Блеснув на солнце

Что значит жизнь? Из тьмы и в тьму Промчался мотылек, мгновенье

Блеснув на солнце! … Человек

Сам по себе что значит в мире?

Кому он нужен? Кончен век,

И за прибор его на пире

Другой садится… Аполлон Майков.

Ида

В предновогодние дни, да и потом, до рождества, дни кажутся какими-то необыкновенными – в душе я-то маленький, то большой, взрослый. Мысли обращаются непременно к елочке, к огням и свечкам на ней, к деду морозу. Загорится ли гирлянда, сделанная в прошлом веке на оборонном заводе в нагрузку к гаубицам и танкам? Ведь ей сорок лет. Сомнения разрушаются – всегда загорается, но убывают числом светящиеся лампочки, осталось пятнадцать из двадцати, как и убывающему остатку моих лет. Некоторые мигают, гаснут, но оживают, чуть живы, словно старцы хромают. Елочка наряжена, горят огоньки гирлянды и несколько свечек. Зажигаю гирлянду и каждое утро, войдя в гостиную, а вечером и свечи, как до Нового года, так и после – до Рождества. Признаться, трепещет душа детским ожиданием чего-то, хочет светлого праздника, и потому каждое утро я включаю гирлянду, и горит она во все утро в темной гостиной под иконой. И на душе хорошо. Приближается Рождество, а с ним приходят мысли – что-то должно произойти, может быть даже необычайное, волшебное. Подумал, если загадать, то и сбудется, или что приснится, и тоже сбудется.

Весь вечер на елке горят огоньки лампочек, зажег и несколько свечек. Чуть колеблются кисточки пламени, замерла елочка, охраняемая дедом морозом. Он прислонился к комлю, румяными щеками он видится молодецки здоровым, хотя и седеет бородой, в красной шубе под поясом. Близится полночь. Выключил телевизор и гирлянду, задул свечи и воздал молитву перед иконой Праздники из тринадцати сюжетов, один из которых Рождество христово. Икону я нашел на чердаке, в доме бабушки Натальи Михайловны, в милой деревеньке Черновка под Угличем. Бабушка подарила ее с добрым напутствием: –Пусть хранит тебя господь, внучек. – Потушил свечу и подумал о праведнике в рассказе Бунина, умершим в ночной молитве перед иконой на коленях, да таким закостеневшим и найденным игуменом утром. Представил себя в конце отведенного срока таким же, и спросил себя: – Праведно ли этот год провел? Пожалуй, правда, с потрясениями, и спокойно отошел ко сну.

Проснулся. В комнате темно, прислушался – ни одного звука с улицы, обычного свидетеля наступающего утра. Неужели еще очень рано, хорошо бы, чтобы уже была хотя бы половина шестого, тогда бы и выспался. Люблю утро, не люблю долгий сон. Уловив звуки с улицы, обрадовался – близится или уже пришло утро, и снова закрыл глаза. Вдруг открывается дверь в спальню, и в свете из прихожей возникает Ида, но не какая-нибудь святая, а земная и знакомая. Остановилась и смотрит на меня, раздумывая, сплю я или проснулся. Увидев мои открытые глаза, улыбнулась приветливо и слегка поклонилась.

––Доброе утро, милый. Решила тебя навестить, ведь давно не была. Как жил без меня эти годы?

Ответ не прозвучал, но молнией промчались картины событий прошедших лет, задерживаясь на некоторых. Ясно увидел тот тоже зимний вечер с той же Идой, такой же красивой и молодой, какой она вошла теперь, знакомство с нею, поездку к Черному морю, попытки семейной жизни.

Началом знакомства было мое появление в ее студенческой группе в качестве куратора – старшего, помощника в учебе и словно бы воспитателя в этой группе, состоявшей в основном из девушек. В этой должности я уже побывал раньше. Тогда разность в возрасте между мною и студентами составляла года три. Появление мое в той группе вызвало их удивление, а у меня – смущение. –Молодой, ровня, будет нас воспитывать, –говорили глаза и улыбки на лицах студентов, и еще красноречивее – глаза некоторых студенток, которые выдавали интерес к почти равному себе по возрасту юноше, правда, с видом некоторого превосходства, как и положено девушкам, которые мнят себя взрослее и опытнее юноши-одногодка. В процессе беседы с группой чувствовалось некое соревнование за первенство – подчиним его себе или нет? Мне казалось, что я испытание выдержал.

В другой раз, по завершении занятий предстоял час политпросвещения, и я снова пришел в группу, чтоб поговорить о событиях в стране. Разыскав аудиторию на втором этаже филфака ЛГУ, с удивлением обнаружил: –Как так совпало! Ведь в лет семнадцать тому назад, будучи м.н.с. лаборатории радиоактивных изотопов и износостойкости зубчатых передач РПИ, я в ней я бывал каждую неделю на занятиях по немецкому языку, готовясь к сдаче кандидатского минимума. Заметной персоной среди нас, молодых учеников, был солидный преподаватель начертательной геометрии Николай Николаевич. Коренастый, круглый, седой, лет так под шестьдесят. Он тоже хотел получить ученую степень. Меня поразило: –Как можно в старости думать о том же, что и я – молодой, о диссертации. Еще большее удивление вызвал его уровень знания немецкого. Ведь все остальные имели хотя бы школьную и институтскую подготовку. А Николай Николаевич имел только военный опыт общения с немецкими пленными. Он не мог даже свободно читать. Читал по складам, как первоклассник. Преподавательница терпеливо ему помогала. Что-нибудь произнести, повторяя за преподавательницей на немецком, было для него проблемой трудно преодолимой, а нам, признаться, на радость, и мы наслаждались этим момента. Он запинался, коверкал слова, пыхтел, мычал, облизывал губы, но он не тушевался, держался бодро, весело, оптимистично. И действительно, продвигался в освоении немецкого. Правда, по завершении курса, преподавательница рекомендовала Николаю Николаевичу не спешить со сдачей кандидатского экзамена, а повременить, и прийти еще раз к ней в следующем учебном году, т.е. оставляла его на второй год. При расставании Николай Николаевич по кураторски напутствовал меня:

––Учи немецкий, сдавай минимум и защищай диссертацию! Деньги будут, и б… будут!– В первой части он ошибался не сильно, а вторая часть могла сыграть далеко не теперь – ведь заря разврата капитализма в нашей стране еще даже не алела, и появление подобных новых профессий в стране было за далекими десятилетиями. А в нашей стране секса и разврата не было. Возможно, Николай Николаевич был провидцем или имел опыт жизни при НЭПе? Лет через двадцать страна изменилась.

Вошел в знакомую аудиторию, встал за преподавательским столом, поздоровался, предложил вставшей для приветствия группе сесть, и осмотрел всех с улыбкой. Мой взгляд после путешествия по аудитории остановился на первом ряде. Я увидел, что прямо передо мной одна из девушек сидит на коленях у другой, обнимает ее, прижались щека к щеке и обе смотрят на меня с любопытством, и как бы с вопросом. Я замешкался с мыслью: –Как реагировать, и нужно ли реагировать? Чувствую, что группа с интересом ждет моей реакции, а обе передо мной – тем более. – И тогда девушка, держащая подругу на коленях, произнесла:

––Товарищ куратор, посмотрите – какая она развратная, ее нужно воспитывать. – Куратор с серьезным видом ответил:

––Да, конечно, для этого я и назначен куратором в вашу группу, и начал рассказывать о решениях последнего съезда КПСС, потом о событиях в стране и за рубежом, стараясь не обращать внимания на парочку передо мной, незаметно косил взглядом на нее. Та, которая развратная, вижу, ерзает на коленях, потом сползает и садится рядом, видимо разочарованная моим равнодушием к их акту.

И снова я куратор, но уже повзрослевший. С интересом знакомлюсь с группой, называя по журналу фамилии, и мельком посматривая на встающих студентов. Иду нашел довольно красивой. Потом, увидев ее резво идущей по коридору этажа, восхитился ее всей невысокой и ладной фигурой, в походке увидел горячность. Оказалось, что она отставала в учебе в немецком. Сессия приближалась, а зачета не было. По праву куратора настоятельно просил ее не откладывать и рассчитаться с долгом в этом семестре, предложил свою помощь, о которой она отказалась, – а жаль! – Потом, когда она долго отсутствовала в институте, звонил ей домой, застал ее мужа, видел ее в положении перед уходом в академический отпуск. Несколько лет не вспоминал о ней, правда, знал, что институт она окончила и теперь работает.

Мой давнишний знакомый Валерий – кандидат наук, с некоторыми странностями в поведении и манерах, позволявших предполагать о сбое в психике, выхлопотал себе полагающуюся по советскому закону остепененному научному работнику дополнительную комнату и соответственно получил новую квартиру. Предстоял переезд из одной комнаты в общей квартире в центре города в отдельную двухкомнатную. Валерий попросил меня помочь с погрузкой мебели. Читатель может полюбопытствовать:

––Что же за странности у моего знакомого, на которые я намекнул?

А были это навязчивая боязнь микробов, боязнь заразиться. Боязнь не прикрытая, а откровенная и выставленная на обозрение. Вот к нему-то я и ехал, смиренно готовый снова и снова видеть его причуды. В квартире можно было увидеть, что все стаканы и кружки, накрыты марлей. Двери он открывает нажимом локтя на ручку, не берясь за нее ладонью, перед порогами в квартире старательно вытирает ноги, многократно шаркая туфли, жмет вам руку через носовой платок, периодически сплевывает микроорганизмы, возможно попавшие в его легкие при вдохе. Но что поделать, оставалось терпеть – ведь он просил помочь. При всех странностях Валерий считался лучшим математиком в институте Академии. Сотрудники страдали от его странностей и в институте, но терпели и они, и руководители. Никто не мог так глубоко и грамотно дать анализ с математическими и прочностными расчетами публикаций, присылаемых в институт на рецензию, как он со своими странностями. Началом общения с ним могло быть что угодно, но очень скоро говорил лишь он, и говорил только о своих математических расчетах. Выбить его из этой колеи уже было невозможно – как конь, закусил удила, и понес – не остановишь. Попытки отвлечь новой темой были сродни воздействию на гороскоп – он быстро прекращал возмущение и возвращался в свою математическую колею. Улыбаясь в предвкушении увидеть все описанное наяву, ехал к нему автобусом. На одной из остановок увидел входящую Иду. Мы почти бросились навстречу друг к другу, обрадованные встрече.

––Прости, я еще не обсохла после бассейна,–сказала она, дотронувшись до влажных темных волос.

Мне предстояло выходить, и мы, торопясь, условились встретиться в субботу, первого апреля, в пять часов в центре города.

В субботу, с растянутыми и дававшими о себе знать болью мышцами после переноски мебели с пятого этажа и загрузки в новую квартиру, я стоял на месте встречи, встречая с надеждой, и провожая огорченным автобусы – ее все нет и нет. Эти встречи и проводы длились почти час, и я вернулся домой в недоумении. – Почему же не приехала? – Как вдруг раздался телефонный звонок – Ида.

––Слава, почему ты не пришел? Я долго ждала, а тебя все нет, и потом уехала.

––Как не пришел? Я был и ждал тебя почти час.

––А во сколько ты пришел?

––В пять.

––Да? А учел, что время сменилось на летнее?

––Ах, – нет, значит, я пришел по-зимнему, а ты по – летнему времени. Какое несчастье! Когда, наконец, государство отметит эти перемены!

Случайная встреча нас свела и сблизила, и однажды я услышал от нее с обидой сказанное:

––Что же, ты, когда был куратором, я видела, как ты смотрел на меня! Каким восхищенным взглядом меня встречал и провожал при встречах в коридоре нашего этажа! Но почему же не подошел? Я этого очень ждала.

Ее воспоминание удивило и взбудоражило меня, и я решил:

––Впредь, если встречу девушку, на которую захочется смотреть, как смотрел на Иду, непременно скажу ей – за что, и что глаз не мог отвести от нее. Не буду замкнутым, не стану хранить в себе впечатление, пусть даже ответом будет холодное молчанье, но не утаю. – Ида, и вправду, была необычайно хороша, и малы шансы другой вызвать во мне тот взгляд, который прожигал ее, и она чувствовала его даже спиной и на расстоянии. Как много было в его немоте!

В последующие смены времени наши часы всегда совпадали, и мы безошибочно сходились в нужном месте на все выходные дни. Ида приезжала ко мне с маленькой дочкой, отпускала ее гулять, и мы были свободны для жаркой любви. Девочка иногда заглядывая домой, заставала нас на диване, мама с нею разговаривала, решая ее вопросы, и разрешала гулять дальше, но не уходить далеко от дома. Мы снова были отданы друг другу. Было это каким-то захватывающим изнеможением, почти истязанием. В один из понедельников я ощутил головокружение, близкое к обмороку, и сказал себе:

––Пощади себя, ну и что, что прекрасна, что любима, что вкусна! Жить – или жизнь? И выбрал жизнь осторожную, не до изнеможения, без желтых звездочек в глазах.

Звоню Иде вечером. Мама отвечает, что ее нет дома. Звоню позднее – еще не пришла. Звоню уже во внеурочный час – все нет. Зашевелилось подозрение, появились обидные и ранящие мысли. На завтра позвонила сама.

––Ты вчера звонил, я уходила. Сосед сверху поздравил меня с днем рождения букетом роз, и я зашла к нему, немного задержалась. – Бешеная злоба захватила меня, хотелось кричать, рвать и метать. Но сдержался, и на ее спокойное –Встретимся завтра, – смиренно ответил, –хорошо.

После этого случая я потерял покой. Особенно страдал вечерами. Ревность мучила, жгла, жалила сердце. Пусть она честна, хорошо, но я не мог себя успокоить, и наконец попросил Иду звонить мне каждый вечер и желать мне спокойной ночи. Такое лекарство я прописал себе. Без него я не мыслил ложиться и спать, и не смог бы спать, не позвони Ида. Благодарен ей, она поняла, как я страдаю, и прилежно исполняла мою просьбу.

В день первого мая мы сидели на изогнутой длинной скамье над каналом, перед поляной, усеянной распустившимися веселыми беленькими маргаритками. Солнце уже хорошо грело, серебрило воду, в которой гонялись друг за другом и брызгались утки. Перед нами в пыльной лунке дорожки купались, попискивая от удовольствия, два воробья, слетевшие от таких же радостных товарищей с куста. Веселые люди проходили перед нами, густым потоком шли по горбатому мостику через канал, возвращаясь с набережной после демонстрации. Все были веселы, разговаривали, смеялись, группка пела песню. Некоторые несли портреты вождей и лозунги, флаги, держа древки то подмышкой, то на плече. Лица некоторых вождей преклонного возраста смотрели в землю перед тем, как оказаться на каком-нибудь темном и сыром складе после проветривания на ясном первомайском дне. Мужчина – гармонист в окружении, как и он подвыпивших демонстрантов, играл вальс «Амурские волны». Вокруг праздник, счастье и веселье. А я сидел возле Иды, мучимый ревностью, и истязал себя и ее упреками, и подозрениями. Она обнимала меня, гладила руки, успокаивала, разуверяя меня в подозрениях. Я, как снег под лучами весеннего солнца, медленно оттаивал, отходил. Становилось легче, боль ревности спадала, но никак не проходила совсем, и так и никогда не прошла насовсем, и далеко потом, после этого дня. Любовь и ревность – зачем они соседствуют? Или одно чувство не может существовать без другого. Как говорится, ревнует – значит любит. Кто-то из нашего брата ищет лекарство от ревнивой любви в вине, кто-то в компании друзей, кто-то кончает жизнь. А не лучше ли найти противоядие в другой? Но – нет, пока любовь в острой форме, другой не заразиться, сначала нужно выздороветь. Еще больше я стал успокаиваться, когда почувствовал, что и в Иду входит ответная моей любовь.

Пришло время зимней сессии. Очень большая, рекордная по кафедре, да, пожалуй, и по факультету, учебная нагрузка, дарованная мне зав. кафедрой Галиной Козак, привела в зимней сессии к длиннющему графику экзаменов со многими группами. И тут в субботу Ида упросила пойти с нею в бассейн, из которого она однажды выплыла очаровательной русалкой, и впорхнула в мой автобус. После мороза большим наслаждением было оказаться в теплой воде бассейна. И зима, и морозы, и зимняя сессия оказались за бортом бассейна. Я любуюсь и восхищаюсь профессиональным кролем и стайерской выносливостью Иды. Плывя наперегонки, позорно отстаю от нее. А как хороша она на тумбе перед прыжком вводу! Все бог дал телу, да и лицо одарил красотой. Скрытая сила изящного тела вызывает обожание его обладательницы. Обожатель по горло в воде под тумбой любуется Идой, завидует дару природы, тогда как свое тело пришлось создавать самому тренировками с двадцати лет, и по сей бассейновый день, штангой и гантелями. Подныривать под девушку, хватать за ноги, обнимать и топить ее, брызгаться, фыркать, кувыркаться – весь набор бассейновых радостей был получен, и я вернулся домой умиротворенным.

Звучит звонок, незнакомый голос спрашивает:

––Простите за беспокойство, наша группа вас ждала два часа, но теперь все разошлись. Почему-то вы не пришли на экзамен?

––Как, разве сегодня?

––Да, по расписанию так. – Начинаю соображать – какое принять решение, как выйти из создавшейся не лучшей ситуации? Спрашиваю, – можно ли будет собрать группу через два часа? – Попробую, отвечает староста группы. –Хорошо, собирайте, я еду. – В назначенный час я смущенный предстал пред улыбающейся группой. Для них неявка преподавателя была событием неординарным, с которым они встретились, как оказалось, впервые. Впервые, неожиданно, но воспользовались этим немедленно, и по их намекам я понял, что они хотят снисхождения при оценке ответов, поскольку преподаватель серьезно провинился. Расслабленность после бассейна еще не прошла, и принимать экзамен у большой группы до девяти вечера не очень хотелось, и я тогда предложил:

––Согласные на три балла могут дать зачетки, а претендующие на более высокий балл сдают экзамен в обычном порядке.

Примерно половина группы положила зачетки на стол, в которые я и проставил «удовлетворительно», остальные сдавали по всем правилам. Таким образом, Ида спасла нескольких студентов от трудного экзамена.

Приближался очередной праздник 1 Мая. Во всей великой стране партия воззвала к бдительности в организациях, ведь враг не дремлет и в праздничные дни. Ожидались провокации заброшенных в Латвию иностранных шпионов и диверсии всех вражеских капиталистических государств. И самое вероятное, что могло произойти – это коллаборационисты, враги советского строя, могли наброситься на освободившиеся на праздники от секретарш – машинисток печатные машинки, и начать печатать, печатать и печатать под многие копирки враждебные воззвания к свержению строя, а потом с верхних этажей, чердаков и колоколен соборов, например, Петровского или Домского развеять их по ветру для жадного к самиздату народу. Поэтому служащую министерства легкой промышленности рекрутировали на неусыпное суточное дежурство в министерстве. Иде предстояло дежурить сутки в ее пустующем министерстве. Местом дежурства был кабинет министра со знаменем. Ида подготовилась к дежурству основательно, что касается провизии. Истомила в духовке курицу, насадив ее на бутылку и обмазав толстым слоем майонеза, методом, унаследованном из местечка под Ровно ее бабушки, испекла пирожное «Наполеон», приготовила овощной салат с первыми пахучими огурцами. Меня же пригласила как защитника и в помощь скоротать вечернее время. И вот я, миновав прихожую секретарши, впервые в кабинете министра. Вошел в большой кабинет с портретами Маркса, Энгельса, Ленина и Брежнева. Посреди комнаты стол на десятки человек, окруженный креслами, а в красном углу два знамени – Союзное и Латвийское. На столе свободно разместилось все изобилие закусок и вино, а потом, под занавес вечера, под звуки праздничной музыки из радиоприемника, на этом столе хватило места, чтобы принять и нас с Идой под взирающими молчаливо, думаю одобрительно, портретами партийных вождей.

Признаться, я примерял себя к семейной жизни с Идой, и она жила у меня. Что-то в этом было необычное для меня, и не проходило чувство некой неловкости, неудобства и стеснения холостяцкого простора. Наверно укоренившаяся привычка быть в лучшей компании самому с собою не могла исчезнуть сразу. Возможно, следовало набраться терпения и ждать, ждать, но как долго? Ида делала домашние дела, но они воспринимались мною как излишняя хлопотливость. Мне не нужны частые борьба с пылью, пятнами, паучьими тенетами, но долгое приготовления непривычной пищи – перенести было нелегко. Роскошные длинные волосы Иды, оказывается, требовали больших хлопот, связанных с их просушкой свистящим феном, наклонами, мотанием головой и ими. Я чувствовал себя просто усталым от этих хлопот. Мужественно терпел, надеясь привыкнуть.

Ида утром выезжала на службу, а я в институт – то раньше ее, то позднее, и иногда вместе. Тогда в автобусе замечал видного мужчину, который поглядывал на Иду с большим вниманием. Я относился к этому с пониманием – сам бы смотрел на нее во все глаза, не будь она моей. Вернувшись в один из вечеров домой, Ида показала мне записку с номером телефона без имени. Кто-то в автобусе положил в карман ее пальто.

––Кто бы это мог быть? –задумалась Ида. Я посмотрел на номер и понял, что это наш, институтский, и связал мужчину, засматривавшегося на Иду в автобусе, с проректором по хозяйственной части нашего института. Встречая его в моем районе и в институте, оценивал его как потенциального конкурента, но сбрасывал со счета за проявленную плутоватость с залезанием в карман моей любимой Иды, и презирал за это. Представил себе, как он протирается сквозь плотно набитый утренний автобус к Иде, шарит тихонечко, боясь прикосновения к ней, оттягивает карман и боязливо всовывает записку, с нервной дрожью от мысли быть схваченным за руку, отвернув голову в другую сторону с безразличным видом. Не могла моя девушка обратить внимание на такого ухажера.

* * *

Студенческие годы, молодость, сводила в знакомства неизвестно почему, вдруг, совершенно беспричинно то с одним, то с другим человеком – наверно из-за еще оставшейся детской непосредственности и бесхитростности, открытости душ миру и всем. Так в мою жизнь вошел и Влад Шумилов, мало похожий на рижан, как русских, так и латышей. Он выглядел настоящим грузином, как потом оказалось, не только по виду он был им, но и по крови отца, да и появился он в Риге из Батуми. Интонации его говора указывали на его появление с Кавказа. Привез он и любовь к застольям, долгим и витиеватым тостам Грузии чудесной, ресторанам. Однажды мы с Владом оказались в ресторане «Рига». Играл оркестр, пела очаровательная солистка Нона, похоже, что она была казашкой или узбечкой, а может и кавказской народности. Влад был знаком с нею, и познакомил меня. В конце вечера, когда она сошла со сцены, я протанцевал с нею, и пригласил продолжить вечер у меня. Нона согласилась, и так это и произошло. Я уговорил ее не ехать домой, а остаться у меня. Ночь прошла в милом и ласковом противостоянии женщины мужчине. Близилось утро, и только тогда Нона со словами: –У меня больное сердце, я устала и боюсь, что если продолжим в том же духе, придется вызывать скорую. Лучше я отдамся. – Я с благодарностью принял ее жертву и после долгого утреннего сна, счастливого просыпания и завтрака Нона, напевая, покидала меня.

Как не помню появления Влада в моей жизни, таким же и незаметным было его исчезновение из Риги. О том, что его нет в городе, я узнал из открытки, присланной из Батуми. В ней он писал о своем бракосочетании и приглашал на свадьбу. Начало моей скромной инженерной жизни требовало оценить затраты на желанное присутствие на свадьбе Влада в Батуми. А оно поглотило бы мою инженерную месячную зарплату чуть не всю. Зная понаслышке о широких жестах грузин, подумал, что настоящим приглашением на свадьбу было бы и приложение оплаты дороги, и потому послал Владу только поздравительное письмо. Осталось желание хотя бы побывать в Батуми.

Миллионы народов страны и Ида мечтали о теплом Черном море. В один из вечеров Ида затронула, походя, тему о Черном море, а я вспомнил и рассказал, что в Батуми живет мой друг Влад. И тут Ида со свойственным ее темпераменту напором грудью атаковала меня с требованием узнать в турбюро о путевке в Батуми и созвониться с Владом, чтобы хоть кто-нибудь был там из знакомых. Путевка на двоих нашлась и на две недели с перелетом стоила 323 руб., заняв теперь уже только часть моей зарплаты. Созвонился с Владом, и он обещал встретить нас в аэропорте. Начались большие хлопоты Иды о платьях, купальниках, туфлях – ведь девушка впервые вылетала к Черному морю, и хотела предстать пред ним во всей красе. Наконец, все хлопоты приготовления закончились и после долгого полета мы вышли из ИЛ–18 в Батуми.

Встретил нас Влад, обросший черной бородой, в черных брюках, в черных остроносых кожаных туфлях, в черной рубахе с длинными рукавами –обычная, закрывающая от солнца одежда южан, но ни в коем случае не белая. Как всегда сдержанно немногословен, с насупленными бровями над глубоко сидящими глазами, красив, говорит с грузинским акцентом, все время курит. Автобусом доехали до гостиницы «Батуми». Пока мы заполняли бланки, Влад вел разговор с администратором на грузинском. Администратор – пожилая грузинка при этом посматривала на нас каким-то пронизывающим, недружелюбным взглядом, подозревала нас, видимо, в том, что и было на самом деле. Но она против этого и не смирится: –Грузинские девушки необыкновенны, и так не делают и этого не знают, и этой из Риги она не позволит. –Разошлись каждый по своим номерам, чтобы вечером, со всеми предосторожностями, Ида перебралась в мой номер.