Конец света

Нет, достаточно – не то слово. Или уж, говоря математически, необходимо и достаточно, то есть ровно столько и ничуть не больше: простое напоминание сработает, а сверх того (например, наставление, как следует вести себя в обществе, или угроза применения силы) – вызовет обратную реакцию.

Так вот, даже са́мому, мягко говоря, не святому в такой ситуации нужно просто напомнить, что вокруг – братья по разуму, и он мгновенно приходит в себя, извиняется и дальше ведет себя вполне сдержанно. Разумеется, пока беседа снова не примет до забвения увлекательного оборота. Но тут достаточно просто посмотреть с легкой укоризной – и все нормализуется.

Вот такое открытие сделал Женя. Любопытное, хотя и не сравнимое по значению с тем, о котором пойдет речь далее.

А вот теперь точно —

* * *

Возясь с уравнениями Адамса, малыши сообразили простую вещь. Сейчас трудно сказать, кто первое слово сказал, кто мысль развил, кто какое уточнение внес, какую деталь додумал; это, вообще, главным образом за чаем обсуждалось. Так или иначе, они заметили, что, собственно говоря, все необходимые параметры могут браться не только из окружающей действительности, но и восстанавливаться из прошлого. Конечно, не слишком далекого, а такого, чтоб более или менее достоверные данные сохранились. Но ведь достоверность – это тоже весьма условно: искажения информации подчас больше говорят о времени, когда ее подкорректировали, чем самые точные статистические данные. Не всегда, конечно, а именно подчас. Это все надо проверять-перепроверять, но, если подойти с должной аккуратностью, можно удивительные результаты получить. Да еще Олег какие-то вещи моделировал технически. Он в этом просто кудесник был.

Вот один пример из десятков. Олег брал старые, разной степени заезженности, грампластинки и нынешние си-ди или ди-ви-ди. Что-то такое жуткое, никому, кроме него, непонятное, соединял, паял, просил математиков какие-то коэффициенты рассчитать, и глядь – на выходе, то есть на экране монитора, выписывалась кривая, которую Костя с Наташей обозвали кривой изменения уровня грубости в обществе. На самом деле, может, и не грубость, как таковая, рассчитывалась, а милитаризация, скажем, или отношение к бродячим животным, но характеристика той или иной эпохи четко вырисовывалась. Как это у Олега получалось? Положим, по царапинам на старой пластинке можно (опять же, как?!) определить, какой рукой и с каким чувством на нее иглу опускали, но на си-ди никаких следов не было. Ан, выходит, какие-то, да были.

А с другой стороны, чему удивляться? В лаборатории Адамса вывели уравнения, позволяющие по таким эфемерным вещам, как та же грубость или, наоборот, образованность, нечто материальное рассчитать – факт существования клюп-частиц. А в лаборатории Беркутова, наоборот, по материальным следам – нечто абстрактное вычислили. Если одно возможно, то и другое – тоже. А уже это рассчитав, можно обратно к клюп-частицам вернуться.

И вот тут самое интересное и выяснилось!

Сколько ни производили расчетов: и по разным периодам, и по разным регионам, и с разной степенью точности – всегда при обобщении результатов выходило, что клюп-плотность очень медленно, очень плавно, но однозначно возрастает. Или, чтоб быть совсем точным, возрастала в течение последних примерно двух-трех-четырех веков. О более ранних временах судить трудно: там уже начинает сказываться размытость, разрозненность и несогласованность информации.

Когда завлаб Беркутов принес свой отчет директору института с просьбой посмотреть и включить сообщение об этой работе в план своего семинара, тот отложил папку в сторону и сказал, приглашающе махнув рукой на стул:

– Ну, скажи на словах, что́ вы обнаружили.

Собственно говоря, догадаться, что в папке – нечто из ряда вон выходящее, можно было даже не умея читать мысли, такой восторг был написан на Женином лице.

Женя рассказал. Павел Дмитриевич выслушал и спросил:

– Ты уверен?

Женя кивнул.

Кубанцев потер подбородок. Он считал МАЛ своим детищем, гордился успехами Жени Беркутова, которого сам выдвинул, и поэтому заглядывал к ним чаще, чем это было необходимо непосредственно по работе. Верней сказать, по работе ему вовсе не надо было к ним заходить, а он заходил. Поэтому он ясно представлял себе, и что́ там творилось, и всю степень недоверия специалистов старшего поколения к этим методам. Догадывался он и о том, что многие из них будут рады под видом критики лженаучных изысканий некоторых юных псевдо-гениев уколоть его самого, как руководителя, потакающего этим лже- и псевдо-.

– Мы так сделаем, – сказал он после некоторого размышления, похлопав ладонью по папке. – Во-первых, дадим это на рецензию Гарту. А во-вторых… Нет, погоди. Давай с первым разберемся.

Он снял телефонную трубку и нажал одну кнопку: номер академика Гарта был в памяти телефона.

– Юрий Гаврилович!.. Да, я… День добрый! У меня тут сидит твой тасзать, выкормыш. Да Женька Беркутов, кто ж еще! Он там со своими малышами открыл кой-чего. Наш ответ Чемберлену. В смысле, Адамсу… Ага… Ага… Вот и я об этом… Когда? Это будет зависеть… Да, спешить сильно не надо. Но и затягивать не стоит. За морем тоже клювом не щелкают. Вы там с ним посмотрите по срокам, а как сориентируетесь, скажешь, и я в план семинара вставлю… А что́ план! План дело живое. Если оно того стоит, что-то и подвинуть можно… Ну да, ну да.

Положил трубку и сказал:

– Видишь, мне даже не пришлось ему предлагать. Сам говорит: «Я могу рецензентом». Цени! Не всякому такая удача. Как говорится, «талантам надо помогать…» Знаешь, как дальше?

Женя знал, что «…бездарности пробьются сами», это была любимая присказка его отца. Но постеснялся сказать вслух, как будто тем самым заявлял: «Я – талант!» Он помотал головой, и Павел Дмитриевич закончил народную мудрость, после чего, без всякого перехода сказал:

– Так, а теперь – второе.

Жене потребовалась пара секунд, чтоб понять, что́ второе. Поняв, он восхитился организованностью этого ума: прошло минут десять после того, как Кубанцев структурировал темы (первое – Гарт, второе – после), и вот теперь он как ни в чем не бывало вернулся в ту самую точку разговора и продолжил с места остановки.

– Ты сейчас ЮрьГаврилчу эту папочку отнеси, чтоб изучал. А сам начинай доклад готовить. Тут ни малейшей ошибки быть не должно. Ни про каких «Чемберленов» – ни-ни. Потом, когда статью будем публиковать, мы, наоборот, усилим, мол, открытие мирового значения и все такое прочее. Но это – после положительного заключения семинара. А до этого – скромненько так: «используя уравнения Адамса…», «развивая теорию Адамса…» В общем, больше напирай на него. Адамс – твоя главная защита. И ни в коем случае не вдавайся в то, какие методы вы использовали. Уж на что я вам доверяю, и то от ваших самоделок меня оторопь берет, а уж этим зубрам только дай повод – растопчут и мокрого места не оставят. Короче, твоя позиция: Адамс вывел формулы – раз, они мировым научным сообществом признаны – два, ты просто их использовал без особых новаций – три. Ясно? Говори, что мнешься!

– Павел Дмитриевич, да ведь когда статья будет, это все выплывет.

– Жень, о чем ты сейчас думаешь! Проблемы надо решать постепенно. А когда статья выйдет, ты все на меня вали: мол, это я тебя заставил свою роль выпячивать ради вящей славы отечественной науки. Ясно?

– Ясно, – не очень уверенно выдохнул Женя.

– Тогда дуй к Гарту. Нехорошо академика ждать заставлять.

Обычно в семинаре Кубанцева не принимали участия представители институтской элиты. Нет, конечно, бывал кто-то, кто работал по теме, близкой к обсуждавшейся, или, скажем, если с докладом выступал сотрудник его лаборатории. Остальные просто узнавали, что́ обсуждалось, от своих подчиненных – участников семинара. Но в этот раз Кубанцев с Гартом хотели собрать именно самый избранный круг. Конечно, это было бы легко сделать, объяви один из них себя руководителем работы, но Женя, похоже, в самом деле был везунчиком, по крайней мере, в том, что его наставники не стремились примазаться к чужим достижениям.

Можно было, конечно, заранее раструбить, что предстоит услышать нечто из ряда вон выходящее, однако в этом случае, как справедливо заметил Кубанцев, народ, конечно, соберется, но настроен будет довольно агрессивно. Как минимум, скептически.

И все-таки не зря недоброжелатели, да пожалуй, что и друзья, называли Павла Кубанцева хитрым лисом. Вот что он придумал. Впрочем, он давно это замыслил, но все откладывал, а тут одно к одному вышло.

На очередном еженедельном совещании руководителей институтских подразделений директор сказал:

– А не заскучал ли у нас народ? И вообще, надо нам с вами что-то замутить. А то несправедливо получается. День астронома есть, пол-института его празднуют, а вторая половина – как сироты. Предлагаю назначить День микромирщика. Скажем, через четверг. И вообще, на будущее, пусть будет последний четверг октября. День астронома – весной, а этот – осенью. Логично, по-моему. Нет возражений?

(Возражений не было, тем более, что четверг был общим присутственным днем, когда даже маститые хоть на пару-тройку часов посещали свои рабочие места. По четвергам проходил и семинар Павла Дмитриевича.)

– Я думаю, никто не будет возражать и против того, чтобы просить взять на себя тяжкий груз по организации первого Дня микромирщика Анатолия Яковлевича и Ирину Петровну?

(Это предложение было встречено улыбками. Профессор Анатолий Яковлевич Норкин и завсектором биоэнергетики Ирина Петровна Бочарова некогда были непримиримыми соперниками, возглавляя команды КВН двух половин МиМаМи: биоэнергетика относилась к микромиру, а Норкин изучал малые планеты, естественно, относившиеся к макро-. С началом ныне уже подзабытой перестройки, когда она возглавила комсомольский патруль, а он – стенгазету, их мирное противостояние переросло в сотрудничество. И сейчас, через четверть века с лишним, остепенившись (в обоих смыслах этого слова), они неизменно оказывались в центре всех подобных мероприятий. Так что слова Кубанцева были даже отчасти излишними.)

– А чтобы все-таки это не превратилось в обычную гулянку – как-никак, научный праздник, да? – я, со своей стороны, постараюсь к семинару что-нибудь интересненькое приготовить.

Вот так, никого специально не зазывал, никакой рекламы не делал, а, вроде бы, и не прийти после этого на обсуждение некрасиво. Ну не хитрый ли лис, в самом деле?

На праздновании Дня микромирщика было много интересного и остроумного, но рассказ обо всех событиях этого дня увел бы нас слишком далеко от темы повествования. Так что ограничимся докладом Жени Беркутова и всем, что его сопровождало.

На «праздничный» семинар, действительно, пришли несколько очень авторитетных ученых, хотя, конечно, и не все корифеи института.

Как ни старались Женя и ведущий, представивший его аудитории, им не удалось преуменьшить значение открытия, а тем паче полностью скрыть его. К счастью, никто из присутствующих так по-настоящему и не разобрался в формулах Адамса, и им пришлось верить докладчику на слово, что, в принципе, все, что было сделано, это – автоматическая подстановка в уравнения тех или иных исходных коэффициентов. Другое дело – на основании каких данных они получены? Женино желание обойти этот вопрос, увы, было слишком очевидным для опытного глаза, и, чем больше он старался, тем настойчивей от него требовали конкретики. Но Павел Дмитриевич был настороже, и, едва почувствовав, что на горизонте начинает маячить тень обвинения в лженаучности, он сделал решительный ход:

– Друзья мои! Скажу вам честно, я сам видел эти их установки. Приборы, с позволения сказать, хе-хе. Это, я не знаю, декорации из сказки, кружок «Умелые ручки», что ли. Все какое-то несерьезное, эфемерное. Да ведь вот какая штука: именно, так сказать, эфемерность и заложена в основание теории Адамса! Которая, кстати говоря, наделала столько шума и, между прочим, пока никем не опровергнута. Так что тут – одно из двух: или мы покажем ее несостоятельность, или… (Кубанцев развел руками.) Так что что́ получается, если отбросить эмоции? Так сказать, в сухом остатке. Получается, что наши ребята просто говорят: «Глядите, если эта теория верна, то тогда то-то и то-то». Ничуть не больше того. Если все верно, мы – на острие научного прогресса. А если Адамс с помощью этого исследования будет опровергнут – опять же нашей науке слава. Так-нет? Ну вот. И давайте послушаем Юрия Гавриловича, который любезно согласился быть рецензентом этой работы и, в отличие от нас, более внимательно ознакомился с работой малышей.

Выступил академик Гарт. Он тоже был шит не лыком и специально с излишней дотошностью останавливался на моментах, не очень понятных тем, кто был знаком с темой поверхностно, то есть, скажем прямо, всем присутствующим. С одной стороны, он как бы вводил их в курс, а с другой – сам же курс и прокладывал. В заключение Юрий Гаврилович заявил, что работа безусловно должна быть обсуждена широкой научной общественностью, иными словами, ее необходимо рекомендовать к публикации в академическом журнале.

На протяжении всего этого выступления руководитель семинара внимательно наблюдал за аудиторией. И убедился, что закоренелых материалистов, как они сами себя называли, вовсе не убедили ни его рассуждения, ни слова Гарта. И когда тот закончил, сказал, не дав открыть рта оппонентам:

– Прекрасно! Но есть один вопрос, который до сих пор никто не задал: а чем объяснить этот неумолимый рост числа клюп-частиц? Ведь вы, – он обратился к Жене, – насколько я понимаю, этим вопросом не занимались?

– Мы думали над этим, но… – Женя честно покачал головой.

– Ладно, вы свое дело сделали, и на том спасибо. А мы, со своей стороны, тоже можем пораскинуть мозгами. На то он и семинар, чтоб не только слушать, но и самим кой-какие соображения высказывать. Что вы по этому поводу думаете, Петр Андреевич?

Петр Андреевич Лепицкий громче всех высказывал сомнение в научности метода Адамса и его последователей. И, естественно, отказался отвечать на вопрос, косвенно подразумевающий, что клюп-частица существует. Тогда Кубанцев обратился к профессору Рощину, напротив, слушавшему выступление Беркутова весьма заинтересованно. Тот с готовностью высказал свое предположение:

– Первое, что приходит на ум, это что наша Земля вместе со всем, что на ней находится, потихоньку рассыпается. Старенькая планета, вот «песок и сыплется». В виде клюп-частиц, разумеется.

Это оказалось достаточной затравкой для спора. Каждый старался блеснуть научным остроумием и высказать гипотезу, а то и не одну, причем гипотезы, как правило, были взаимно исключающими.

Наиболее радикальными из выдвинутых предположений были два. Первое состояло в том, что клюп-частицы – это следы Большого взрыва, своего рода брызги первовещества, разлетевшиеся по миру, как, собственно, оно и бывает при взрыве. Второе, родившееся в ходе обсуждения, вообще отвергало Большой взрыв в обычном его понимании – как нечто вроде взрыва бомбы, а предполагало, что он мог быть похож на взрыв бензоколонки от непогашенного окурка. То есть Вселенная не из точки с грохотом развернулось, а существовала как пространство, наполненное клюп-частицами, вроде бензиновых паров. Потом – бац! – тот же грохот – и частицы «сварились» в вещество, но определенная «недовзорвавшаяся» их часть так и осталась порхать в пространстве

Впрочем, ни та, ни другая версия не объясняла, почему клюп-плотность возрастает. Начавшееся было обсуждение этого вопроса пришлось прервать, поскольку продолжительность семинара и так перевалила за все мыслимые рамки.

Главное было достигнуто: активное участие в обсуждении, от которого не удержался даже Лепицкий, невольно заставило всех присутствующих, по крайней мере, допустить существование клюп-частиц, а следовательно, и возможность оценки их концентрации.

Руководитель семинара подвел итог. Он высоко оценил уровень дискуссии, сказал, что для этой работы чрезвычайно важным будет учесть как замечания и сомнения… (он перечислил сомневающихся), так и высказанные гипотезы… (он назвал практически те же имена), а потом как-то ловко перешел к тому, что, как бы ни оценивать результаты работы, сама она «безусловно, проведена с исключительной научной корректностью и тщательностью и, по-всякому, будет достойным научным, именно научным (подчеркнул он), ответом нашим американским коллегам».

Глава третья

Домой Женя пришел во втором часу ночи совершеннейшим победителем. И, что естественно в этой ситуации, подшофе. Общеинститутский праздник перетек в гуляние по кабинетам и лабораториям, все заходили в гости друг к другу, затем наносились ответные визиты, и, в конце концов, началось общее братание, затянувшееся едва ли не до полуночи.

Женя спросила, как все прошло, хотя и знала уже, что семинар закончился полным одобрением его работы: Женя сразу по окончании позвонил ей. Но одно дело – две фразы по телефону, а другое – так. Тем более что тогда он сказал: «Подробности при встрече». И вот, когда встреча произошла, он смог только поднять большой палец и рухнуть в постель.

После двух часов сна Женя проснулся. Просыпался он долго и мучительно, преодолевая изнуряющую жажду, пока, наконец, не осознал, что это страдание – не плод сновидения, а реальность перепившего человека. Мечтая о глотке холодной минералки и помня, что еще утром Женя жаловалась на отсутствие в доме воды или сока, он прошел на кухню, но, прежде чем подставить стакан под кран, в надежде на какое-то чудо, открыл холодильник.

И было чудо!

На полке лежала, глядя на него круглой пластиковой пробкой, бутылка. Той самой ледяной минералки, о которой он мечтал.

Опорожнив стакан пятью захлебами и вспомнив «придет оно большое как глоток, глоток воды во время зноя летнего» из любимого фильма детства, он почувствовал сложный комплекс чувств, на поверхности которого были физическое удовлетворение и нежность к заботливой жене, а в глубокой глубине – досада на то, что нелепая единица измерения мгновений – «глоток» – возникла в песне только лишь чтобы срифмоваться с «долгом».

Холодильник противно запикал, напоминая об открытой дверце. Женя промахивался пробкой мимо горлышка и злился, что современная техника не настолько современна, чтобы понимать счас-счас-счас.

Наконец, закрытая бутылка скользнула на полку, дверца захлопнулась и наступила такая глубокая и блаженная тишина, какой бы не было, закрой Женя холодильник вовремя. И тотчас сложный комплекс чувств возник заново.

Женя прошлепал в спальню. То есть днем это была гостиная или кабинет, а порой и столовая. Но ночью – спальня. Женя лежала, уткнувшись носом в подушку, такая вся из себя… Одеяло сползло с плеча… С одной стороны выпорскнулась пяточка, с другой – коленка… В общем, сложный комплекс чувств пополнился ощущением уюта, а мысли о поэтических несовершенствах некоторых песен исчезли вовсе… Короче, все закончилось любовью. Тоже уютной и беззвучной, чтобы не разбудить Катьку.

И зачем понадобилось вставлять в рассказ этот эпизод, который не то что со звездочками, но и без них ну ни малейшего отношения к его теме не имеет? – – Ладно, вставили, и вставили. Что особенного? Давайте уже пойдем дальше. – – Нет погодите, надо разобраться. Как сказал классик, «дойти до самой сути». В чем-то там, и – вот именно! – «в сердечной смуте». Ведь что-то же автором двигало, побуждало, так сказать. Уж не та же ли пошлость? Хотя… Если так, он бы в деталях всё описал, нет разве? – – Пожалуй… – – А вот пожалуй, что и нет! Ведь не сказал же он прямо и честно: «закончилось… – ладно, пусть не по-матерному, но например – …совокуплением». Постеснялся: «…любовью»! И что, так – лучше? Красивше? Скромнее, может быть? Черта с два! А по Морковцеву, так даже гаже. – – Почему гаже? Нормально: «любовь» – хорошее слово, чем оно вам не угодило? – – А тем, что, выходит, это – любовь. То есть когда… совокупление, мягко выражаясь. А как в таком случае изволите называть, там, слова разные, ручка в ручке, глаза в глаза, сердце бьется, дыхание замирает, всякие сюси-пуси, телячьи нежности, гулянье под луной, любование профилем и фасом, «разви́тым локоном играть и край одежды целовать», румянец от случайного касания коленками, слезы в подушку, глупые рифмы, и др., и пр.? А? Это что? Что это, я вас спрашиваю! – – Ну, это… тоже любовь? – – Ах, тоже! Спасибо вам за это «тоже». Низкий поклон! Так что не выкручивайтесь! Пошлость есть пошлость, гадость есть гадость. И не в том они, что муж с женой чем-то там занимаются, чем им и положено заниматься, а в том, что кое-кто слов боится и строит из себя бог весть какую невинность, а сам в щелочку-то и подглядывает. – – Да в какую щелочку? Причем тут щелочка! Никуда никто не подглядывал. – – А откуда автор узнал, чем они занимались, а? Молчите? То-то! А туда же: «в сердечной смуте, в сердечной смуте»! – – Да это вы про смуту сказали. Причем тут я? Причем тут автор? – – Да какая разница: вы, я, автор? Поехали дальше!

Они лежали, и сна, который обычно наваливается после… В общем, после этого… На сон не было даже намека.

Они лежали и лежали. А потом он сказал:

– Спасибо.

– За что? – спросила она.

– За воду.

И еще только начав говорить, понял, что это не то. Но было поздно, и она произнесла с оттенком разочарования:

– А-а-а…

А как исправить положение, он не знал. Он помолчал еще немного, чтобы получилось не продолжение неудачного разговора, а новый разговор, и спросил:

– Тебе было хорошо?

Он знал, что она ответит: «Очень». И она ответила:

– Очень. А тебе?

Это «А тебе?» он тоже знал, что она скажет.

Он ответил мычанием, которое в книжках передается с помощью «Ага» или «Угу», но на самом деле является двумя «М» разной глубины.

Так они поговорили некоторое время, и, убедившись, что сон не приходит не только к ней, но и к нему, она спросила:

– Много было вопросов?

Но ему почему-то не хотелось говорить о своей работе. Или нет: ему вообще не хотелось говорить, и не почему-то, а вполне естественно. Он сказал:

– Так… А что у тебя?

И тут она почему-то (опять это почему-то) вышла из себя. И бросила раздраженно-иронически:

– Что это ты вдруг обо мне вспомнил?

Не мог же он сказать: «Как это вдруг! Я спросил: Хорошо тебе было?» И ответил незамысловато:

– Как это вдруг? Я всегда интересуюсь.

Они немного попрепирались в духе Когда ты последний раз спрашивал о моих делах? – Да вот… Ну… Я не помню, вчера или позавчера. – Вот именно «Не помню» – и так далее. Наконец, она дала себя убедить, что он всегда интересовался, просто не спрашивал, считая, что она сама расскажет.

– Если тебе интересно… – ритуально начала она.

– Ну, Жень!.. – ритуально ответил он.

Женя начала рассказ о новом проекте своего издательства. Проект назывался… «Насалли».

– Как? – спросил Женя.

Она повторила.

– Хотя бы с одним «с»? – спросил он.

– В том-то и дело, что в оригинале – с двумя. И одним «л». Но нам удалось убедить правообладателей, что на русский рынок так выходить нельзя. Да там вообще все имена как на подбор. Причем, как будто кто-то нарочно еще и усиливал. Скажем, к имени Хулио мы – спасибо сериалам – привыкли. Так он у них еще и без последнего «о».

– Они – это кто? – спросил Женя.

– Купидондцы.

– А! Я думал, это американский или европейский проект.

– Нет. Купидонский. Ведь вот же, маленькая страна…

– Как-никак, член Британского содружества.

– Разве что. Короче, они придумали эту Нассали, и она заполонила все шопы мира. Там такая политкорректная история, как говорится, дети разных народов. Этот самый Хули и его сестра Пердела (в оригинале с одним «л») – латиноамериканцы. Дальше – арабчонок Насри, японцы Сики и Саки, эти – двоюродные, так сказать, кузен и кузина и, понятное дело, из Нагасаки. А как тебе – негритяночка из Экваториальной Африки Соска Хэ?

– Как? – не удержался Женя.

– Как слышал. Соска Хэ. Причем, «Х» – именно по-русски, не английское «аш» с придыханием, а – как они наше «х» записывают – «ка аш». (Математику в разговоре с математиком было удобней называть английские буквы именами их латинских предшественниц.)

– Да это нарочно! – сказал Женя.

– Я уверена! Потому что там есть и русский мальчик, так у него вполне человеческое имя – Виктор Облыгин.

– Может, это по-купидонски неприлично звучит? – предположил Женя.

– Может, – согласилась Женя. – Там еще собачка есть. Поцци.

– Это что-то из Бабеля? Или одесских анекдотов?

– Ну да. Я всегда знала, что что-то неприличное. А тут мне Ленка Арнштром перевела. Это по-еврейски именно он и есть.