Апельсины Черного Фарука

Светильники, кстати говоря, имели внутри не только обыкновенные электрические лампочки, но также и настоящие восковые свечи. Еще в доме укромно гнездились масляные лампы, одним из владельцев которых, вне всяких сомнений, был в свое время знаменитый Аладдин, и все те же свечи в разнообразных витиеватых и не очень подсвечниках – хозяин Черного дома жаловал живой огонь. Дневной свет проникал в эту сокровищницу удивительных изделий рук человеческих через небольшие окошки, и было бы странно, если б они ничем не отличались от миллионов своих собратьев в других домах. Каждое из них, обрамленное остекленной рамой, было затянуто с внешней стороны паутиной, и, словно в такт всему дому, каждая такая природная сеть отличалась от другой узором. На одной из них, в самом центре, как раз сидел паук, ловко и деловито пеленая неудачно попытавшуюся проникнуть в странный дом муху.

Если бы Жан-Пьер заметил хотя бы половину из перечисленных особенностей дома старого Фарука, он, вероятнее всего, тотчас же поспешил убраться вон, однако черный цвет и узор полов делали свое дело, да и хозяин, встретив гостей, немедленно предложил пройти в сад.

– У вас еще и сад есть? – только и успел удивиться Жан-Пьер.

– Есть, – кивнул Фарук. – Правда, очень маленький.

Сад, стиснутый со всех сторон мрачными высокими заборами с вмазанными сверху по обычаю отбитыми бутылочными горлышками, имел над собой довольно просторный клок неба и содержал ровно восемь апельсиновых деревьев.

– Хорошо вы его охраняете, месье. Надежно, – усмехнулся Жан-Пьер, окидывая взглядом недобро зеленевшие бутылочные осколки.

– Мой дом не нуждается в заборах. Это соседское, – небрежно заметил Фарук.

Возле стены дома стояла небольшая, как и всё здесь, скамеечка, на которую и предложил Жан-Пьеру присесть Фарук. В отличие от всех восточных хозяев, он не старался донельзя выпятить свое гостеприимство и радость по поводу прихода гостей. Он не улыбался широко, не славословил свой дом и даже не подумал потчевать пришедших приторным мятным чаем, коим его предки восстанавливали силы на кочевых стоянках, одновременно укрощая этим хитрым настоем свою неуемную южную сексуальность, посильно регулируя демографические процессы в стране. Вместо этого хозяин без лишних церемоний попросил Мухаммеда пройти за ним в дом, чтобы определить давление.

– А вы, уважаемый, пока полюбуйтесь моими деревьями. Если хотите, можете полакомиться плодами, – равнодушно предложил Фарук и они с Мухаммедом вернулись в дом. Если бы Жан-Пьеру действительно захотелось отведать апельсинов, то ему пришлось бы нелегко: оранжевые спелые шары висели довольно высоко на своих ветках.

Кухня Фарука, помимо чудесных табуретов и старого буфета, о котором уместнее просто промолчать, содержала и самые обыкновенные, привычные любому западному человеку агрегаты: холодильник, плиту и все в том же духе. Вот только полки, укрепленные на стенах, на которых толпилось множество баночек, и в которых обычно хранят специи и тому подобную духовитую мелочь, много сказали бы как опытному биохимику из Сорбонны, так и молчаливому шаману из Сонорской пустыни.

Фарук усадил Мухаммеда на один из табуретов, живо достал откуда-то две укороченные трубочки для коктейлей и знаком велел племяннику запрокинуть голову. Затем он вставил ему одну из трубочек в левую ноздрю и, наклонившись, несильно, но резко вдунул некую смесь, что находилась в трубочке, прямиком в носоглотку Мухаммеда.

– Не дыши, – негромко напомнил Фарук и быстро проделал то же самое с правой ноздрей племянника. Сунув опорожненные трубочки в мусорный пакет, спрятанный за одной из неприметных дверок под мойкой, Фарук знаком разрешил Мухаммеду дышать. Тот засопел, и сейчас же из его покрасневших глаз потекли слезы.

В саду на скамейке скучал Жан-Пьер. Дядя с племянником, вернувшиеся из дома, уселись рядом с ним – Фарук справа, а Мухаммед слева. Племянник прижимал к лицу платок, на что старик заметил:

– Ну нельзя же так убиваться, Мухаммед. Поверь, там ему не станет от этого легче.

Он воздел сухой палец к небу и строго посмотрел на Мухаммеда. Тот, не отрывая от глаз платка, кивнул и плотней придвинулся к Жан-Пьеру. Жан-Пьер поморщился, но отодвигаться было некуда: справа, почти вплотную к нему, сидел Фарук.

Молчание затянулось. Ветер играл листьями апельсиновых деревьев, где-то пропел петух и взлаяла собака. За одним из соседских заборов что-то громко и возбужденно принялись обсуждать по-арабски две женщины. У одной голос был высокий и молодой, у второй низкий, привычный ставить жирные точки во многих спорах.

Жан-Пьер поерзал, испытывая явное неудобство в компании молчавших арабов. Мухаммед притих совсем, низко наклонив голову, а по Фаруку было видно, что и в полном одиночестве он так и сидел бы, глядя на сад. Кашлянув для разгону, Жан-Пьер спросил, повернув голову к Фаруку:

– Э-э… скажите, месье, почему у вас такой странный дом?

Старик, рассматривая апельсины на ветках, отозвался:

– Мой дом вовсе не странный. Люди привыкли жить в еще более странных местах. Ведь вас вовсе не удивляет, если человек селится в каком-нибудь очень высоком доме и чтобы добраться до двери собственной квартиры, ему приходиться ехать в железной коробке, подвешенной на тросах.

– И что же тут нелепого? Надо же людям где-то жить. Пусть даже и под самой крышей.

– Человеку не пристало селиться так далеко от земли. У него есть ноги и ему следует ходить по земле.

– Выходит, если у человека нет крыльев, то ему и летать нельзя? И самолеты он построил зря?

– Он построил зря такие самолеты: шумные, вонючие и весьма ненадежные. Человек очень спешит, все равно мало куда успевая – даже со своими самолетами. Хотя есть способ летать гораздо проще и безопасней. Но пусть даже человек и летает на этих самолетах – ведь он в них, все-таки, не живет, верно?

– Постойте, постойте! – вскинулся Жан-Пьер. – Какой еще способ летать проще? О чем вы говорите?

– Ерунда, – отмахнулся Фарук, по-прежнему глядя на апельсины. – Не стоит об этом.

– Конечно! – фыркнул Жан-Пьер. – Раз это невозможно, то и говорить нечего.

– Это возможно, месье, – ровным голосом возразил старик.

– Да? Ну так объясните, раз возможно! – раздраженно заметил Жан-Пьер. Фарук пожал плечами:

– Вы слишком много знаете, месье, чтобы я смог вам это объяснить. Да и не в объяснении дело.

– А в чем? – раздражаясь все больше, не сдавался Жан-Пьер. – В чем тут дело, черт его возьми?

– Не нужно ругаться, месье, – все тем же почти равнодушным голосом возразил Фарук. – Вот если бы вы были, скажем, ребенком – до годовалого возраста – я бы смог научить вас этому искусству.

– Какому еще искусству? Вы издеваетесь, да?

– Искусству БЫТЬ.

– Кем быть, дьявол вас задери?!

– Просто быть. И тогда вы бы могли полететь туда, куда захотели. Даже и лететь бы не пришлось. Вы бы просто там оказались и все.

Жан-Пьер в сердцах плюнул:

– Вы… выжили из ума! Вы…

– И уже давно, месье, – неожиданно согласился Фарук. Свирепея, Жан-Пьер смотрел на него, очень жалея, что нельзя пустить в ход кулаки. Мухаммед, никакого участия в споре не принимавший и уже давно уронивший платок, сидел, низко опустив голову и навалившись на Жан-Пьера. Тот, наконец, вспомнил о нем, раздраженно дернув плечом.

– Эй, ты что, уснул, что ли? – спросил Жан-Пьер, на мгновение позабыв о сумасшедшем старике. Мухаммед не отозвался, продолжая мерно сопеть.

– Эй!..

– Он очень расстроился, бедный мальчик, – пояснил Фарук, продолжая рассматривать апельсины, – и я дал ему хорошее лекарство.

– Что? – повернулся к нему Жан-Пьер. – Какое еще лекарство?

– Успокоительное. Я всегда им пользуюсь сам.

– Оно и видно! – сердито сказал Жан-Пьер. – Зачем вы это сделали? Он взрослый человек и сам как-нибудь успокоился бы.

– Не сердитесь, месье. Но я подумал, что так будет лучше.

Жан-Пьер потряс Мухаммеда за плечо. Тот никак не отреагировал.

– Вот пакость!.. – пробормотал Жан-Пьер, пытаясь заглянуть Мухаммеду в лицо. – Глаза закрыл…

Он повернулся к Фаруку и, еле сдерживаясь, спросил:

– Что вы ему дали, старая вешалка?! Отвечайте!

– Не стоит волноваться, месье, – все так же безучастно ответил Фарук. – Я же сказал: успокоительное.

– Какое успокоительное? Название у него есть?

– Я не помню названия, месье. Я давно пересыпал пилюли в стеклянную баночку из-под конфитюра. Но я всегда ими пользуюсь и чувствую себя очень хорошо.

– О, дьявол! – прошипел Жан-Пьер. – Угораздило меня… Что вы мелете? А вдруг он откинется? Может, ему нельзя принимать ваши дурацкие пилюли…

– О господи, Марсель… Это невозможно… – вдруг отчетливо произнес по-французски Мухаммед, по-прежнему не поднимая головы. Жан-Пьер испуганно на него воззрился.

– Эй! – снова потряс он его за плечо. – Ты чего?

Мухаммед не реагировал, сидя с закрытыми глазами. Жан-Пьер попытался было подняться, но Фарук неожиданно ловко схватил его за запястье, удерживая на скамейке.

– Не нужно волноваться, месье, – повторил он, поворачивая к Жан-Пьеру спокойное лицо. – Сейчас все пройдет.

Жан-Пьер попытался высвободить запястье, но вдруг понял, что пальцы Фарука держат его словно железные клещи. Он в замешательстве поднял голову и уперся в дымчатые стекла очков старика. Глаза Фарука смотрели пронзительно и твердо, как не мог смотреть ни один слабоумный старик.

– Сейчас Мухаммед очнется, и вы сходите куда-нибудь, посидите, выпьете. Ведь вы любите кофе? Да, месье?

Глаза за дымчатыми стеклами жили отдельно от этих слов – Фарук смотрел безжалостно, и не допуская возражений. Жан-Пьер нервно сглотнул, оставаясь на месте, и ему уже не хотелось никуда бежать – он отчего-то понимал, что это не только бесполезно, но и опасно.

– Да, месье… Я… я люблю кофе, месье…

За забором продолжали раздаваться голоса: низкий уже отчитывал, высокий оправдывался. Солнце спряталось за облако, словно невеста за свое покрывало и ветер посвежел. И тут далеко, в самой глубине города, запел свой призыв к предвечерней молитве муэдзин. Протяжный унылый голос, усиленный громкоговорителями, плыл, разносимый ветром и неминуемо рассеивался, когда достигал туристического побережья.

И этот призыв муэдзина остался без внимания в саду старого Фарука.

– … гнусное порождение шайтана! – мял в руках свою фуражку Мухаммед.

– Ну-ну, – похлопал его по колену Фарук и слабо улыбнулся. – Не стоит так чернить Гончара. Он вовсе не делал его таким.

Они сидели у дорожки, как несколько дней назад, только на этот раз океан был спокоен. Уже вечерело и ехидный Камиль давно ушел со своим столиком и нераспроданным арахисом. Отлив далеко обнажил гладкий песок пляжа. Со стороны бульвара уже раздавалась музыка и на склоне горы, возвышавшейся над портом, зажглась огромная надпись, гласившая по-арабски: «Аллах. Отечество. Король».

– Кто мог подумать, что смерть Марселя будет нужна его брату! О, их несчастные родители! – стенал Мухаммед, горестно и бессмысленно глядя на далекую надпись. – Откуда было знать, что этот нечестивый Жан-Пьер промышляет наркотиками и вся доля причитающегося ему наследства их отца давно и без остатка вложена в этот проклятый бизнес! Покуситься на жизнь брата, одинокого и больного человека ради завладения и его долей тоже…

Мухаммед принялся разглаживать смятую фуражку, помолчал немного и стал рассказывать дальше:

– У него было алиби: он будто бы гостил у своего приятеля… Все ложь. Он был в тот день у Марселя. И помог приготовить ему шприц… якобы с лекарством. У этого Жан-Пьера в доме нашли зелье, точно соответствующее остатку в шприце, которым пользовался в тот вечер Марсель… О Аллах, кто мог знать… – пробормотал Мухаммед и вдруг осекся и посмотрел на сидевшего рядом непроницаемого Фарука. – Постой, дядя…

Фарук слушал племянника, глядя на спокойный океан. Мухаммед заглянул в его дымчатые очки и спросил:

– Ты знал с самого начала?

Фарук кивнул. Помолчав немного, он сказал:

– Людьми управляет множество вещей, никакого отношения к милосердию не имеющих. Человек суть яйцо и обычно из него получается омлет. Но из яйца может появиться и птица.

– Я тоже омлет, почтенный Фарук? – спросил Мухаммед, немного помедлив и его лицо было серьезно и печально. Фарук тихо и благодушно рассмеялся:

– Курица тоже рождается птицей, мой мальчик. Но она не умеет летать, потому что это ей ни к чему – зачем покидать насест и кормушку? Человек не птица, но весь фокус в том, что крылья-то у него все-таки есть. Только почти никто об этом даже не догадывается. И крылья эти вовсе не для того, чтобы покрывать в этом мире расстояния и куда-то лететь – где есть другой насест и еще лучшая кормушка. Эти крылья побуждают человека к действию в то время, когда кажется, что все потеряно и жизнь – всего лишь череда неприятностей, следующих одна за другой. Они помогают понять, что любовь – совсем не то, что принято приписывать некоторым потребностям организма, а перьями (пусть даже птичьими) нельзя набивать подушки. Такие крылья дают человеку возможность подняться над тем, что постижимо лишь с помощью логики и осознать, что душа – не набор знаний об этом мире, накапливаемых при помощи опыта, и даже вовсе не «что», а «как». И время – не то, что можно измерить горсткой песка в стеклянной колбе или несколькими шестеренками, вращающими стрелки. Крылья – не часть тела или души, а ключ к восприятию Вечности. Но перед тем как появится возможность поставить перед собой все эти вопросы, необходимо понять, что из тебя пытаются сделать яичницу.

– Кто пытается? – спросил Мухаммед.

– Те, кого ты привык называть «Я», – ответил Фарук.

Было уже почти совсем темно. Огромный пляж пустовал, лишь вдали бродили у самого прибоя двое. Дорожку, возле которой сидели Фарук и Мухаммед осветили два полусонных фонаря, не способных ослепить выплывший из-за глыб отелей запрокинутый навзничь востроносый месяц. В начале дорожки, ведущей с улицы, показалась одинокая фигура идущего к пляжу человека. Фарук посмотрел в ту сторону и поднялся, подхватывая пакет с апельсинами и опираясь на клюку.

– Мне пора, Мухаммед, – сказал он. Береговой патрульный Мухаммед молча поцеловал старику руку. Фарук двинулся прочь от пляжа, а Мухаммед, придвинув ящик из-под кока-колы поближе к забору и бережно припрятав под него забытый Фаруком молитвенный коврик, пошел по песку к давно остывшему квадроциклу.

…По дорожке навстречу ей шел старик с клюкой. Он был одет в обычный для здешних мужчин балахон белого цвета, очень похожий на длинную, до самых пят, рубашку. На голове старика была небольшая круглая шапочка, а его лицо, обрамленное редкой бородой, закрывали огромные старомодные очки. В руке он держал полиэтиленовый пакет, в котором светились оранжевыми боками апельсины.

Она видела этого человека впервые, но почему-то была уверена, что шел он навстречу именно ей, и что он обязательно с ней заговорит. Пожилые мужчины редко вели себя здесь подобным образом – разговорами с чужеземными женщинами обычно тешили себя молодые арабы. Она уже успела к этому привыкнуть, и либо просто молчала в ответ, либо говорила, что ничего не понимает.

Старик подошел ближе и остановился, приветливо ей кивнув. Она тоже остановилась – пройти мимо ей даже не пришло в голову. Старик приподнял свои апельсины, и что-то сказал по-французски.

– Я вас не понимаю, – виновато улыбнулась она.

– Ля рюс, – почему-то удовлетворенно кивнул старик и вдруг произнес по-русски, лучше любого москвича, всю жизнь не вылезавшего из Новых Черемушек: – Добрый вечер, дитя мое.

– Вы говорите по-русски? – удивилась она.

– Впервые, – хитро улыбнулся старик, и за дымчатыми стеклами его смешных очков стали видны в свете фонаря пронзительные спокойные глаза. – Как вас зовут?

Она грустно улыбнулась:

– Один человек называл меня Птицей.

Старик ничуть не удивился и протянул ей свой пакет:

– Черный Фарук хочет подарить Птице эти апельсины.

– Спасибо, – ответила она, принимая пакет. – Здешние апельсины очень вкусные.

Старик кивнул и, не прощаясь, пошел дальше. И его туфли совсем не шаркали по дорожке, как это обычно бывает у стариков.

…Мухаммед не спешил уезжать. Он дождался, пока девушка с апельсинами поравнялась с ним, приближаясь к океану, и сказал:

– Вам очень повезло, мадам. Почтенный Фарук не каждому дарит апельсины, выросшие в его саду. Иным он предлагаем самим сорвать их с деревьев. Тем, кого Фарук отмечает, он дарит апельсины из своих рук. Вам очень повезло сегодня, мадам.

– Я не понимаю, – покачала головой девушка и пошла дальше к самой кромке прибоя – пожелать Океану доброй ночи.

Мухаммед завел двигатель и поехал по песку туда, где сверкал огнями шумный и беззаботный бульвар.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.