Ола

– Не знаю, сеньоры, – вздохнул я. – Человек я не больно ученый, так что мало в таких делах понимаю. Может, почудилось мне…

– Не смущайся, Игнасио! – улыбнулся дон Рохас. – Ибо верим мы каждому слову твоему.

…Для него я, понятно, не Начо – Игнасио! Благородный, вежество всякое знает!

– Ладно! – решился я. – Слушайте!

Никому я об этом еще не говорил – только падре Рикардо. Он-то мне поверил!

– Кажется мне… Ну, в общем, видел я Святую Деву Марию, заступницу нашу милостивую…

Выговорил – и сжался весь. Вот сейчас сеньор Рохас, губами своими улыбочку изобразит!

Нет, не изобразил толстячок. Слушает.

– То есть, сеньоры, я и перепутать мог, мне тогда лет шесть было. Мы с дружком моим, Хуанито, как родители наши, царствие им небесное, с голодухи померли, на юг подались, в Андалузию. Ну, тепло там, хлеб есть. Да как-то погнались за нами собаки, у Хуанито нога подвернулась, упал он, закричал, а я не обернулся даже – страшно! Собаки эти проклятые не отстают – догоняют, много их там было, одни друга моего рвут на части, другие, стало быть, за мной…

За спиной – затихли крики,Не орет уже дружок мой,Помер, значит, Хуанито!Плохо помер – хуже нету!А канарские ищейкиМне на пятки наступают.Лай собачий да ворчанье –Словно смерть в затылок дышит!Под ногами – листья, листья,Лес вокруг, бежать нет силы,В горле сухо, будто каменьВ рот зачем-то затолкнули.А собаки – ближе, ближе,Понял я – не убежать мне.Вот и все, выходит, Начо!Лучше дома бы ты умер,Чем попал в собачьи зубы!Тут деревья расступились,За деревьями – дорога,Перекресток и часовня.Добежать бы! Сил уж нету,Прыгнул камешек под ноги –И упал я носом в землю,Для канарских псов – закуска.Только слышу голос чей-то,Тихий голос, ровно шепот:«Их уж нет! Не бойся, мальчик!Я всегда с тобою буду!»Приподнялся – где собаки?Нет проклятых, ни следочка!А у старенькой часовниСловно пламенем одета,В белом плате, в ризе белойНа меня глядит Она.

– Все ли с тобой в порядке, Игнасио? – спросил дон Рохас, заботливо так спросил. Мне даже не по себе стало.

– Да все в порядке, сеньор, – вздохнул я. – Переволновался только чуток, пока рассказывал. Бывает это!

– Поистине, сеньоры, это самая дивная история! – воскликнул Дон Саладо. – И отдаю я свой голос за то, чтобы признать моего славного эскудеро победителем в этой чудесной игре!

И все с ним согласились, спорить не стали. А я уже в себя пришел, поблагодарил, понятно – и снова странность приметил. Все мы о своем рассказали, а хозяин наш, сеньор Хорхе Новерадо – нет.

Как же так?

Не спалось мне ночью. Ну никак не спалось. И до тысячи считал, и по комнатушке, что мне досталась, из угла в угол ходил. Нет, не так что-то! И с доном Хорхе этим, и с замком. А в башку словно гвоздь забили – ведь приметил я что-то, еще там, у перекрестка! Приметил – а вспомнить не могу. Оно, понятно всякое бывает. Может, хозяева здешние – чудики, вроде моего идальго. Тот за великанами гоняется, эти из гор носу на кажут.

Но все равно – не так что-то! Вроде, и бояться тут нечего, опасность-то я кожей чую, печенкой. Нет, не зарежут и маврам не продадут, но все же…

А как заснул, уже под утро, такое сниться начало! Никогда ничего подобного не видел – даже во сне. Будто бы в горах я, в ущелье узком…

Латы блещут, крест кровавыйПо плащу огнем растекся,На руке моей – перчаткаИз тяжелой твердой кожи,А в руке уже не дага –Меч в руке из синей стали.А вокруг – лихая сеча,И веду я в битву войско.Каждый воин – в белых латах,И на каждом – крест алеет.Подивился я такому –Не иначе Дон СаладоСон мне этот одолжил!

ХОРНАДА VIII.

О том, как мне достался платок, завязанный семью узлами.

– Горы-то красивые, слов нет, – согласился я, глаза от солнца прикрывая, дабы эти самые горы получше увидеть. – Только, сеньорита, вы бы меня «сеньором» не величали, а особенно с фамилией вместе. Ежели честно, непривычно оно как-то!

…То есть, не в привычке, конечно, дело. Просто как услышу «сеньор Гевара», все начинает казаться, что я у севильского коррехидора[33]. Он, гадина очкатая, вежливость изображает. Даже перед тем, как на дыбу послать, все «сеньор», да «сеньор». И – по фамилии! Не Бланко, а Гевара. Все знает, змеюка!

Впрочем, сам я виноват – спросила меня сеньорита Инесса, отчего это фамилия моя такая странная – не как у идальго, вроде. Ну, а я, дурень, хвост распушил, что твой петух, и ляпнул: мол, Бланко – прозвище, не фамилия. Белый потому что, и монета еще такая есть, бланко. Маленькая совсем, в половину мараведи. А я тогда среди пикаро, что на площади Ареналь в Севилье собирались, самым маленьким и был. И белым самым.

– Вы правы, Игнасио, – чуть подумав, кивнула сеньорита Инесса. Серьезно так кивнула, значительно. – Конечно, среди рыцарей, что каждый день с врагами смертно бьются, нелепо соблюдать этикет, для дворцов придуманный. Но и вы, Игнасио, по имени меня зовите.

Чуть не подавился. То есть, не чуть – подавился слегка. Воздухом. За кого же лобастая меня принимает?

Да я уже понял – за рыцаря. Вернее, за рыцарского оруженосца – за эскудеро, значит. Этакий юноша благородный Игнасио Гевара по прозвищу Белый.

Белый Идальго почти! Ха!

А все потому, что утром мы так и не уехали. И собрались, вроде, уже, и Куло мой ушами дергал – застоялся, гулять хочет. Только вдруг прибегает лисенсиат наш, глаза – с двойной реал каждый, носик дергается, точно у кролика какого. Сеньоры, мол, сеньоры, я тут такое увидел! Мне хотя бы часок, или два, или лучше неделю…

А увидел он книжки, библиотеку, то есть. Нам еще вчера дон Хорхе сказал, что в Анкоре этой книжки имеются. Мне-то что, а толстячок запомнил. Запомнил – и утречком попросил разрешения туда нос свой короткий сунуть.

Сунул – и очумел. Очумел, о невесте своей даже забыл.

И что тут делать? Хозяин наш, сеньор Новерадо, возражать не стал, Дон Саладо тоже. А мое дело маленькое.

Но вот что интересно. Сеньор Рохас, понятное дело, в библиотеку нырнул – как раз она под тем залом круглым, где ужинали мы. А сеньор Новерадо моего рыцаря – хвать! И увел. И тут только сообразил я, что книжки те вроде крючка с наживкой. Сеньор Новерадо толстячка нашего сразу раскусил, вот и закинул удочку. Видать, очень ему хотелось с Доном Саладо наедине остаться да поговорить по душам.

И скажите мне на милость, о чем? О великанах с василисками? Так вроде дон Хорхе в своем еще уме.

А меня сеньорита эта лобастая на самый верх повела. Горы показывать. Красные они тут! А небо не голубое даже – белое. От жары видать.

– Я часто сюда прихожу, – вздохнула сеньорита Инесса, на горы эти красные глядя. – Мир такой большой, Игнасио! А для меня мир – только это…

А я в затылке почесал. Ну и папаша у нее! Никуда дочку не пускает. Она же тут спятить может, в этих горах.

Вот бедняжка!

– Там, на юге Севилья, да? Какая она? Большая, наверно?

– Что? – очнулся я. – Большая? Это уж точно!

И действительно большая, за день не обойти. И за два тоже. Но я-то обошел! Так что я про Севилью нашу неделю рассказывать могу. И про Собор наш с Хиральдой Поднебесной, и про Триану, и про Башню Золотую, и про то, где какие лодки к набережной Гвадалквивира пристают, и про Морскую улицу, и про Мавританскую, и про площадь Ареналь. И про пригороды все…

Есть чего вспомнить!

– Сколь славно, Игнасио, что ныне Севилья принадлежит добрым христианам, – вновь вздохнула она. – Даже не верится! Наконец-то…

Хотел я сказать, что двести с хвостом лет назад она нашей стала, но, понятно промолчал. Лобастая, поди, только байки про мавров и слышала, вот и живет, как при Сиде Компеадоре.

– А ведь вы моряк, Игнасио? – в темных глазищах словно вспыхнуло что-то. – Как бы я хотела море увидеть!

– Ну, не совсем моряк, – смутился я. – Но море видел, это точно.

Не моряк, потому что канаты тянуть и румпель крутить – это для других. Пехота я – морская. Для того Калабриец меня с собой и берет. Для дел всяких интересных. Да только не рассказывать же этой лобастой, что такое абордаж, или как тюки с шелком в бурю с борта на борт перекидывать!

– Пойдемте! – маленький острый подбородок резко дернулся. – Спустимся ко мне, и вы мне все расскажете, Игнасио. Все, что помните! И про Севилью, и про море.

Все? Ну, сказала! Однако же, нечего делать – пошел.

А бедная у сеньориты Инессы комнатка оказалось! Ковер, правда, есть, и кровать балдахином занавешена. И – все, если распятия не считать да двух табуреток. И еще лютня на подоконнике лежит. Не балует дочку дон Хорхе, не балует!

Один табурет мне достался, другой – ей. Сел я, воздух выдохнул, потом вдохнул.

И – поехали!

Ох, как она слушала! Будто я из Индии или с острова Сипанго приплыл. Словно я – последний, с кем она в жизни разговаривает. Ну, а я уж стараюсь. Тут ведь с умом нужно. Про наши с Калабрийцем дела языком трепать не след, не для ее это ушей. Плаваю себе, и плаваю. А вот про города разные – можно. И как папу римского на площади Петра Святого видел – тоже можно. И про всякое другое.

Слушает – вся вперед подалась, глазища черные горят, пальцы четки перебирают. А я этак незаметно сворачиваю туда, где девицам особо интересно. Чего где носят, во что ножки обувают, какие сейчас привычки у девиц этих. Я не то чтобы знаток великий, но кого в каждом городе вперед всего примечаешь? Их и примечаешь, красавиц.

Вот и пригодилось!

Отчего-то ей, лобастой этой, больше всего про Венецию понравилось. И то, что на гондолах там плавают, и что дамы с девицами часами на крышах просиживают – волосы солнцем выбеливают. А особенно про цокколи – обувку ихнюю, новую, самый писк. И действительно, каблук – в локоть от земли! Ходят, как на ходулях, бусами да серьгами позвякивают. Цок-цок, цок-цок! Оттого и назвали.

Рассказал я про эти цокколи. Выдохнул, на солнышко поглядел. Ого, считай полдня трепался! Как только язык еще движется?

– Спасибо, – кивнула она, значительно так кивнула. – Это все… Это все очень важно.

Хотел я пошутить – насчет цокколи, но понял – нельзя. Серьезная она девочка (то есть, конечно, сеньорита). Даже слишком. Ни разу не улыбнулась даже!

– Я знала, что мир большой, но не знала, что он такой… Такой разный. Жаль, мне не увидеть!

Грустно так сказала! Что за бес? Или дон Хорхе до конца дней дочку солить в этих стенах собирается? Ведь замуж выдавать уже пора!

Подумал – и язык прикусил на всякий случай. Ну и мыслишки у тебя, Начо!

– Так ваш замок тоже ничего, сеньорита… То есть, Инесса, – ляпнул я. – Крепкий такой замок! И горы красивые, значит.

Не ответила. Дернулось лицо – словно ударил ее кто.

– Этот замок… Его называли Замком Королевской Измены. Вы слыхали, Игнасио?

– Да откуда мне слыхать-то? – развел я руками. – И какому-такому королю тут изменили?

– Не королю, – тихо-тихо ответила она. – Значит, и это уже забылось… Тогда Кастилией правил король Альфонсо.

– Слышал! – обрадовался я. – Который Севилью вернул?[34]

– Да… – еще тише ответила она. – Но это случилось раньше, тогда в Севилье были еще мавры… Есть один романсьеро, очень старый…

Встала, плечиками дернула, словно морозом ее пробрало, отвернулась.

– Если хотите… Я могу спеть.

– Еще бы! – обрадовался я. – Хочу, понятно!

А что? Люблю, когда девицы поют. И когда танцуют – тоже люблю. А вот когда грустят – это лишнее. А Инесса как раз загрустила чего-то, так пусть развеселится чуток. И я послушаю.

Подала голос струна – негромко так, чисто. Затем другая, третья…

– Редко я играю, – наконец-то улыбнулась она, – а пою еще реже. Но…

И тут – словно стерло улыбку. Сжались губы, блеснули глаза.

– Слушайте!

Чуток помолчала, глаза на миг прикрыла.

Легли пальцы на деку…

Разошлась молва в народе,По Кастилии свободной,По Леону и Наварре,Будто зол король Альфонсо,Спать не может он от гнева,Ходит тяжкими шагамиПо дворцовым он покоям,Кулаки сжимая с хрустом.И не мавров проклинает,Не безбожных сарацинов.Зол король на дона Хорхе,Повелителя Анкоры.Славен Хорхе Новерадо,Всей Кастилии известен,Не пускает Хорхе мавров,Что гнездо в Севилье свили,Через горы Сьерра-Мадре.Каждый день стоит на страже,Все наскоки отбивая.Всем богат дон Новерадо,Но иных богатств дорожеДочь, прекрасная Инесса.И слушок в народе ходит,Будто сам король АльфонсоКликал юную девицу,В свой дворец в Вальядолиде,Ибо в ссоре был великойС королевой, доньей Кларой.Только гордая Инесса,Честь свою оберегая,Отказала королю.А Севилье мавританскойНа брегах ГвадалквивираВ своем замке Алькасаре,Что из золота построен,Абенгальб, эмир севильскийТоже с горя спать не может.Вновь разбиты его мавры,Снова Хорхе НоверадоНе пустил их в Сьерра-Мадре,Разгромил у стен Анкоры!Абенгальб письмо читает,И лицо его светлеет,Ибо пишет АбенгальбуВраг его, король Альфонсо:«Есть на чем нам помириться!Потому пошлю приказ я,Чтоб открыл тебе воротаГордый Хорхе Новерадо.Смерть его – тебе награда,Мне же – дочь его Инесса.И на том с тобой поладим!»И восславил МагомедаАбенгальб, эмир севильский,И велел седлать коней.В темноте не спит Анкора.На высокой черной башнеСам дон Хорхе НоверадоВместе с дочерью Инессой.Слышат – в трубы затрубили,И несет гонец известье,Что король приказ прислал им:Открывать скорей воротаИ впустить в Анкору войско,Чтобы вместе биться с мавром.Говорит отцу Инесса:«Это – черная измена!Мавританский слышу говор,В темноте тюрбаны вижу!»Отвечает ей дон Хорхе:«Не бывало и не будет,Чтобы я, дон Новерадо,Вдруг ослушался приказа.Если ж это все измена,Пусть Господь меня рассудит,С королем моим Альфонсо!»И ответила Инесса,Поднимая вверх распятье:«Слышит нас Святая Дева!Пусть же мне она поможет.Если враг ворвется в замок,Даст мне силы в миг последнийВниз шагнуть вот с этой башни!»А отец ее, дон Хорхе,Тоже руку к небу поднял:«Даже если я погибну,Пусть навеки здесь останусь,Чтоб стеречь мне эти горыОт проклятых сарацинов!И пускай сгорит Анкора,В черный пепел обратится,Даже мертвый, не позволю,Чтобы мавр пришел в Кастилью!»Обнял дочь дон НоверадоИ спустился вниз к воротам.

Замолчала, положила лютню обратно, пальцы сцепила…

Ну, вот! А я думал, веселее станет! Хотя какие могут быть песни в этаком замке?

Хотел спросить я, что дальше случилось (вечно эти романсьеро на самом интересном месте обрываются!), но не спросил. И так понятно. Об ином узнать захотелось.

– Выходит, Инесса, тот дон Хорхе так же звался, как батюшка ваш? А дочка его…

Не дослушала, кивнула. Кивнула, к окошку узкому подошла, вниз поглядела.

Обернулась.

– Ваши друзья уже во дворе, Игнасио. Пора вам.

Встал я, улыбнулся, руками развел.

– Погодите!

Резко так сказала лобастая, руку подняла. Растерялся я даже.

Подумала чуток, губки сжала, подошла к полке, сняла ларец. Маленький такой, из дерева полированного.

– У меня… У меня к вам просьба, Игнасио. Когда будете в Севилье, зайдите в собор. Тот, где самая высокая колокольня.

– Хиральда-Великанша которая, – кивнул я. – Зайду, если просите.

– Оставьте его там, где-нибудь ближе к алтарю. В этом ларце нет ничего, что могло бы осквернить святое место. Вот, посмотрите…

Достала ключик, провернула два раза. Заглянул я, а внутри – непонятно что.

– Это платок, – строго сказала она. – На нем семь узлов, очень сложных. Платок старый, ему, наверно, лет двести…

Ну, сказала! Новенький такой платочек, шелковый. А узлы и вправду – на славу. Прямо-таки морские.

– Это легенда, Игнасио. Просто легенда и ничего больше. Но пусть платок останется в Доме Божьем!

– Ну, как хотите, – согласился я. – Только у вас ведь в замке тоже церковь…

– У нас часовня, – перебила Инесса. – И не вздумайте развязывать узлы. Ни в коем случае!

– На-а-ачо-о-о!

Эге, а это внизу, Дон Саладо мне голос подает!

– Все ясно, сеньорита, то есть, Инесса, – бодренько заявил я. – Ларец – к алтарю, узлы не развязывать. Будет исполнено!

А самому как-то кисло сделалось. То ли не договорили мы с Инессой этой, то ли кто из нас лишку сказал.

И потом… Я уеду – она останется: в этих стенах куковать да на горы красные глядеть. Не мое это, вроде, дело…

Или мое? Что за бес, опять непонятно!

А она, Инесса, улыбнулась – второй раз за весь разговор. Улыбнулась, что-то маленькое мне протянула:

– Это вам на память, Игнасио. Носите на воротнике, лучше, чтобы никто не видел.

И – в глаза мне взглянула. Серьезно так, со значением. Я как в глаза ее черные поглядел, так и о подарке забыл. Сжал в кулаке – и все.

А если честно, то не только о подарке – обо всем запамятовал. Да чего уж тут!

Кулак я уже во дворе разжал, когда на Куло своего взбирался. Дон Саладо, орел наш, уже на коньке своем восседает, сеньор лисенсиат на муле, окуляры нацепил, бумажку какую-то читает, оторваться, грамотей, не может. И мне пора.

Поглядел, а на ладони моей – булавка. Да не простая, серебряная, с синими камешками, маленькими такими. Яркими!

Эге, оберег. Да еще из серебра! Молодец, лобастая, понимает!

Нацепил я эту булавку на воротник рубахи, даже приятно стало. Все?

Нет, не все. Ларец! Подумал я, достал ключик, вынул платок – и на груди спрятал. Сохранней будет! А ларец пока и во вьюке полежит, не пропадет. И тоже – приятно. Вроде как рыцарь я, что платок дамы своей на груди у сердца греет.

Подумал – и чуть за ухо себя не дернул. Окстись, Начо! Тоже мне, Белый Идальго нашелся!

– Готовы, сеньоры? – это Дон Саладо, весело так, не иначе, отдохнул в этих стенах, сил рыцарских набрался.

Да чего уж там, готовы. А вот и дон Хорхе. Улыбается в бороду свою черную.

– Счастливого вам пути, сеньоры! И да минует вас зло. Да пребудут с вами Господь и Дева Святая!

– Амен! – это мы, в три голоса.

Ух, красиво получилось!

– У нас примета есть, – смеется сеньор Новерадо. – Просто примета, старинная, не больше, но все-таки… За воротами не оглядывайтесь, пока до перекрестка не доедете. И в этом просьба моя будет…

Ну, ясное дело, я и сам в приметы верю. Да только чудной замок! Приметы, легенды, обереги… Впрочем, кто их, благородных, поймет?

Обернулся я – как раз перед воротами, чтоб обещания не нарушить. Обернулся, наверх посмотрел…

На самой вершине донжона стояла Инесса. Стояла, на нас смотрела. А затем рукой махнула – раз, другой.

И показалось вдруг, что именно мне она машет…

Креститься надо, ежели кажется, Начо!

Вздохнул я, кончик носа отчего-то почесал.

Отвернулся…

За воротами Анкоры,Где дорога к скалам жмется,Вдруг очнулся толстячок наш,От бумажки взгляд свой поднял,Усмехнулся этак едко:«Мне в приметы верить стыдно!»И – немедля обернулся,Поглядел опять на замок.Поглядел, снял окуляры,Головой качнул и молвил:«Что-то жарко нынче стало!Или холодно, не знаю!»Мы с идальго удивились:Что за притча? День нежаркий,И с чего наш муж ученыйПот платочком вытирает?Эка вдруг его прошибло!

ХОРНАДА IX.

О том, как мы лечили сеньора лисенсиата по его же системе.

– Вперед, сеньоры, вперед! Поспешим, ибо, чую я, ждут нас славные подвиги!

Если кто и чувствовал себя наилучшим образом, то это, конечно, Дон Саладо. Приободрился, даже как-то шире в плечах стал, повязку сбросил, шлем-тарелку на уши свои оттопыренные надвинул, бороду-мочалку распушил. И конек его почуял что-то словно, копытами бьет, из ноздрей – чуть ли не пламя с дымом.

А мы с сеньором лисенсиатом на призывы горячие даже не откликались, потому что и так вперед ехали. Вперед – и вниз. Горы уже поменьше стали, вроде как отступать начали, а слева, в ущелье, речка зашумела. Реку эту толстячок сразу узнал, да и я узнал – Сухар, его еще Сухаром Бешеным называют. Ну, это он весной Бешеный, а сейчас плещет себе и плещет. И течет куда надо – прямиком к Гвадалквивиру.

В общем, тут я бы уже и без сеньора лисенсиата не заблудился. Тем более толстячок, как только замок мы этот, Анкору, позади оставили, в задумчивость впал. Даже не впал – вгруз. Носик свой короткий чуть ли не до груди опустил, насупился, и лишь усиками тонкими – дерг-дерг. Тик на него напал, что ли?

А я и сам помалкивал, потому как было о чем мозгой пораскинуть. Рыцари, замки, легенды всякие да девицы красные – это больше для Дона Саладо…

…Хотя насчет девиц – тут еще подумать следует. Зацепила меня сеньорита Инесса! И чем – не пойму даже.

И вообще, горы эти словно для идальго моего нарочно взгромоздили. Катайся тут сто лет, великанов с василисками разыскивай. И места подходящие, и людям никакого вреда. Да только горы скоро позади останутся, и въедем мы в королевство Кастильское, где в каждом селеньице альгвазилы на тебя косятся, где по дорогам Святая Эрмандада таких, как мы, гоняет-ищет.

И если бы только это! Мне еще свои эскудо отработать надо. А там и Севилья…

Ну, о Севилье я решил после подумать, иначе мозги набекрень свернуть можно, и будут они вроде шлема Дона Саладо. Оно бы до Гвадалквивира доехать в такой-то компании! Один мой идальго калечный чего стоит, а тут еще и толстячок…

– Скажите, Начо, не приходилось ли вам наблюдать некое явление природное, именуемое арабским словом «мираж»?

Я даже головой мотнул. Ну и пляшут мысли у сеньора лисенсиата. Мираж ему подавай!

– Отчего же, приходилось, сеньор, – поспешил согласиться я. – Да кто же эти миражи не видел? Особенно если жарким летом, вроде как сейчас. И воду на камнях голых видел, и целый лес видел, и города даже.

…Особенно в Берберии, как ветер этот проклятый задует, сирокко который. Да ну ее, Берберию, там только верблюды жить и могут!

– Это хорошо, – вздохнул толстячок и лоб платком вытер – в который уже раз. – Это хорошо, Начо!

Хотел я узнать, чего же тут хорошего, да не стал. Что-то не так с нашим лисенсиатом. Приболел, что ли?

А дорога все вниз и вниз, а Сухар все громче плещет, ущелье заполняет. И под плеск этот стал я думать о всяком-разном, а все больше о сеньорите Инессе отчего-то. Не только о ней, конечно. И о Севилье тоже. Ох, и много дел у меня в той Севилье, а как поразмыслить, все к одному сводятся…

Только бы человек мне нужный на месте оказался! Да еще хорошо бы человечка этого не в Соборе и не в Башне Золотой прихватить, а где-нибудь как раз посередине, потому как светиться ясным месяцем мне не след. Ну, никак не след!

В общем, задумался. Задумался, и не заметил даже…

– Начо! Начо!

Вначале показалось – сеньор лисенсиат зовет. Ан нет – Дон Саладо. И озабоченно так. Великана приметил, что ли? Как раз вон и скала подходящая, впору будет…

– Нам надлежит вернуться, Начо! Ибо спутник наш…

Толстячок! Оглянулся – нет толстячка. Вот бес!

– С мула свалился? – брякнул я первое, что на ум пришло. По глупости брякнул: свалился бы – голос подал. Или хотя бы плеснуло, ежели он головкой – да в ущелье.

Фу ты, мыслишки!

– Отнюдь! – покачал своим шлемом доблестный идальго. – Однако же…

Что за «однако же» мы узнали, как только одров наших поворотили и за уступ скальный заехали. Сидит бедолага лисенсиат на камешке, голову руками обхватил, а мул его рядом бездельничает, травку, от жары желтую, пощипывает.

– Сеньор! – воззвал рыцарь голосом, что твоя труба. – Добрый сеньор Рохас! Уж не случилось ли чего с вами?

Нашел, что спросить! И так ясно. А вот что именно…

Думали – не слышит. Нет, почуял толстячок. Почуял, голову от ладоней оторвал (или наоборот, не разберешь)…

– Кажется… Кажется, сеньоры, захворал я изрядно. И хворь моя…

Этого еще не хватало! Подскочил я, первым делом за лоб его взялся. Лоб, как лоб, не горячий, не холодный…

– …немалое опасение мое вызывает!

А я уже его за средний палец тяну – верное средство, если нутряность прихватило. Тяну, значит…

– Нет, нет, Начо! Хворь моя скорее меранхолическая, правильнее же выразиться «меланхолическая», ибо слово сие, в языке нашем искажаемое, от греческого происходит…

И тут я пуганулся – всерьез. А не спятил ли толстячок наш? То-то после замка он сам не свой!

– Надо бы лекаря, – заметил Дон Саладо. – А не ведаешь ли ты, Начо, есть ли таковой в селении ближайшем?

Я только отмахнулся. Селение, ближайшее которое, это Касалья-де-ла-Сьерре, не селение даже – городок. Да только откуда там лекарь? Там скорее крысомора найдешь!

…Хоть по мне, что лекари наши, что крысоморы – одни других стоят. Не все, конечно. Но многие!

– Суть же хвори моей, – продолжал меж тем лисенсиат, – в неадекватности, с которой я мир наш воспринимаю.

Как услыхал я слово «неадекватность», так сразу понял: лечить! Лечить – и немедленно!

Кое-что мы с Доном Саладо все-таки уразумели. Не спятил толстячок, хвала Деве Святой. Не спятил – но кажется ему, сеньору Рохасу, что все-таки завелись в башке его ученой тараканы. А отчего – не говорит. Мы его и так спрашивали, и этак. Есть, стонет, причина, а потому, мол, в себе я сомневаюсь.

А я на Дона Саладо между тем поглядываю. Ну, точно, он заразу разносит! Сначала я чуть было не повелся с мечом этим щербатым да с василиском (вспомнить стыдно!), теперь вот сеньор Рохас, даром что ученый человек. Только у него, книжек начитавшегося, башку на другую сторону перекосило.