Miséricorde

Miséricorde

Джанні Цюрупа

© Джанні Цюрупа, 2020

ISBN 978-5-4498-1337-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЗАХАРИЯ

ПОВЕСТЬ

1

Привет, Зак, у нас завтра начнется война,

По прогнозам, это на десять дней.

Но прогнозы врут: обещали и в прошлый раз,

А тянулась пять лет.

Вот такие дела, мой заокеанский друг,

Снова связи не будет и планы ко всем чертям.

Говорят, будто последняя в этом году.

Я не верю врунам.

Прогноз показывал утренний артобстрел,

По интенсивности средний… Ты понял, да?

Блин, перенесут утренник у детей.

И тепло пропадет. И вода.

Слушай, Зак, я поною еще, уж прости.

Задолбали – обещали лишь дождь и снег, а не град.

Разве можно дела вести,

Если так?

В общем, Зак, я какое-то время не выйду в сеть,

Я приписан к пехоте, цена на патроны растет.

С кем воюем? А их здесь нет, хоть они уже здесь.

Ну, бывай. Я напишу еще.

2

Эй, Зак, почему ты не отвечаешь, Зак?

Я теперь не дизайнер, друг, я теперь солдат,

Знаешь, кого я убил первой? Свою жену.

А потом детей. Не знаю, как переживу,

Но лучевая болезнь – это очень паршиво, Зак,

Они вам – свой тополь, вы им – томагавк,

А нам досталось по полной, и вот итог…

Зак, я хочу верить, что ты цел, мой друг.

Что страна за океаном еще жива,

Что я поплыву к тебе, встречу в волнах кита,

Руки мои исцелятся от язв, а душа – от боли.

С неба падает пепел, Зак. Мы ушли в подполье —

В прямом смысле, я пишу тебе из подвала…

Так бывает – война протянула руку и нас достала.

Храпит Бодя, наш командир – бывший айтишник,

Парфюмер Тарас тоже храпит, но тише,

Я сейчас допишу письмо, разожгу огонь,

Кину лист туда – вот так говорю с тобой,

Вот такая почта после последних времен.

Эй, Зак, ты меня слышишь? Приём. Приём.

3

Зак, все запреты стерлись, когда пролились небеса

Пламенем и отчаянием. Я слышу детей голоса:

«Папа, так больно, папа!» – но я не хочу их слышать.

Возможно, как ты говоришь, за это воздастся свыше.

Вчера мы попали в засаду, погибли Тарас и Бодя,

Я ухожу лесами. Прошлое не вернется.

Ты бы видел эти деревья, ели огненно-рыжие.

Мне удивительно, что воюют друг с другом выжившие…

Будто армия мертвецов против армии мертвых.

С меня хватит. Я дезертир. Я ухожу болотами.

Была зима, точно помню, была зима, дети собирались на утренник, купила платье жена, когда передали, что возможны умеренные осадки и бомбы. Я написал тебе, купил патроны, достал камуфляж из шкафа, ботинки, термобелье. Я точно помню, была зима, каркало воронье. Теперь я иду по топи, проваливаясь по колено. Мертвые птицы сыплются с чугунного неба. Над топью висит ядовито-зеленый туман.

Ладно, хватит, что это я. Как ты там? Я видел твой сон, я прикладывал его к язвам. Существует мир вне гноя и грязи. Существуют лужайки за домом, цветы, барбекю. Зак, я не знаю направления, но я иду – ведь правда же, не важно, в какую идти сторону, чтобы обнять тебя, попытаться жить снова? Ты снись мне почаще, пожалуйста… Прости, что ною и жалуюсь.

Зак, я вчера проходил сквозь смрадное пепелище —

Я видел, как в эпицентре танцуют тени погибших,

Как мать обнимает дитя, как держатся за руки парочки,

Как собака, жопу подбрасывая, бежит к хозяину с палочкой.

И все они не из плоти, Зак, все они – сгустки пепла.

Я обошел по краю, меня, конечно, задело,

Но это уже не имеет смысла.

Я иду долиной теней.

Я приду.

Приснись мне.

4

Привет, Зак, вот, урвал минутку, чтобы присниться тебе.

Я сегодня ночую в пустом селе.

Ну, то есть, как – в пустом… Если считать живых,

То тут только я и несколько крыс – видел их

В хлеву, среди раздутых, смердящих туш.

Я уже привык, Зак, и никак к этому не отношусь,

Только избегаю заглядывать в пустые дома.

Ну то есть, как – пустые. Ты понял, да?

Ушел на окраину, занял погреб, снюсь из него —

Тут хотя бы пахнет землей, а не гнильем,

Хотя от меня пованивает далеко не фиалками —

Язвы гниют. Ты не думай, себя мне не жалко,

Я словно выскочил из тела и иду впереди него,

Только осматриваюсь, чтобы в болото не занесло.

Удивительно, Зак, я давно не слышал стрельбы,

Давно не встречал чьи-то следы,

Ни собак, ни людей, ни птиц, ни скота.

Только крысы и я.

Только я.

День за днем – только листьев хруст под моими ногами,

Только сухих веток тревожное грохотанье,

Да еще – этот тихий шепот, с которым падает пепел.

Зак, я тебя прошу, приснись мне.

Сегодня – приснись мне.

5

Теснятся камни, валуны сомкнулись плечом к плечу.

У меня почти не осталось сил – я еле ползу,

Я держусь только за мысль о Заке,

О стране, далекой стране на краю заката.

Я не вижу солнца за тучами пепла и сажи,

Я не знаю, куда садится солнце, но это не важно,

Направление – лишь условность старого мира,

Я иду к тебе, Зак, ползу тесной долиной,

Оставляя последнюю кожу на лезвиях скал.

Голый, кровавый, изнеможенный – таким я стал.

Пора бы вспомнить прошлое, разобрать его по частям,

Переварить заново, и снова слепить себя —

Достаточно сильного, чтоб переплыть океан.

Зак. Зак? Ты там?

Кстати, смешно, я не помню своего имени —

Но ты назовешь меня, стоит только приплыть мне,

И ты скажешь: «Эй, друг, наконец-то, я ждал, я верил».

Я ложусь на спину. Мне предстоит найти другой берег.

Мне нужно содрать с себя последние лоскуты

Волос, кожи, прошлого, моего пути.

Теперь я стану новым и сильным,

Подобающим этому суровому миру.

***

Я сползаю со скал, погружаюсь в мутную воду.

Плыву, как рыба, отращиваю новую шкуру —

Она прочнее прежней, гладкая, как стальная,

В океане пусто – где же рыбок стаи?

Где светящиеся пятна планктона?

Подплывает кит, открывает рот, выходит Иона.

Говорит: «Здравствуй, Захария,

Памятный Богу».

МИЛОСЕРДИЕ

цикл стихотворений

***

Врач почему-то не в белом халате, а в хламиде драной.

Моложе меня, с усталым и просветленным взглядом.

Говорит: «Я не работаю без запроса,

и не обещаю, что будет просто».

Да мне бы просто пластинку «Любви к ближнему», доктор,

Ну и «Смирения», если можно, коробку,

В дозировке ноль-пять, сублингвально,

Чтобы действовало моментально.

«Ну знаешь, – говорит доктор, – так не бывает,

Чтобы любовь с покаянием сублингвально.

Для этого есть методики, наработанные тысячелетиями,

Они вот помогут, а таблетки – так. Ближе к ереси».

Доктор, но я ощущаю себя никому не нужной,

Болит душа, может, хоть помазать снаружи?

Я и пришла для того, чтобы уменьшить боль…

«Это просто, – говорит врач, – помни, что я с тобой.

Боль отступит, – отвечает доктор, поверь мне, милая,

Только несколько раз в день называй меня моим именем».

***

Рожает молча, будто ей не шестнадцать лет,

Будто не первенец разрывает чрево ее,

Терпит – пришел мой час – словно вокруг не хлев,

А современный роддом с акушерками и бельем.

Зажмуривается (ревет осел, блеет овца),

Переносится духом через десятки годов —

Махом через отчаяние и надежду креста,

Через свою жизнь, через ее итог.

Муж ее нежно гладит по голове:

Ну не терпи, милая, покричи —

Дева молчит, она рожает за всех,

Кто рожал и кому еще предстоит.

Дева вытуживает из себя больше, чем мир,

Больше, чем вся вселенная, смерть и ад.

Муж, думая, что она погибает, рыдает над ней —

И в это время над хлевом встает звезда,

И миг тишины разрывается криком дитя.

Мария стонет, пытаясь вернуться в себя.

***

Один чудак выносил под луну холсты,

Смотрел, как причудливо падают на листы

Тени от веток, пробегающих облаков —

Район еще не видал эдаких чудаков.

Чудак считал себя художником, а не психом,

В единстве с луной замирал он тихо,

Часами смотрел, как меняется лунный пейзаж,

Но пейзаж, нарисованный тенью, хрена продашь.

Поэтому он работал сторожем в детском саду,

Поварихи выдавали ему на кухне еду,

Выпивал – как без этого в наши-то времена,

И ждал, когда станет полной луна.

От месяца, понимаете, не та насыщенность линий,

Где бы еще лунных картин увидеть смогли вы?

Но, конечно, никто не смотрел, крутили пальцами у виска.

Вроде, мирный. Ну, что возьмешь с чудака.

И однажды, когда луна скрылась за крышей дома,

Чудак увидел, что картина готова.

Что линии замерли на его холсте.

Чудак расправил крылья и куда-то там улетел.

Картина осталась лежать под дождем и снегом,

Но линии не тускнели, вечные, словно небо.

О НЕБЕСНЫХ СОЗДАНИЯХ

АНГЕЛ ЗАБЛУДИВШИХСЯ

Я помогаю тем, кто попал в беду.

Кто заблудился в себе, горах и лесу.

Я стою над хануриком в сивушном бреду —

Неусыпную вахту свою несу.

Я баюкаю девочку, едущую в детдом.

Обрубаю жадные лапы мечом своим огненным.

Люди чувствуют, что я стою за плечом.

И называют меня – каждый по-своему.

Чаще всего – мамой. Иногда – «Кто-нибудь»,

«Кто-нибудь, помогите! Защити же меня, хоть кто-то!»

Я наклоняюсь и шепчу на ухо: «Забудь».

Все плохое закончилось, лето – за поворотом.

Я поворачиваю ханурика на левый бок.

Обогреваю замерзших и утираю слезы.

Иногда меня зовут Богом – но я не Бог.

Я лишь помогаю, если страшное происходит.

Над мужиком в луже собственной блевотни,

В душной комнате отчима, на морозе.

Я лишь прошу: «Теперь помоги им Ты.

Кто-нибудь, помоги им». И он приходит.

АНГЕЛ КОТОВ

У меня работа – ну такая себе, конечно,

Остальные в мои годы рангом повыше,

Сын подруги родителей – вообще топ-менеджер,

А я снимаю котов, застрявших на крыше.

А я – на перекрестке, в костюме зеленом, ярком,

Перевожу через дорогу хромую собаку,

Кормлю бездомных щенков и пристраиваю в добрые руки,

Мама говорит, я какой-то у них долбанутый.

Будто есть разница, человек пред тобой, котик ли,

Если никто его не целовал в животик…

Я живу с родителями, мечтаю о волшебной палочке.

Дед говорит: ум свое возьмет, он еще нам покажет.

А мне бы – чтобы для всех голодных хватило каши,

Но засмеют ведь, если кому расскажешь.

Если дрогнет рука мелкого живодера,

Если щенков не утопят, а найдут для них миску корма,

Если полосатая шпротина обретет свой дом —

Значит, я рядом, я за углом.

Неприметный, нелепый – смешное творю добро.

Да, такая себе работа. Но кто-то должен делать ее.

АНГЕЛ УБЛЮДКОВ

Кто опекает убогих, а кто – котов,

Мне достался больной ублюдок с бейсбольной битой.

Я прохожу меж оскалившихся домов

И окликаю его: «Эй, Бритый!»

Бритый курит, добавляя толику дыма в туман,

Голоса моего слышать не хочет.

Тот, кто следил за ним раньше, ушел по делам

Или просто ушел – и теперь моя очередь.

Мне непросто любить его, как и всех других —

В тюрьмах, автозаках, на следственном эксперименте.

Но я, конечно, справляюсь, я защищаю их,

Если они способны меня услышать.

Бритый еще ничего не сделал, он курит и ждет,

Он плюет сквозь зубы и высмаркивается в пальцы,

Я бы хотел остановить его, но он – свободен, и вот

Жертва выходит во двор, видит Бритого – и теряется.

Я не могу вмешаться, остановить удар,

Подставить свою руку, закрывая девушки голову.

Ее охранник – прозрачные два крыла —

Кричит и мечется, как синица, залетевшая в комнату.

Я отворачиваюсь. Говорю крылатому: «Эй!

Давай покурим, мы здесь бессильны, братишка,

Ты новенький, что ли? Погоди еще сотню лет —

И привыкнешь. Да не смотри ты, тут страшно слишком».

Крылатый рыдает, припав на мое плечо,

Бритый матерится и бьет, и удар каждый

Приходится на его душу. Ей больно и горячо

От крови жертвы, брызнувшей на рубашку.

Когда охранник убитой поднимет огонь ее ввысь,

Когда отвоют сирены, отголосит соседка,

Я снова окликну Бритого: «Эй, ты, слышь?

Я – единственный, кто будет с тобою еще полвека».

Мне так хочется сдаться, уйти пасти голубей,

Не знаю, бабочкам летние расправлять крылья.

Но даже тем, кто нарушил заповедь «Не убей»

Нужен тот, кто в слезы души их верит.

ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ

И опять приходит человек в белом —Говорит о любви ко всему, под небом.Говорит поститься, говорит – молиться…Но я буду плевать извращенцам в лица.Если кто-то спит со своим полом —Буду бить камнями и жечь глаголом,Если кто посмеет молиться иначе —Отрекаться. Это язычник, значит.Что ты хочешь от меня, человек в белом?Я своим занимаюсь праведным делом.Если встречу сектанта – пинаю смело.Что тебе еще, человек в белом?!А слова о любви ко всему живомуТы втирай, человече, кому другому.Я не стану каяться, человек в белом.Буду жить, как наши живали деды.Поступать по канону – а что такого?Удалять аморальности пиздецому.Отвечает в веночке своем терновом,Что неверно я понимаю Слово.Что любовь к себе мне затмила очи,И не отстает, и чего-то хочет.И стоит, как живой, у меня пред глазами,Хотя точно помню – его мы распяли,Хотя точно знаю – он умер, паскуда.Но все лезет со словом своим оттуда.Он и сам подозрителен, я не скрою.Он дружил с рыбаками, ел колосья в поле,Привечал проституток и сборщиков подати.И никак, почему-то, не упокоится.Ночь за ночью является, втирает: Ханна!Есть на свете вещи важнее Храма.

МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ

Мария отдыхает в Египте.

Мария захлопывает окно,

Запирает номер, всходит на лайнер

Идущий в Иерусалим.

Марии едва восемнадцать,

Мужики слетаются мухами на говно.

Мария никому не отказывается.

Хочет? Да хрен бы с ним.

Она ничего не чувствует,

Изображает страсть.

Ей нравится обстановка —

Роскошь, сладости, алкоголь.

Мария играет развратницу,

Мария любит играть.

Лайнер плывет, волны плещутся за кормой.

С небес на Марию смотрит тезка,

Молится, хочет ее спасти.

Обнять, защитить от жадных взглядов

И потных лап.

Дать той любви, которую ищет Мария —

В разврате и похоти.

Дать дар покаяния, дар молитвы

И жизни дар.

***

Малыш, замечают соседки, совсем не похож на мать.

У него что-то не то с зубами, и вообще, как бы это сказать,

Как бы сформулировать, чтоб не обидеть нечаянно…

Но.

Вы его видели?

Ах, бедная его мама, ну, иногда такое случается.

Никто, оправдывают ее, в этом не виноват.

Вы посмотрите вокруг – пришли последние времена.

Небо затянуто пеплом, холодно, постоянно трясет.

Странный малыш, конечно, пух еще этот, глаза круглые,

Нос костяной. Ну, пусть растет.

Мама-ящер ложится рядом, дышит на малыша.

Эй, маленький, ты не похож на меня и отца.

Ты появился на границе между жизнью и забытьем.

Все рушится, маленький, а мы размножаемся, дети растут.

Мы скоро вымрем, ничего не останется после нас.

Малыш жмется к ней. На маму смотрит немигающий желтый глаз.

Крылья малыша крепнут, кровь не остывает ночами.

И холодное небо зовет:

Прыгай в меня, прыгай, птица.

Давай полетаем.

***

Как всегда в апреле, все взорвалось зеленым.

Непрозрачными стали в сквере круглые клены.

Осыпалась снегом буйная алыча.

Старуха Маркова ждет врача.

Но длинные выходные – не едет Скорая.

У Марковой сердце бьется скоро так.

Она сосет валидол и ждет молодого брюнета —

Как покойный дед. Но врача почему-то нету.

И сирены не слыхать за окном.

Легкий тюль вздымается ветерком,

Задевая листья герани и уши кота Василия.

Танцует пыль на клинке света. Встать, закрыть бы окно —

Но Маркова не осиливает.

Лежит на пружинных подушках, на перине, на пружинном матрасестарой кровати. Смотрит на портрет деда – его тоже, кстати, звали Васей.

Как кота, который останется неизвестно с кем.

Маркова ждет врача, он не едет совсем.

Прошло много времени, часы в другой комнате.

Старуха Маркова ждет Скорую, ничего не происходит,

Только сердце все сильнее считает секунды.

«Вот умру, с кем Васька останется? – думает Маркова. – Дура я, дура.

Зачем поругалась с дочерью, зачем отвадила внучку?

На что мне эта квартира, помирай теперь в одиночку.

А если Скорая не приедет, а если не придет доктор?

Что ждет меня там? Неужто Петр и Царства ворота?»

Слезы, переполнив Маркову, бегут из глаз по морщинам.

Глянь! Над старухой склонился молодой и красивый мужчина.

Брюнет, как покойный Вася, с глазами зелеными, как у кота.

Он в белом… наверно, халате, он спокоен, и где-то там

Далеко, у истоков солнечного луча

Бьют колокола.

Маркова, ты дождалась врача.

***

Я не танцую – со школы даже не пробую.

На танцполе выгляжу дура дурою.

Из тех, что с грацией робота топчутся у стены.

Я не танцую в реальности – но есть же сны.

Если завтра закончится этот мир или эта жизнь,

Если по краю пропасти мы скользим,

Если аккорды последние звучат с небес —

Почему бы не станцевать? Перед кем робеть?

Сны про последний шаг, про последний взгляд.

Сны, в которых ты выбираешь – остаться или сбежать.

Сны, в которых репетируешь свой переход.

Уходить отсюда, дрожа, или вальсировать – смерть ведет?

Тяжелая длань на талии, в руке рука.

Я боюсь только страха, боюсь потерять Тебя,

Боюсь оступиться перед самой последней чертой.

Станцуем, Господи? Пожалуйста, будь со мной.

ТВОЙ ОРГАНИЗМ РАБОТАЕТ КАК ЧАСЫ

Твой организм работает как часы.

– тик —

Ты ближе до смерти, чем минуту назад,

– так —

Ты не знаешь, придет она тихо как тать в ночи

Или с воплем «А сиги есть?!» выскочит из-за угла.

Можешь бухать и прожить девяносто лет.

Можешь сесть не в тот самолет и не в тот вагон.

Просто есть вещи, что не нам выбирать:

Дата рождения, продолжительность жизни, рост или пол.

Ты не о том думаешь, принимая таблеток горсть,

Пытаясь продлить эти земные дни

Питанием правильным, спортом, а где-нибудь,

Скорее, нигде, время делает

– тик —

И теплой осени надрывная красота,

И строки в книгах, которые не забыть —

Лишь тонкая ниточка, на которой висит душа.

Очень тонкая, и не в твоих руках нить.

И не важно, готов ли ты взглянуть Судие в глаза

Или хочешь мгновение остановить.

Механизм работает, и время делает

– так —

И ровно за этим и начинается жизнь.

ЗВЕРЬГОРОД

сказки для не самых маленьких

1

Каждое утро бумажное солнце выползает на тюлевый небосвод.

Из Нижненорска выходит поезд, в столицу, в Зверьгород, поезд идет.

Блестят вагоны, сверкают реки, холмы округлы, леса густы.

Чух-чух, биу-биу! В вагонах лисята, в вагонах – волчата пушат хвосты.

Топтыгин Миша проверил билеты, Пес проводник предлагает чай.

Хохочут зверята, играют в карты, соседок лапают невзначай.

За окнами – фермы.

Из сайдинга стены.

Из сетки с колючкой высокий забор.

И свинка Пеппа с малюткой Джорджем встречают поезд, потупив взор.

Лисенок точит булочку с мясом, Баран на ферме точит рога.

Нет, я не сдамся, нет, я не сдамся, я, травоядный, не дамся врагам.

Я заберу их с собой в Зверьгаллу, где распивают пьянящий мед

Бык-громовержец, Козел-насмешник и одноглазый Кот-стихоплет.

2

«Домик для поросят должен быть крепостью!» —

Написано над воротами фермы,

куда привезли маму Свинку и папу Свина.

Они молоды, держатся друг за друга в кузове грузовика,

Первенец распирает мамы Свинки бока.

– Мне говорили, милая, сюда не пролезут волки.

Посмотри на этот забор из колючей проволоки, посмотри только!

Мы будем в безопасности: ты, я, поросята наши.

Дом наш будет крепостью, дом – полная чаша!

Мама Свинка устала от долгой дороги,

У нее тонус, у нее отекают и болят ноги.

Мама Свинка любуется безопасным простором:

Холмы, перелески, домики, все надежное и простое,

Охрана на вышках по периметру. Доберманов свора.

За усадьбой фермера дымят трубы.

Но что нам те трубы.

Лишь бы волки оставили нас в покое.

3

В лавочке пана Лиса есть все, чего желает душа. Пеппа прижала пятак к витрине и замерла, не дыша. Вот сыр – желтый с большими-большими дырками. Вот банка с сардинками. Вот рис, вот булгур, кус-кус, шоколадки с орехом – на один укус.

Мама протягивает карточку трудодней, пан Лис сверяется с ней.

Пеппа, зажмурившись, вдыхает ароматы масла и специй. Каковы на вкус леденцы, интересно?

– Ваши отруби, ваш комбикорм, биодобавка для поросят. Свинка, отойди от витрины. Лезут к ней, потом всё в слюнях.

***

Пеппа выбегает на улицу, там первый снег, малышня кувыркается в нем – визг, писк, смех, Пеппа кричит:

– Я придумала! Я знаю игру! Мы сделаем вид, что мы на пиру, вот у меня воображаемый сыр и воображаемый хлеб!

– У меня – конфеты, – подхватывает кролик Бекки. – ух! Хватит на всех!

– У меня, – кричит пони Педро, – газировка, пломбира брикет!

Мама Свинка стоит на пороге, баюкая у груди пакет.

В нем отруби, комбикорм, добавка для детей на обед.

Чтоб крепче были их кости, чтоб поросята набирали вес, нужно кормить мясокостной мукой.

Пеппа не знает, кого она съест.

4

Маме Свинке снится море, луна, песок. Ей тепло и покойно – но вот уткнулся в сосок жадный маленький пятачок. Мама Свинка чувствует, как молоко течёт. Проснуться бы, поудобней устроить бы сосунка… А вот и второй возится у соска…

Но море, тёплое море, волны чуть дышат, шепчут, зовут, мама Свинка плывет, растворяясь – остаться тут, слиться с первозданной ночью, заглянуть звёздам в глаза, мама Свинка плывет, будто стала дельфином она, будто уходит от берега навсегда.

Уже все поросята требуют молока, копошатся с обоих боков, хрюк переходит в хнык.

Мама Свинка выбирается из воды.

По песку, по холму, через горы, как воздух стыл! Я иду, мои малыши, где бы занять мне сил!

Я уже проснулась, уже почти.

Холодно и одиноко. Мама Свинка рыдает в ночи.

Просыпается Пеппа:

– Мамочка, ты о чем?!

Её братья и сёстры – в небе звездном, небе ночном.

Мама Свинка никогда не расскажет детям, как фермер решал, кого оставить, кого забрать, и куда все делись, и как дважды мама Свинка ходила топиться в пруд – первый раз с Пеппой, второй – с Пеппой и Джорджем, надеясь, что не спасут.

– Спи, радость моя, мне просто приснился сон.

– Я люблю тебя, мамочка!

– И я тебя!

С неба руки тянет поросяток сомн.

5

…осталось семь.

Кошечка Бетси подтягивает гольфы, поправляет платье, отряхивает бант, подбирает упавший сандалик, бежит, не оглядываясь назад.

По дороге – мимо дома фермера Джо.

Бывает, думает Бетси, сегодня не повезло.

Попросить молока у пани Козы – я побуду с козлятами, они так милы, только, пани Коза, мне бы стакан молока. Нет? Ну, бывает, пока.

Бывает, думает Бетси, что помочь не хотят.

Или не могут – но Бог любит котят.

Попрошу еды у пани Коровки, у пани Овцы – у них должно быть что-то, от молока набухли сосцы. Как было у мамы… Бет трясет головой. Нельзя вспоминать о маме, нельзя возвращаться домой.

Бывает, думает Бетси, мир не очень-то справедлив.

Но осталось семь, еще семь раз впереди!

А когда я, как мама, истрачу последний шанс – я проснусь рядом с ней, и Господь мне за все воздаст. За отраву, подброшенную фермером в наши миски. За машину, сбившую нарядную киску. За мамин прощальный мяв, за жестокость других зверей. Хищная, говорят, тварь, а какой же я хищник – размером как воробей?