Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания

Меня беспокоят твои долги. Удалось ли достать комнату на солнце. Потом дрова, потом, как Ты устроишься с обедом?

Ты мне пиши почаще и лучше всего открытки. Я буду писать регулярно раз в месяц. Телеграммы буду посылать в случае экстренных просьб (Кстати, забыл попросить тройной одеколон, борную, марганцовку и вату). Посылки сюда не ограничены, поэтому, если все, что я попросил, удастся собрать одновременно … <нрзб> … можно послать две посылки сразу.

Если Ты едешь на изыскания, обдумай хорошенько, не придется ли задержаться там до зимы и взвесь все это. Главное, почаще пиши обо всем. Пока всего хорошего.

Целую крепко, Ловдий.

Один раз мама съездила в лагерь к В.П., а в 1932 г. его перевели работать в шарашку в Москву, а еще года через полтора его освободили.

<23.03.1932>

Дорогая Женя,

я в Москве, работаю на заводе. Адрес для писем – Москва 40, Почтовый ящик 31, тов. Селезневу для инж. В.П.Покровского.

Свидания можно иметь три раза в месяц ближайшим родственникам. Очередной день 30-го марта от 1 – 3 дня. Адрес для свиданий – Ленинградское шоссе, остановка трамвая у Петровского парка, завод N 39.

Я здоров, жить удобно в общежитии. Пишите мне почаще про себя. Пожалуйста, начни посылать мне книги. Прежде всего гидравлику Самуса, водопроводы Бринкгауза, расчет <нрзб> струй Лобачева и спринклерные сооружения Лужицкого.

Про следующие напишу.

Пока всего хорошего, целуй наших.

Целую, Ловдий

Еще одно письмо.

18.05.1932

Дорогая Женя, как поживаешь?

Я живу по-прежнему. Спасибо за присланное белье. У меня были Корнилий, а потом Анна <Радлова>. Когда будут возвращаться обратно, приблизительно в середине июня, хотели опять зайти.

Что ты думаешь про лето? Меня беспокоит твоя невозможная комната. Нельзя ли переменить? Это дело важное. И вообще пора Типик начинать тебе заботиться о себе и толстеть. Напиши мне про свои делишки.

Целую. Ловдий

26 августа 1932 г. его освободили и оставили работать в Москве. И, наконец, вот одно из последних сохранившихся писем.

1.02.1934

Дорогая Женя,

я очень хорошо помню свое обещание, к большому сожалению исполнение все задерживается. Очередные деньги у меня плоховатые, особенно сейчас, т.к. переезжаю в пустую комнату и пришлось покупать матрас, табуретки, стол и керосинку. Те же деньги, которые я рассчитывал выслать в январе все задерживаются, как только получу их, моментально вышлю Тебе.

Но т. к. Ты, по-видимому, уже не можешь ждать, вот что хочу посоветовать. Анна много раз с завистью вспоминала желтое сюзане и говорила, что если бы Ты решила его продавать, то она охотно купила бы его. Т.к. это сюзане все равно не доставляет Тебе никакого удовольствия, лежа на складе ломбарда, а масло или новые чулки Тебе удовольствие доставят, я бы советовал Тебе позвонить Анне и сказать, что Ты хочешь продать ей. Конечно, жалко немного, но, если Ты все равно уже давно им не пользуешься, не так жалко, как, когда снимаешь вещи со стены.

Я совершенно здоров, переезжаю в комнату на солнечную сторону, словом твой сон не соответствует истинному положению вещей. Поздравляю с поступлением в ВИЭМ <Всесоюзный институт экспериментальной медицины> и желаю, чтобы работа там понравилась. Общая обстановка и люди там, я думаю, должны, во всяком случае, понравиться. 1-я категория и месячный отпуск уже неплохо для начала.

Всего хорошего.

Вл. Покровский

Москва, Мал.-Пионерская 40 кв. 2

Фраза «Меня беспокоит твоя невозможная комната» относится к комнате, в которой я родился в 1937 г. и жил до 1942 г. К сожалению, к этому времени мама и В.П. разошлись, мама осталась жить в Ленинграде, он в Москве. Я точно не знаю, когда его освободили, арестовывали ли еще. С мамой он виделся один раз после войны. Мама спросила его, не возражает ли он, что я (не его сын) ношу его фамилию. Он, конечно, не возражал, а мне эта фамилия очень нравится.

Возвращаемся к комнате. Комната – это узкий пенал (примерно 10 кв. м.) в очень большой коммунальной квартире на последнем этаже дома на углу Б. Морской ул. и Кирпичного пер. (ул. Б. Морская д. 13/3 кв. 20). Комната располагалась в конце длинного коридора перед огромной кухней с дровяной плитой и множеством столов, всегда наполненной шумом примусов и чадом от керосинок.

Предвоенные годы

Настал 1934 год. Моя бабушка собралась поехать в Калифорнию (США) к родственникам (Вадецким), очень уж ее приглашали. С 1934 г. по 1937 г. мама работала в ВИЭМе в лаборатории проф. В.Г.Гаршина (о В. Г. Гаршине можно прочитать в воспоминаниях Л. Чуковской об А. Ахматовой). А поскольку зарплата была очень маленькой, мама с 1935 г. по 1938 г. работала по совместительству еще и в I Медицинском институте им. И. П. Павлова.

Евдокия Ивановна Жирякова в предвоенные годы

1 декабря 1934 г. произошло убийство Кирова, ни о какой поездке в США нечего было и думать. А мама чудом избежала ареста, когда в Петербурге после убийства Кирова начались массовые аресты, в основном, интеллигенции.

Мама упала и получила сотрясение мозга. Она очень ревностно относилась к работе и не хотела сидеть дома ни одного лишнего дня. Однако, В.Г.Гаршин категорически запретил ей приходить на работу. Тем самым он спас ее от ареста – практически все сотрудники лаборатории были арестованы и высланы. Большинство из них так и не вернулось в Ленинград, умерли в лагере. Окружение мамы опустело.

В 1937 г. родился я. Моим отцом был М.Б.Ариэль (1902—1950), доктор медицинских наук, патологоанатом.

«В годы войны он работал в блокадном Ленинграде, часто выезжал на передовую, а после создания Волховского фронта стал главным патологоанатомом, где бок о бок работал с такими выдающимися врачами, как хирург А. А. Вишневский, терапевт Н. С. Молчанов. Итоги этого периода работы были представлены в капитальном труде советских военных врачей „Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне“.» (Из Википедии).

Моя мама не была за ним замужем, и я видел его только два раза один раз в начале войны (совершенно не помню) и второй раз, когда он вернулся с войны. Вот отрывок из воспоминаний о нем его сотрудницы О.И.Базан.

«М.Б.Ариэль был человеком высокой культуры. Будучи крупным ученым и практиком, он отличался неуемной энергией, некоторой экспансивностью, быстро воспринимал и буквально молниеносно реагировал на события. Человек открытый и прямой, уважаемый и любимый всеми, легко вступал в контакт и охотно передавал свои знания коллегам.»

Говорят, что он был остроумным веселым человеком. В его доме всегда было много людей, родственников. Жил он в коммунальной квартире на ул. Маяковского. Умер сравнительно молодым в возрасте 48 лет.

Алеша Покровский перед войной

Итак, мы с мамой живем на Кирпичном переулке. Об этом времени у меня сохранились отрывочные воспоминания. Помню нашу узкую комнату, помню очень длинный коридор, в котором я играю с соседскими детьми-латышами. В какой-то момент все эти дети исчезают. Тогда я не понимал, что их вместе с родителями арестовали. Об этом я уже упоминал.

Помню большой деревянный телефон, висящий у входной двери. Маму вижу редко, т.к. она работает на двух работах – денег, как всегда, очень мало. Со мной находится бабушка.

Сохранились летние воспоминания. Мама наняла мне няню, которая живет прямо напротив Ботанического сада. Там мы гуляем, потом идем к няне домой, где я ем и днем сплю. Потом меня забирает мама, и мы едем домой. Лето я проводил в городе, т.к. снимать дачу у нас не было возможностей.

Как говорит мама, я был разумным ребенком. Помню, жаркий летний день. Мы сидим на спуске в Неву у Адмиралтейства. Мама делает вид, что читает, а я бегаю по самой последней ступеньке у воды. Какие-то женщины возмущаются.

Иногда ходим в гости к маминой сестре на ул. Римского-Корсакова.

О финской войне я помню немного. В памяти осталось воспоминание, как я с мамой и бабушкой провожали маминого брата Александра на войну. На Финляндском вокзале очень много людей, я сижу на руках у мамы и машу рукой. Брат Александр на войне был смертельно ранен, и мы с мамой приходили к нему в госпиталь. Помню, что я раненым читал стихи и один из военных подарил мне книжку «Маугли», написав, что она «От дяди в углу». Потом я подарил эту книжку в детский дом. А жаль, надо было подарить другую книгу, а эту оставить на память.

На этом закончилось мое безоблачное детство. Наступил 1941 г., мне 4 года.

Третий удар. Война и блокада Ленинграда

Я прекрасно помню день объявления войны. Но об этом лучше скажет моя мама.

«Ясный июньский день, теплый ветерок. Сижу на песчаной полосе около Петропавловской крепости напротив Зимнего Дворца и наблюдаю за своим резвящимся четырехлетним Алешенькой.

Взгляд, отрываясь иногда от оживленного личика ребенка, рассеянно скользит по окружающему.

И вот, еще не осознав, что происходит, замечаю, что царившая здесь только что безмятежность заменяется какой-то настороженностью, люди к чему-то прислушиваются, встают с мест, в глазах тревога.

Внимательно прислушиваюсь к голосу репродуктора.

Мгновенно исчезает мое лениво-спокойное состояние. Говорит Молотов – война.

Б. Пушкарская ул. д.14. (современная фотография)

Мама отдала меня в детский сад, расположенный в двухэтажном деревянном доме на Б. Пушкарской ул. д.14. Кажется, в конце августа 1941 г. вышел приказ эвакуировать детский сад. Я не помню, как нас погрузили в поезд и повезли.

Мама вовремя спохватилась и поняла, что может потерять меня навсегда. Она помчалась за эшелоном, нашла меня уже в Боровичах, и оттуда мы вернулись в Ленинград.

Начались бомбежки города. Мы с бабушкой во время тревоги спускаемся в бомбоубежище. Когда мама дома, мы никуда не идем. Мама – фаталистка, она считает, что никакой разницы нет, погибнем ли мы в своей квартире, или нас засыплет в бомбоубежище. В какой-то момент первой зимы умерла бабушка. Обстоятельств смерти я не помню. Где она похоронена неизвестно.

Зима, транспорт не ходит. Меня оставлять дома не с кем, поэтому каждый день мы с мамой идем пешком (зимой я на санках) с Кирпичного пер. в I Медицинский институт на Петроградскую сторону. Идем несколько часов, во время налета никуда не прячемся, продолжаем идти. Останавливают патрули, но маме удается их убедить не заставлять нас прятаться в бомбоубежищах.

Падают бомбы, на глазах рушатся дома, но мне не страшно. Мы с мамой идем вперед, и она спокойно рассказывает мне сочиненные на ходу волшебные сказки.

Голод я не помню. Крохи пищи мама отдавала мне. Кажется, уже в конце блокады я говорил: «Вот кончится война и можно будет купить целую буханку хлеба». Но я точно знаю, что мы не ели кошек (в начале войны они еще были), ботинок и пр. Была какая-то дурында, летом суп из травы и что-то подобное.

Вот опять из воспоминаний мамы.

Маленькие дети осажденного Ленинграда, которые не могли еще проявить себя всенародно, были необыкновенными, потому что жили, росли рядом с нами, неся на себе общий гнет.

Спросишь, бывало, пятилетнего сына:

– Почему ты никогда ничего не попросишь?

А ребенок отвечает:

– Зачем просить? Сама дала бы, если бы было. Ведь знаю, что ничего нет.

И отдаешь то, единственное, что было – свой голодный паек и свою ласку.

Плетемся с работы домой. В моменты обстрела города, рученка в моей руке дрогнет. Даже в темноте чувствую глубокий серьезный взгляд. Говорю:

– Это наши. В нас не попадут. Милый голосок отвечает:

– Да я и не боюсь, когда ты со мной. Продолжай, пожалуйста, сказку.

Да, непременно, сказку – отвлечь ребенка, сократить расстояние нашего пути.

– Зарево на небе…

И полилась сказка, уводя в безмятежный мир чудес, прочь от действительности – мук голова, холода, грохота орудий, разрушений.

Мороз. Сугробы. Ноги повинуются лишь воле, сил нет. А по пути необходимо собрать щепки в висящий на плече мешок.

В сказку и эти щепки становились чудесными: они должны были доставить нам большую радость.

И ожидание этой радости бодрило ребенка. И он шел, говоря, что все плохое кончается, а хорошее начинается.

Маме все труднее было добираться со мной до работы, у нее началась цинга, распухли ноги.

Тогда Ливеровские предложили нам переселиться к ним.

Я долго не знал, как мама познакомилась с Ливеровскими, но благодаря интернету это белое пятно заполнилось.

С. Шмелев, живущий в Оксфорде, наткнулся на эту мою книгу. Изучая генеалогию своей семьи, он увидел связь Покровских с Ливеровскими. Мы с ним встретились в Петербурге, и он рассказал мне об этой связи.

Итак, отец Владимира Павловича Покровского Павел Корнильевич (1849—1905), действительный статский советник, преподаватель в училище правоведения был братом Покровского Владимира Корнильевича (1843—1913), городского главы Челябинска (1874—1878), отца жены А.В.Ливеровского – Марии (Магдалины) Владимировны.

Так что В.П. и М. В. Покровские были двоюродными братом и сестрой.

Квартира Ливеровских была на Геслеровском пр. д. 7 кв. 7 (Бармалеевой ул. д. 35 кв. 7). Об этом уникальном местечке старого Петербурга я писал в «Осколках». В двух словах – за большим деревянным забором на Геслеровском проспекте стояло два двухэтажных дома, деревянный и каменный. Это была территория кооператива научных работников. В свободном от домов месте располагался большой сад с сиренью, яблонями, вишнями и др. деревьями.

В каменном доме на втором этаже располагалась (хорошая по тем временам) квартира Ливеровских. Она стоит перед моими глазами до сих пор.

Квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни (примерно 20 кв. м.), столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. В квартире была также небольшая ванна с дровяной колонкой.

Мы поселились в кухне за шкафом и занавеской.

Для жильцов двух домов в саду вырыли настоящую большую землянку.

Через некоторое время Ливеровские эвакуировались, и мы остались в их квартире.

Последовательность событий во время блокады я не помню, но отдельные картины отчетливо запечатлелись в памяти.

Опять обращаюсь к воспоминаниям мамы.

Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый Год.

Раздобыть елку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце.

Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: – «Как красиво!». Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на «елку». Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребенок уже крепко спал.

Эта «елка» доставила сыну много радости и надолго.

Утром и вечером, восторгаясь ею, он не так замечал голод и холод, а по выходным дням подолгу, не отрываясь, смотрел на деревце и шептал: «Как красиво! Как красиво!».

Так удавалось поддерживать бодрость и скрашивать существование ребенка в мрачное время войны.

Мама была очень щепетильным человеком. Несмотря на отсутствие дров, денег, вещей, которые можно было бы обменять на хлеб, она не сожгла в квартире Ливеровских ни одной книги, ни одного стула, шкафа или другой мебели. Вернувшись из эвакуации, Ливеровские застали свою квартиру такой же, как они ее оставили.

Никаких сил наведываться в свою комнату на Кирпичном пер. у мамы не было. И как это ни парадоксально, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла эту комнату (и те немногие вещи, что у нас были) – нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.

А в это время, люди, даже не пережившие блокаду, занимали освободившиеся комнаты и квартиры. Но мама была совершенно не прагматичным человеком и считала, что нужно работать для государства, и оно это оценит. Но оно, естественно, это не оценило. Хорошо, что хоть тогда еще не были популярны фальшиво используемые искренние слова Ольги Бергольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».

Уже после войны нас прописали у Ливеровских с пометкой «без права на площадь».

Но продолжаю о военных годах. В 1942 г. мама из-за цинги перешла работать в Ботанический институт, там сотрудники института спасали уникальные растения. Свой вклад внес и я. Помню, как я красил желтой краской дощечки, на которых писали наименования растений.

Из-за голода и цинги с невероятно опухшими ногами в 1943 г. мама попала в больницу, а перед этим в больницу попал и я. Когда меня выписали из больницы, я один оказался в круглосуточном детском саду Ботанического института. Мир не без добрых людей. У мамы сохранились два письма воспитательницы детского сада, которые она посылала маме в больницу.

Первое письмо.

Б-ца им. Эрисмана

11 корпус, 3 этаж

I терапия, 6 палата

Покровской Е.

Т. Покровская, простите, что так пишу, я не знаю Вашего имени.

Алеша перешел к нам из больницы 1 февраля, т. к. Кл. Ив. ждала от Вашей знакомой его карточку. Но потом все уладилось, и он у нас. Сперва он показался нам всем бледноватым и немножко диким, очевидно отвык. Сейчас он гуляет, ест хорошо, ему даем только булку – черный хлеб он не получает. Боли в животе бывают временами, но не сильные. Только один день он не стал есть булку за обедом, но съел ее поджаренную на другое утро. Вообще аппетит у него хороший все время. Чувствует себя он тоже хорошо. Весел, румяные щечки, блестящие глазки. С ребятами ладит, играет вместе, чего раньше не было, командует ими. Вот и сейчас устроил в группе воздушную тревогу, и все девочки побежали в убежище с куклами. Готовимся ко дню Кр. Армии – Алеша будет моряком. Он и танцует и стихи говорит.

Шура Тихонова (ночная няня) вымыла его 13 февраля в бане, подстригла ему сзади волосики. Одет он чисто, белье меняют часто. Бронхит его прошел – кашля нет совсем.

Вот сейчас он стоит со мной рядом и просит передать, что ему здесь хорошо и что он Вас крепко целует. Не беспокойтесь, т. Покровская, об Алеше. Поправляйтесь сами, лежите спокойно. В выходной день он был у меня и в этот выходной опять я его возьму.

До свидания. Не беспокойтесь.

С приветом М. Васильева

16.02.43

Второе письмо.

Т. Покровская!

Напрасно Вы на нас с Алешей обижаетесь. Мы пишем Вам четвертое письмо. Я просила одного нашего педагога, она ходит в больницу им. Эрисмана к своей дочери, передать Вам записки, и она клянется, что отдала санитарке на Вашем отделении.

Вас интересует Алеша! Он здоров, очень весел и подвижен, никаких капризов и трудных разговоров. Охотно все делает вместе со всеми ребятками. Гуляет почти каждый день, катался все время с горки на санках. Щечки у него румяные, глазки горят, и он всем доволен. Животик не болит, кушает он хорошо. Добавку хлебную съедает. Добавочные мандарины и мед съел с большим удовольствием.

Посылает Вам поздравление с 8 марта. Все дети приготовили своим мамам.

Вчера у нас было родительское собрание, и дети на нем выступали с песнями, плясками и стихами. Алеша танцевал в пляске с флажками и говорил по собственному желанию стихи.

Жалко, что Вы не могли его видеть – он был очень хорош!

Ваше последнее письмо я показывала Кл. Ив., и она сказала, что о деньгах не беспокойтесь. Когда выйдете из больницы, тогда и внесете.

Последнее время я Алешу к себе не брала – у меня очень холодно +4, +5 град., и я боялась его простудить, т.к. в д/с у нас 12—14 град. Тепла. Белье ему выстирано. Голова, уши, ноги приведены в порядок. Так что не беспокойтесь о сыне, не торопитесь с выпиской.

До свидания.

С приветом. М. Васильева.

Алеша крепко целует свою маму.

После прорыва блокады в городе регулярно бывали салюты, и когда была возможность, мы ходили смотреть их на Неву, радуясь, что еще освобожден какой-нибудь город.

Вот какие бесхитростные стихи мама написала о блокаде Ленинграда.

БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДАНаперекор врагу, сквозь зарево пожаров,В блокаду – голод, холод и налет,Под гул и грохот рвущихся снарядов,Работать шел измученный народ.Слабели руки, тяжелели ноги…«Как длинен путь!Как труден, мрачен путь!»Идут… Торопятся…Добраться б до тревоги.«А это что? Рассудка муть?»На каменных ступеньках дома сидит мертвец;К забору прислонился кто-то и падает – мертвец;Вот вдоль дороги одиноко лежит мертвец;На улицах, на санках и в квартирахПовсюду он мертвец.Идут – плетутся на работу людиС одним стремлением: «Бороться! Победить!»А побледневшие упрямо шепчут губы:«Крепись! Крепись! Ты должен жить!».Сирены воют… Враг напал…«Дом рухнет?… Нет… Стоит.»«В нас метил, не попал», —Ребенок говорит.Слабели руки… Искривились ноги…«Как трудно раздобыть ведро воды!»А побледневшие упрямо шепчут губы:«Держись! Держись! Не упади.»Сирены вопли… Враг напал…Свист бомбы… Хаос… Смерч…Смятенье… Ужас… Мрак настал.И вместо жизни – смерть.Каким-то случаем хранимы,На балке двое стариковЗастыли, ужасом томимы,Среди разрушенных домов.Телесный недуг побеждая волейВ порыв единый все слились сердца.Мирились стойко с тяжелой долей,Решив бороться до конца.Шли дни… и с радостным известьемВ ночь накатилася волна,И жизнью, бодростью и счастьемВсех захлестнула вдруг она.«Прорыв блокады!Про-о-рыв бло-о-ка-а-ды!!!Как все мы рады.Мы – Ленинградцы.«Враг жив еще. Не забывайте —Враг у ворот!»Сплотились пылко, дружно, крепче,Хоть городу и стало легче.Шли дни… а с ними и победы.Нелегкие терпенья дниБессильные вскопали огороды,И вот в руках трудов плоды.Сильнее становились руки, легче ноги;Краснели губы, оживлялся взгляд;Не так уж лица стали строги;У многих исчезал болезни яд.У репродуктора.На лицах ожиданье…«Приказы» слушают —вот радостная весть.«Информбюро… Последний час… Вниманье!»Победы радуют, но вызывают месть.За раны близких, дорогих,За смерть, за разрушенья,Ответят строго палачиНе будет снисхожденья!Все это промелькнуло, пронеслосьВ тот миг,Когда вручалась мне высокая награда«Медаль за оборону Ленинграда».

В самом конце войны из эвакуации вернулись Ливеровские. Чтобы их меньше стеснять, в конце 1944 г. мама устроилась работать учеником, а затем гидрометеонаблюдателем на метеостанцию в Лебяжье. В результате она работала вахтовым методом – несколько дней в Лебяжье, несколько в Ленинграде. Я, конечно, ездил вместе с ней.

Помню вечером, кажется, 1 мая 1945 г. кто-то из работников метеостанции сказал, что 2 мая закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал – это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день окончания войны 9 мая мы ехали в поезде из Лебяжье в Ленинград. Всюду радостные лица. Если мне не изменяет память, улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение.

Конец войны

Итак, война закончилась. Мы еще жили на кухне у Ливеровских.

Воспоминания о Ливеровских

Образ жизни Ливеровских

Александр Васильевич был очень маленького роста и напоминал гномика с усами, Мария Владимировна же наоборот была высокая статная дама. А.В. – веселый, с большим чувством юмора, общительный человек; М.В. – сдержанная, молчаливая, неприступная, гордая женщина. По-видимому, она была моложе А.В.