецы, которых убить даже невозможно. Эти дорогие заменители счастья и благополучия.

Я с трудом сдерживался, чтобы не выбежать из комнаты и потрясти перед лицом матери рисунком. Но кто мог знать, как она отреагирует на такое? И как на все это будет смотреть Ло? Ее я не хотел огорчать. Может, если я брошу рисовать, думал я, сестра станет прежней. Перестанет думать, как они. В тот момент в моей голове зародилось решение прекратить рисовать. Просто перестать делать это. Просто бросить. Я думал, как законченный алкоголик, который решительно был настроен изменить свою жизнь. Изменить жизнь, которой прошло всего-то четырнадцать лет.

– Через четыре года у меня будет Лик, – прошептал я себе под нос, все еще глядя на рисунок. – У меня будет Лик, и он будет рисовать.

Я замолчал. Мне показалось, что эти слова произносил кто-то другой. В моей комнате звучал этот зловещий шепот, но я не мог понять, откуда он исходит. Кто этот чужак, который произносит эти слова?

– Но это же буду не я, – снова голос. На этот раз он точно принадлежал мне. В этом сомнений быть не могло.

– Но свой Дубликат создаешь ты сам, – вновь зловещий шепот. Я понял. Это говорил он. Мальчик с моего рисунка. Он говорил, глядя на свое отражение в луже. Я сходил с ума.

– Я не хочу создавать Дубликат, я хочу быть собой.

Я услышал шаги в коридоре и словно очнулся от кошмарного сна. Мое тело было мокрым и липким, на лбу проступила испарина. Я быстро спрятал рисунок под матрас, нажал на кнопку запуска электронного пособия по медицине и рухнул в кресло. В дверь постучали.

– Да, – сдержанно ответил я.

В проеме показалась голова мамы. Она осмотрела комнату.

– Мне показалось, я слышала голоса, – неуверенно заявила она.

Я посмотрел на нее, будто она была не в себе. Просто такой вид необходимо было сделать, чтобы она ни о чем не догадалась.

– Какие еще голоса?

Я нахмурил брови. Мне показалось, что моя игра была слишком фальшивой, но мать ни о чем не догадалась. Мои щеки пылали.

Уходи же! – мысленно я заклинал ее.

Она слегка прищурилась и пристально посмотрела на меня. Возможно, она подумала, что я где-нибудь достал картинки голых девушек и тайком рассматривал их, кивнула и вышла из комнаты. Голых девушек мальчику можно было простить, в конце концов, от этого никуда не денешься, но рисунки привели бы ее в бешенство. Картинки с девушками, конечно, я видел много раз. Но проблем с моими «девушками» никогда не возникало. Родителям не о чем было волноваться: они ведь были виртуальными. Заведи я себе настоящую подружку, они бы тут же облысели: такой бы это был стресс. Я испытывал желание изучать женщину, как и любой нормальный подросток. Хотя лучше было бы, конечно, иметь подзорную трубу и наблюдать в нее за какой-нибудь соседкой. Но и чьи-нибудь Дубликаты отлично подходили на эту роль. Нужно было лишь войти в базу моделей определенного направления. Мне казалось это странным, но было немало людей, которые создавали Лики таких моделей. Неужели они мечтали об этом так же, как и я мечтал быть художником? Впрочем, долго я об этом не раздумывал. За «услуги» Дубликатов нужно было платить.