Божена Прекрасная

– Милая, тебе опять нездоровится? – обеспокоенно спрашивал генерал.

И она, поправляя уксусную салфетку, безжизненным голосом говорила:

– Да, Николенька. Идите уж без меня. Для Майечки накидку возьми…

– Хорошо. Береги себя, Божественная.

Николай Григорьевич уверен, что после родов у жены пошатнулось здоровье, жалел её. Нет, лучше уж молчать.

С наступлением ночи, дождавшись, когда захрапит муж, Божена встала с постели и, набросив пеньюар, прокралась в свою комнату. Перед большим зеркалом на столе, где стояли баночки с кремом, румянами, помадой и прочими средствами для поддержания красоты, она расставила в подсвечники чёрные свечи, вынув их из запиравшегося на ключик ящичка, поочерёдно зажгла их. Закрыла глаза с трепещущими ресничками и погрузилась в полусон…

***

На стене бывшей господской гостиной одиноко висел портрет Божены в раме, где питерский художник изобразил её в чёрном платье, с веером в тонкой руке. Другие картины, среди которых были и ценные, принадлежащие кисти великих мастеров, увезли вместе с мебелью и дорогой утварью представители новой власти. Куда? А неизвестно. Сказали огорчённым коммунарам, почёсывающим подбородки, что всё изымается в пользу государства.

– А нам на чём спать, на чём есть? Али по-собачьи, на полу, прикажете? – сердился председатель коммуны.

– Доски вам дадут, сколотите столы и топчаны.

Раздосадованный Игнат скользнул взглядом по единственной оставшейся картине:

– А эту чего не забрали? Всё уж забирайте!

– Ценности не представляет… Кто это?

– А я знаю?

– Барынька это, – отозвалась Васёна, толкавшаяся неподалёку, – я видала… точно она.

– Красивая… – одобрил представитель. – Ну и оставляйте себе.

Божена в чёрном платье с обнажёнными плечами, сжимающая тонкой белой рукой пышный веер из страусовых перьев, словно ожила на холсте, раздвоилась, и вот её лёгкая призрачная тень ступила маленькой ногой в кожаной домашней туфле на грязноватый паркет.

Что стало с гостиной! Ни мебели, ни зеркал, ни ковров, ни дорогих бронзовых подсвечников. Голые стены с торчащими гвоздями, на которых висели раньше картины и гобелены.

– Мра-а-ази… – прошептала Божена и горько, со всхлипами, рассмеялась.

– Матерь Божья! – услышала она за спиной.

На лестнице стояла повариха со свечой в руке и таращилась в лежащую у ног темноту, барыни она не видела. Щёки у Анны побледнели, лицо исказилось от страха, она мелко крестилась, шепча молитвы.

Божена захохотала, глядя на дрожащие поварихины руки, шагнула в холст, будто в дверь, и исчезла.

Весь следующий день у неё было дурное настроение, она без причины накричала на няню и горничную, а потом, утомившись, застыла у окна с видом на Эйфелеву башню, где её и нашёл муж.

Генерал повозился с кресле-качалке, от чего оно жалобно скрипнуло.

– Не хмурь свой хорошенький лобик, усадьба в целости и сохранности… Надевай шляпку и поедем кататься с детьми, они давно просят. Хорошо?

– Так уж и быть, Николенька.

Генерал с трудом поднялся и привлёк Божену к себе, поцеловал в висок.

– Как я рад, что тебе больше не надо красить волосы, я так люблю этот лён… О, Божественная…

Он, задыхаясь и краснея лицом, покрывал поцелуями её волосы, щёки и губы…

– Николенька, а как же кататься? – тихо засмеялась Божена.

– Успеется…

***

Что ни день, то наведывается в бывший свой дом Божена, где сейчас расположилась коммуна. Хотя почему бывший? Она по-прежнему считает усадьбу своей, а коммунаров – грабителями. Невидимый дух ходит по дому, по двору, заглядывает в коровник, где бабы доят бурёнок и пеструх, в конюшню, в амбары…

– Разбойники, грабители… – раздаётся её свистящий шёпот.

Доярка настораживается:

– Фрось, ты, что ль, говоришь чего?

– Нет, я молчу.

– Почудилось, значит, – успокаивается баба.

А Божена уже в кухне. На плите в большой медной кастрюле булькает суп, она достаёт из-за корсажа мешочек с высушенными и растёртыми в порошок ядовитыми грибами. Мешочек самый настоящий, стоит его выпустить из рук – и он становится видимым.

Божена высыпает две щепотки в кастрюлю:

– Кушайте на здоровье, гости дорогие, хлеб да соль вам, – говорит она, подражая манере деревенских.

От двух щепоток половина людей заболеет, а вторая половина помрёт. Тогда и уберутся проклятые из усадьбы.

В обед коммунары отведали супа, а к вечеру слегли с отравлением. Бледная как полотно повариха рыдала и клялась, что суп был самым обычным, она сто раз такой готовила.

– Захарыч, вот те крест, я же всё, всё как всегда…

А Божена только хохотала, глядя на муки заболевших.

– То ли ещё будет!

Весь день она была весела, поминутно смеялась. Горничной подарила свою пёструю шаль с яркими розами на чёрном фоне, прошитый золотыми нитями, а няне выбрала из шкатулки серебряное кольцо с уральским самоцветом.

– О, мадам Хелен, это очень дорогая русская шаль, спасибо! – восхитилась Жюли.

Женевьев тоже осталась чрезвычайно довольна подарком. "Мадам сегодня в духе, – подумала она, – это неспроста!"

Чтобы порадовать мужа, Божена выразила желание поехать вместе со всеми завтрашним утром в церковь. Генерал просиял. И оттого, что жена мила и весела, и оттого, что захотела поехать в церковь, и оттого, что здоровье у неё, кажется, идёт на поправку. Он, листая газету, тихонько мурлыкал полечку, которую разучивала с Боженой дочь Маша.

***

Они ездили молиться в православный собор Александра Невского на улице Дарю. Николай Григорьевич своей вере изменять не собирался и считал это едва ли не самым страшным грехом.

– Красота какая… – шептал он, с благоговение рассматривая луковицы башен-колоколен с золотыми куполами.

Внутри церковь украшена настенной живописью, изображающей Богоматерь, Спасителя, Святою Троицу и святых. Дети во время службы таращили глаза на картины с библейскими сюжетами. Крошка Майя, вытащив замусоленный пальчик изо рта, показывала на Христа, ходящего по воде.

– Па, там дядя!

– Это Спаситель, доченька. – Генерал обожал детей, младшую Майечку в особенности.

Божене в церкви опять стало дурно. Она едва стояла на слабых, как будто ватных ногах, чувствуя сильное головокружение. Всё так и вертелось, мелькало перед глазами: яркие фрески, иконы, светильники, пятна горящих свечей в руках молящихся…

Божена вытерла кружевным платочком лоб, прикрыла глаза, чтобы унять эту бесконечную круговерть перед глазами.

– Мадам, вам нехорошо?

Женевьев, присматривающая за детьми, первой заметила, что Божене снова стало дурно.

"Странно, – подумала она, – почему мадам всегда делается плохо в церкви?"

– Да, мне душно, я выйду на воздух.

Едва Божена миновала паперть, как почувствовала облегчение, а отойдя на десяток метров от собора, и вовсе позабыла про недомогание.

"А матушка спокойно ходила в церковь, – вспомнила она, – добрая была… Старинной книгой не пользовалась, да и мне отдавать её не хотела, перед смертью велела сжечь".

Божена хотела исполнить матушкину просьбу, но открыла кожаный переплёт, украшенный золотым тиснением, и рука не поднялась. Удивительно, что в книге ей всё было понятным: прорисованные знаки, схемы, подписи к ним, все незнакомые ранее слова и заклинания. Это сила, это власть… нет, добровольно Божена с ней не расстанется. Лежит книга в запертом на ключ ящичке вместе с чёрными свечами и мешочками высушенных трав.

Служба закончилась. Нарядные прихожане выходят из собора, лица у них умиротворённые, светлые. Вот и генерал с детьми и няней показался, а с ними какой-то незнакомый солидный господин.

– Дорогая, это русский доктор, Пётр Аркадьевич, – отрекомендовал он, подходя к Божене. – Он будет тебя лечить.

– Здравствуйте, – доктор поклонился.

– Здравствуйте… Но зачем, Николенька? У меня есть врач, месье Леру.

– Не доверяю я этому французику, вот Пётр Аркадьевич придёт и осмотрит тебя.

Что ж, или она отговорит мужа от этой затеи, или придётся перед доктором изображать себя больной.

– Буду очень рада, месье, – Божена обворожительно улыбнулась.

4

– Жюли, Жюли! – заволновалась кухарка в белом чепце и фартуке, увидев в кухне мелькнувший подол. – Спроси мадам что готовить на ужин: рябчика или курицу?

– Я не хочу лишний раз попадаться ей на глаза, – испугалась горничная, – вдруг она снова не в духе? Спроси сама.

– Не могу. Когда я захожу в комнаты, она говорит, что теперь всюду воняет кухней… Пригласи мадам сюда, я сама скажу. Дурочка, чего ты боишься?

– Боюсь, злая она… Как посмотрит своими глазищами, так душа в пятки. – Хорошенькая, с пикантным личиком Жюли опустила голову. – Ну хорошо, если ты просишь, то позову…

Она заглянула в гостиную, в детскую.

– Мадмуазель Мари, вы не видели свою матушку?

– Она сказала, что будет читать у себя в комнате, – ответила Маша.

Жюли прошла через коридор к комнате Божены и тихо постучала. Ей не ответили. Горничная приоткрыла створку двери и заглянула в щель.

– Мадам, кухарка просит вас зайти на минуточку… Мадам? – она подошла ближе.

В комнате был полумрак от задёрнутых тяжёлых штор, на столике горели чёрные свечи и лежала раскрытая толстая книга, а мадам Хелена сидела, не шевелясь, и будто спала, но её серые глаза были широко открыты, в них плясали огоньки от пламени свечей.

Жюли стало страшно. И от этого обездвиженного тела, и от стеклянного взгляда, и от чёрных свечей, и от странной книги, в которой она заметила какие-то рисунки в виде кругов и звёзд.

Горничная на цыпочках вышла из комнаты, плотно прикрыв дверь.

– Мадам спит, не стала её будить, я же не сумасшедшая, – сказала Жюли кухарке. – Готовь что хочешь, потом скажешь, что она так решила.

Ей, болтушке и сплетнице, было тяжело держать язык за зубами: это же такая интересная история! А вдруг Хелен колдует? На неё, правда, не похоже, но факты, факты…

Отозвав в сторонку Женевьев, тряся кудряшками, горничная, не жалея красок, передала подробности про спящую мадам, про книгу и про чёрные свечи.

Женевьев слушала с вытаращенными глазами и отвисшей губой, а потом убеждённо сказала:

– Мадам – ведьма, я и раньше подозревала.

– Почему? – изумилась Жюли. – Потому что она злая?

Няня махнула рукой:

– Злая, но не поэтому… ей в церкви всегда дурно. Месье Николя молится и слезами умывается, а на Хелен лица нет, то краснеет, то бледнеет, дышать нечем, ломает её всю. Я сзади стою и всё вижу… А как выйдет – сразу здорова.

– Я теперь ещё больше боюсь, – с дрожью в голосе сказала Жюли, и её хорошенькое личико исказилось от страха, – придётся новое место подыскивать.

Женевьев кое-как успокоила подругу и вернулась в детскую.

"Ну надо же… надо же… – думала она, переодевая малышку, – такая ангельская внешность, такая милая, почти детская улыбка – и занимается колдовством! Интересно, а что это за книга? Есть ли там заклинание на богатство или удачу?"

Женевьев как-то по-новому стала поглядывать на Божену, теперь к неприязни добавилось ещё и любопытство, смешанное со страхом.

***

Майечка раскапризничалась. Куда-то подевалась её любимая кукла с настоящими волосами и фарфоровой головой.

– Не плачь, солнышко, сейчас няня найдёт твою куклу, – увещевала Женевьев.

В гостиной занимались музыкой мадам и мадмуазель Мари, из-за неплотно закрытой двери раздавались звуки вальса, то и дело прерываемые отрывистыми замечаниями Божены.

Женевьев прошла по комнатам, заглянула в будуар мадам и увидела куклу, брошенную кем-то в кресло-качалку. Она взяла игрушку за набитое ватой тело и вдруг взгляд упал на торчащий в ящике стола ключ, забытый Боженой. Няня приблизилась к столу и, прислушиваясь к звукам рояля, открыла ящик.

Ох, это женское любопытство… Сколько оно сгубило Варвар, кошек и тому подобных существ! Зачем Женевьев полезла в хозяйский стол, зачем достала толстую книгу, что она хотела там прочесть, не понимая по-русски ни слова?

В гостиной по-прежнему звучал рояль, няня листала пожелтевшие страницы, разглядывала непонятные рисунки. Она отложила книгу и вынула из ящика чёрный свечной огарок и бархатные мешочки, завязанные золотой тесьмой, в которых казались пахучие сухие травы.

Женевьев запустила руку в ящик и вынула нож с узким длинным лезвием, его рукоятка была украшена затейливой гравировкой. Её внимание привлекла белая шкатулка из слоновой кости, няня открыла крышку и замерла в восхищении. Какие украшения! Золотые браслеты с камнями, кольца, серьги, броши, подвески… Как же любит месье Николя свою жену, если дарит такие дорогие подарки!

Звуки рояли смолкли. Женевьев вздрогнула и стала быстро запихивать вещи в ящик стола…

Когда Божена распахнула дверь будуара, то застигла няню со шкатулкой в руках, которую она не успела поставить на место. Женевьев затравлено смотрела на хозяйку, и вид у неё был, как у мышонка, которого кошка застала у мешка с зерном.

Вид у мадам был страшен: глаза зло полыхнули, рот исказился, и оттуда, раздвигая алые губы, – Женевьев могла бы поклясться в этом – показался чёрный раздвоенный язык.

– Мра-а-азь… – прошипела Божена. – Как ты смеешь рыться в моих вещах?!

– Мадам, простите… я искала куклу… я думала, я ничего не видела, правда… – заикаясь, лепетала няня.

Божена звучно, с двух рук, надавала Женевьев пощечин. Она бы убила бедняжку, если бы не Николай Григорьевич, поспешивший на шум и крики.

– Она хотела меня обокрасть! Она рылась в моих драгоценностях! – мешая русские и французские слова, кричала Божена.

Женевьев плакала и говорила, что просто хотела посмотреть.

– Успокойся, дорогая, я выгоню её сию минуту, – уговаривал генерал.

– Нет, не надо, Николенька… после. Пусть поработает ещё, пока мы не найдём новую няню, – сказала Божена уже спокойным тоном.

Женевьев вышла из будуара ни жива ни мертва.

***

Божена выдвинула ящик стола. Нарушенный порядок не оставлял никаких сомнений: нянька копалась в вещах, брала книгу и мешочки с травами, свечи… Шкатулка – это так, для отвода глаз. В честности Женевьев она не сомневалась, знала, что та не возьмёт и забытого на столе франка, а о драгоценностях и говорить нечего.

Плохо, очень плохо… Нянька может разболтать – и поползут по всему Парижу многократно преувеличенные слухи. Муха станет слоном, можно не сомневаться. Господа, которые были очарованы ею, будут холодно кивать и отворачиваться. Их чопорные жёны сделают вид, что не знают никакой мадам Хелен. Надо немедленно заткнуть рот этой мерзавке, пока она не начала болтать. Жаль, конечно, дети её любят… Но ничего, полюбят и другую няню.

Женевьев ходила тише воды и ниже травы, стараясь не попадаться мадам на глаза, решая все вопросы через месье Николя. День шёл за днём, и няня успокоилась, решив, что самое страшное позади. Она потихоньку рассказала Жюли о том, что случилось в будуаре мадам. Горничная была в ужасе:

– Ты с ума сошла! Зачем ты полезла в ящик? Что ты там хотела найти?

– Не знаю… мне было просто любопытно, хотела сама убедиться в том, что давно подозревала.

– Ну, убедилась?

– Убедилась, она ведьма. Там мешочки с какими-то колдовскими травами, нож серебряный и книга с заклинаниями, – расширила глаза няня.

– Дурочка ты, Женевьев. Теперь тебя выгонят и рекомендаций не дадут, что тогда делать будешь?

– Может, и не выгонит. Мадам вроде успокоилась…

А через три дня это и случилось…

– Женевьев, тебя мадам зовёт, – заглянула в детскую Жюли.

– А что она хочет, ты не знаешь?

– Не знаю. Да не бойся, настроение у неё как будто хорошее, – подбодрила горничная.

Няня пригладила волосы и пошла к мадам, правда, не без дрожи в ногах.

– А, вот и ты! – Божена встала с кресла-качалки и подошла, улыбаясь и протягивая обе руки няне. Та робко подала свои.

– Женевьев, я хочу перед тобой извиниться.

– За что, мадам? – изумлённо подняла глаза няня.

– Я была очень груба с тобой, дала тебе пощёчину и обвинила в воровстве. А это не так. Я знаю, что ты не возьмёшь чужого, ты честная девушка.

– Спасибо, мадам.

– Я хочу отблагодарить тебя. У меня есть чудесное голубое платье, всё в кружевах и ленточках, оно очень подойдёт к твоим небесным глазам.

– Спасибо, мадам, – ещё раз поблагодарила девушка, не смея отказаться.

– Залезь, пожалуйста, на антресоли, там найдёшь плетёную корзину, в ней лежит платье. Забери его себе.

Веря и не веря, Женевьев под немигающим взглядом мадам вышла в коридор, где находились широкие антресоли, и поднялась по массивной лестнице наверх.

Нужная плетёная корзина нашлась в углу, няня открыла крышку и достала из неё нежно-голубое платье, украшенное несколькими рядами кружев по подолу и лифу.

– О, мадам, какая прелесть…

Прижимая ношу к груди, Женевьев стала спускаться с лестницы, держась одной рукой за перила. Вдруг её нога соскользнула со ступеньки, она потеряла равновесие и кубарем полетела с лестницы. Божена молча смотрела, как Женевьев, перевернулась через голову и замерла на полу, а потом спокойным движением подтянула колени к груди. Божена подошла и тронула носком туфли ногу девушки.

– Ну вот и всё, – тихо сказала она, а потом закричала изо всех сил:

– О мон дьё! Женевьев! Николенька! Женевьев упала с лестницы!

Прибежал Николай Григорьевич, опустился на колени, взял несчастную за руку, проверяя пульс:

– Умерла… Бедная девушка… – трагически прошептал он. – Господи, Боженочка, как же это случилось?

– Я велела поискать Женевьев корзину на антресолях, наверно, она оступилась и упала.

Выскочили из кухни Жюли и кухарка, ахнули, закричали от ужаса, заголосили…

– Дайте же простыню, я не хочу, чтобы увидели дети, – бросил Николай Григорьевич.

Вызванный доктор Пётр Аркадьевич констатировал смерть.

– Сломала шею, не повезло девушке, – грустно сказал он.

Доктору пришлось оказывать помощь Божене, которая так расстроилась из-за смерти бедняжки, что слегла в постель, а Жюли так тряслась от рыданий и страха, что пришлось отпаивать её успокоительными каплями.

5

– Не беспокойте меня, – сказала Божена детям и прислуге, – я собираюсь написать несколько писем.

– Хорошо, мадам.

Новая няня Катрин подхватила Майечку и унесла в детскую, несмотря на её протесты.

Божена закрыла дверь на ключ, вынула книгу и чёрные огарки свечей, зажгла их. В сумрачной зашторенной комнате яркие огоньки мерцали, чуть подрагивая, создавая атмосферу таинственности.

И вот она уже в поместье, ходит незримая по комнатам, по бывшей людской, заходит в амбар. Несколько дней назад Божена умертвила лошадь и корову, хоть и жаль было своё добро. Стоя в стороне, она наслаждалась отчаяньем и слезами скотниц, окруживших павшую корову.

– Мало вам… Мой хлеб едят, моё молоко пьют…

Божена достала из корсажа платья мешочек с высушенными мухами и высыпала весь в лари с мукой, не пропустив ни один.

– Кушайте на здоровьичко, гости дорогие, – хохотнула она.

Дохлые мухи вдруг ожили, зашевелились, расползлись по муке.

Рант утром повариха пошла в амбар за мукой для лепёшек, набрала полный таз. А там опарыши! Её крик и на краю деревни, наверно, услышали.

– Мать честная! С такими на рыбалку хорошо ходить, – почесал затылок председатель. – Откуда это?

– Из ларя.

Вся мука оказалась усеяна толстыми белыми червями.

– Чертовщина какая-то…

– А я что говорила? А ты не слушал, – азартно подхватила повариха.

Игнат понюхал горсть муки, стряхнул и вытер ладонь о штаны.

– Нормальная… вроде не воняет, есть можно.

Коммунары просеяли всю муку, опарышей отдали курам. Божена смеялась – шутка удалась!

***

Шорк-шорк-шорк… Сидя на корточках, Жюли чистила щёткой ковёр в гостиной. Однообразные движения не мешали ей думать, и горничная сотый раз вспоминала скорчившуюся возле лестницы Женевьев. Не может ли такого быть, что её смерть подстроена? Вдруг это мадам столкнула девушку с лестницы? Жюли замерла от этой догадки. Ну а что, это возможно… Никто не видел, как упала Женевьев, а хозяйка была рядом.

"Хелен ещё не знает, что я знаю", – внезапно пришло ей в голову, и от этой мысли у Жюли по спине забегали мурашки.

На пороге гостиной показалась Божена с каким-то французским романом в руках.

– Жюли, оставь в покое ковёр, он уже чистый. Лучше прибери на антресоли там пыли по щиколотку.

Услышав про антресоль, горничная побледнела и задрожала от страха.

– Мадам, пожалуйста… не надо… – пролепетала она, глядя снизу вверх на Божену. – Не надо, я ничего не видела и не знаю… У меня старая мать и маленький брат…

– Да ты с ума сошла!

– Умоляю, мадам… я не хочу умирать, как Женевьев…

Божена рывком подняла Жюли с ковра.

– Закрой рот! Что ты видела и знаешь?

Глаза мадам впились пиявками в лицо горничной, она не сумела солгать:

– Ничего… только свечи…

– Свечи… – Божена повернула кольцо на пальце камнем внутрь и ударила горничную ладонью по лбу. Та замолчала на полуслове.

***

– Мадам! Пойдёмте со мной в детскую… – заглянула в будуар испуганная няня.

– Что ещё случилось? – Божена недовольно закрыла книгу, не забыв заложить меж страниц закладку.

– Там Жюли… с ней что-то странное…

Мадам поднялась с кресла и прошла в детскую, которую делили на двоих сёстры Маша и Майечка. На полу, поджав ноги, сидела Жюли, расставив кукол вокруг себя полукругом. Куклы были Машиной гордостью, никому на свете она не разрешала прикасаться к ним. Это были маленькие барышни в шляпках и шёлковых платьицах, украшенных лентами, куклы с маленькими сумочками и букетиками искусственных цветов, куклы с собачками, кукла-китаянка и кукла-мулатка цвета кофе с молоком…

Жюли напевала песенку без слов и, держа на коленях куклу с длинными белокурыми локонами, неровно обрезала ей пряди волос маленькими ножницами.

– Я не смогла отнять, простите… – бормотала Катрин, стискивая кулачки.

– Жюли! Что происходит?

Горничная не повернула головы, продолжая мурлыкать под нос песенку. В детскую забежала разрумянившаяся Маша, застыла на пороге с широко раскрытыми глазами и немедленно разразилась плачем.

Куклу у Жюли попытались отнять, она выла и не отдавала, мёртво вцепившись в розовое кукольное платье. А потом стала нести такую околесицу, что месье Николя надел сюртук и лично поехал за врачом.

Говорить Жюли не могла, она или выла, или плакала, или напевала какой-то мотив без слов, а потом впала в ступор, прозрачная слюна висела в уголке губ.

– Психическое расстройство, может, шизофрения, – задумчиво сказал Пётр Аркадьевич. – Может быть, на неё так повлияла смерть той девушки… как её звали? Да, Женевьев. Это, конечно, неточный диагноз, могу и ошибаться – я не психиатр. Мои коллеги из госпиталя Святой Анны, безусловно, разберутся…

– Это уже не наша забота, а её родственников, – отрезала мадам, и врач с удивлением посмотрел на неё.

– Нет у неё здесь родственников, – раздался голос кухарки, наблюдавшей за происходящим из коридора, – Жюли приехала из Шартра.

– Ничего не попишешь, придётся нам заняться беднягой, – сказал Николай Григорьевич.

– А никаких странностей за ней не замечалось? Перемены настроения или подавленность? – Врач поводил туда-сюда своими часами перед глазами Жюли, она не обратила на это ни малейшего внимания.

– Нет, абсолютно ничего, никаких странностей, – пожал плечами генерал. – Ты ничего не замечала, дорогая?

– Жюли была сильно огорчена смертью Женевьев, но больше ничего необычного в её поведении я не замечала… Так жаль бедняжку, плохо, что у неё нет здесь родных… – Божена достала кружевной платочек, всхлипнула и сделала вид, что вытирает слезу.

– Мадам, я вам могу предложить успокоительных капель? А потом мы с вашим мужем займёмся девушкой.

– Да, пожалуйста…

Кухарка помогла одеть Жюли, и врач с Николаем Григорьевичем под руки вывели её из квартиры.

6

Семейные обеды теперь проходили почти при полном молчании, изредка прерываемом фразами: "Передай, пожалуйста…" или: "Люси, можешь подавать второе".

Новая горничная была довольно бестолковой, к тому же страшно напуганной рассказами соседской прислуги об умерших и сумасшедших девушках у месье Николя. Если бы ей не так нужна была работа…

Притихшие дети быстро управились с супом и мясным рулетом, невнятно поблагодарили и ушли из-за стола.

– Её поместили в госпиталь Святой Анны, где лечат душевнобольных, – сказал вдруг генерал.

Божена отложила вилку и промокнула салфеткой губы.

– Ты о Жюли?

– О ком же ещё.

– Она говорила что-нибудь?

– Нет, Жюли совсем не разговаривает, странно это, – нахмурился Николай Григорьевич.

– Не переживай так, Николенька… Люси, подавай чай… Всего-навсего какая-то служанка.