Победители

Хозяйство было разорено. Убогие женщины-работницы и няня ушли. Орина то молилась, то плакала, люди говорили, что помешалась. Приехала сестра Феклинья из города и забрала Оринину дочь Анюту. Орина подалась в монастырь, но монастырь скоро закрыли. Орина ходила по деревням, молилась, но и за это ее стали преследовать. Обессилела. Заболела. В небольшой деревушке приютила ее одинокая старушка. Орина немного оклемалась, пошла работать на железную дорогу. Через год старушка, у которой она жила, скончалась, перед смертью переписала дом на Орину. Орина забрала дочь к себе. После войны Анюта закончила семь классов и курсы бухгалтеров и пошла работать в колхоз. Орина с дочерью решили попроведать свою усадьбу. Все было растащено, постройки разломаны. Где когда-то был дом, перед окнами росли три березки и кусты калины. Анна вспомнила эти березы и кусты калины, в которых она пряталась и ела кислые-прекислые ягоды. Кругом было запустенье. Вся усадьба заросла молодым осинником.

На карте района было отмечено – хутор «Одина», которого уже не было двадцать лет.

Прошли годы, не стало Орины, но у Анны осталась тоска по детству, память по своему дому, по веселому месту «Одина».

Симеоны

Сенька – сын Тани Таборы Торопициной, но кличке Торопица, – огромный, в сажень ростом, широкоплечий, лобастый, коротко стриженый, со светло-карими, слегка прищуренными глазами, стоял среди галдящих, под хмельком, мужиков и на спор разгибал подковы и сгибал медные пятаки без особой натуги, с улыбкой на скуластом лице. У моей бабашки по маме он был единственный сын из восемнадцати детей, рожденных год за годом от состоятельных мужиков, которые обычно оставались на недельку после ярмарки пображничать у моложавой ладно сложенной, веселой хозяйки.

Семен вниманием и лаской обделен не был – кормилец в старости. На дочерей внимания не оставалось, росли сами по себе, надо было варить брагу к воскресеньям и праздникам. Девчата росли сами по себе.

Сын уехал в город, поступил на завод. Через два месяца, присмотревшись к новичку, начальство предложило учиться на вечерних механико-технических курсах. Через два года Семена определили в мастера – не только за силу и умелую хватку, но и за сноровку и смекалку. Зарабатывал он прилично. Домой в село на праздники приезжал в костюме-тройке, шляпе, с тростью, набалдашник которой был инкрустирован полудрагоценными камнями. Золотая цепочка часов свисала из жилетного кармана. На людях стыдился за разболтанную, уже немолодую мать-бражницу. Изрядно подвыпив, начинал воспитывать мать. Мужики совестили его и упрашивали, чтобы не обижал Татьяну. От их нравоучений Семен еще больше изводился, начинал свирепеть, хватал мужиков и выбрасывал в окна. Слышался звон разбитого стекла, треск ломающихся рам и вопли мужиков. В доме появлялся урядник, Семен мгновенно успокаивался, просил прощения у матери, мужиков и урядника и отправлялся отсыпаться в чулан.

Русско-японская война затягивалась, царские войска терпели поражение за поражением. Рабочие, мастера, заводское начальство – все проявляли недовольство царским правительством. Когда в Москве вспыхнуло восстание, всколыхнулась и Мотовилиха. Семен уехал к матери в Григорьевское от греха подальше. Когда вернулся, завод было не узнать. Кадровых рабочих, которые участвовали в боях на вышке, или засекли казаки или уволили. Принимали новичков, в основном деревенских, которые ради куска хлеба готовы были выполнять всякую работу и в любых условиях.

Семену Торопицину шел тридцатый год, претензий и замечаний к нему не было, и его поставили на прежнюю должность. Поработав неделю, поехал в село, у матери встретил свояка – мужа старшей сестры Феклинии, Чебыкина Сеньку Самкова (Симеона Самуиловича), папиного брата, который валился, что род их разросся, а земли по косогорам всем не хватает, а на крутяках одни каменья. Семен Торопицин предложил: «Поехали со мной, у меня в цеху работников не хватает, поработаешь год-два подручным на ковке стволов, понравится – останешься». Семен Самков согласился.

В августе 1914 года разразилась война с Германией. Россия втянулась в затяжную войну, Февральскую революцию поддержали и рабочие, и управленцы. Но временное правительство не смогло обеспечить порядок в стране – начался разброд и шатание. После октябрьского вооруженного восстания в городе в течение месяца установилась Советская власть, но не стало продовольствия в магазинах. На рынках цены подскочили в десятки раз. Среди рабочих начался голод, тиф. Многие были недовольны Советской властью. После взятия Колчаком Екатеринбурга в городе начались контрреволюционные выступления. Рабочие и обыватели надеялись, что с приходом Колчака положение исправится, но стало еще хуже. По городу рыскали головорезы Колчака, пороли и расстреливали всех, кто попадался под руку, даже тех, кто сочувствовал Колчаку. Отступая, Колчак насильственно мобилизовал мужское население Перми. Оба Симеона попали в особый Пермский полк. Семена Торопицина, как грамотного, определили взводным, а Семена Самкова направили в комендантский взвод. Выполняя приказы Колчака, Семен Торопицин не раз участвовал в расправах над чалдонами, которые не подчинялись колчаковцам. За Николаевском солдаты полка взбунтовались, не хотели идти в дальние края, просили отправить их домой на Урал, к семьям. К тому же солдаты голодали, завшивели, тиф косил десятками. Кто-то пустил слух, что Колчак вез царское золото, и часть его раздал офицерам. В полку создали солдатский комитет. Стали проверять вещи офицеров. У ротного капитана Мещерского в вещевом мешке нашли шесть кусков душистого туалетного мыла и две пары английского шелкового белья и тут же за вагоном на насыпи расстреляли.

Было принято постановление: пусть каждый решает сам – возвращаться домой или оставаться в эшелоне. Солдаты зашумели: «Как добираться обратно, кто повезет, где брать пропитание?» После долгих споров решили всем полком перейти на сторону красных, а если кто не хочет, пусть уходит в колчаковские части.

Два Симеона уселись на шпалы, скрутили цигарки, морщась и кашляя от гадкого табака, глядя друг на друга, молча прощались. Семен Самков, вытирая слезы рукавом шинели поднялся, обнял свояка и товарища по работе, прошептал: «Я – домой, семья ждет, родители старые, дети малы, жена больная (сердечница). Кто за ними досмотрит?» Семен Торопицин сквозь всхлипывания ответил: «У меня только мама да сестры, кроме младшей Танюшки все замужем, досмотрят за мамой (Семен не знал, что год назад мать умерла от тифа), дай замаран я шибко, невинная кровь па моих руках, об одном жалею: пустую жизнь прожил, все по гулянкам бегал, девиц менял, как цыган лошадей, семьей так и не обзавелся».

Семен Торопицин с оставшимися офицерами, прапорщиками, унтерами примкнул к следующему эшелону отступающих колчаковских войск. После иркутской трагедии, ареста Колчака, отряд, возглавляемый полковником Конюховым отряд, который состоял из пермских и екатеринбургских вояк, стал пробираться к Хабаровску. Сказывали, что там обосновали большие села переселенцы из Пермской губернии. Не доезжая Читы, передали, что в одном городе или японцы, или американцы. Решили пробиваться и Манчжурию, Полковник Конюхов знал эти места: воевал в Русско-японскую. Набралось человек сорок. Ночью вышли к Амуру. Решили захватить рыбацкие лодки. Попрощались друг с другом, обменялись адресами и поменялись на память самым заветным, у кого, что было: трубками, портупеями, складными ножами. Поклялись, кто останется жив, сообщить родным. Сбили замки у нескольких лодок, в том числе и двух баркасов. Провозились до утра. На рассвете с берега их заметили. В поселке началась суматоха. Только отплыли от берега, как по ним начали стрелять сначала из охотничьих ружей, а затем и из пулемета. Лодки плохо повиновались, сильное течение реки тянуло их обратно к мысу. Еле-еле доплыли до середины, и тут с берега по ним начало бить орудие. Четвертый снаряд разорвался прямо на баркасе. Лодки сбились, на стремнине стали переворачиваться от рвущихся снарядов. Семен увидел, что баркас начал тонуть, сбросил шинель, портупею, спрыгнул в воду и поплыл обратно. Шальная пуля угодила в правое плечо. Рука онемела, вода окрасилась кровью, одежда намокла, и он почувствовал, как вода затягивает его вниз, понял, что тонет, и огорчился, что не успел сделать обещанный подарок к совершеннолетию любимой младшей сестрице Татьяне – золотой медальон, который хранил в нагрудном кармане.

Один баркас успел доплыть до китайского берега.

А на русском берегу подоспевшие селяне выловили баграми несколько полуживых беглецов. Костерили их на чем свет стоит за порушенные лодки.

Через три года какой-то мужик, проходивший через деревню, говорил, что кто-то из сослуживцев Семена разыскал Татьяну, его младшую сестру, передал серебряный портсигар и рассказал о путях и дорогах братца от Перми до Читы.

Семен Самков вместе с солдатами полка подался к красным, их отправили на переформировку в Николаевск. Там Семен заболел тифом, не успел оклематься, как подхватил возвратный, одним словом, из лазарета в лазарет. В двадцать первом году добрался до дому, отощавший, худой, бледный, с ввалившимися и потухшими глазами. Через месяц отправился на завод. На заводе новое руководство, но большинство начальники Цехов и мастеров были прежние, знакомые. Возвращались рабочие, узнавали друг друга и радовались, что есть работа и есть коллектив. Перед Отечественной войной Семену стукнуло шестьдесят, но он еще был бодр и в силе. Заводское начальство упросило его поработать еще годика два, подучить молодежь. Семен с удовольствием и гордостью проходил мимо своего портрета на заводской аллее. Тридцать пять лет было отдано заводу и величию России. В цехах переходили на ковку паровыми молотами. Во время войны Семен по неделям не выходил с завода, спал по пять-шесть часов на дощатом топчане в углу цеха, но в субботу обязательно всей сменой – в парную городской бани. В конце войны на заводе мало осталось кадровых рабочих, одни «фэзоочники», мужики правдами и неправдами уходили на фронт. В апреле 1945 года полувагончик, нагруженный болванками стволов, на повороте стал заваливаться на бок, рядом шла группа курсантов «фэзоочников» еще минута – и тяжелые болванки искалечили бы ребят. Семен среагировал мгновенно: подскочил и подпер плечом наклонившуюся тележку, успел крикнуть: «Берегись!» Подростки отбежали. Тележка проползла вперед. Семен почувствовал, как что-то хрустнуло в спине и осел на землю. В больнице определили: позвоночник сломан в нескольких местах, повреждены почки. Через неделю заводские рабочие от мала до велика хоронили Семена Самков.

Чебыкин Семен (Федюнькин сын), родился в 1924 году. Восьми лет Семена отправили в школу в деревню Платоны. В пятый класс определили в село Григорьевское, это за двенадцать километров от деревни. Платить за квартиру было нечем, поэтому устроили в общежитие. Условий для подготовки уроков не было, контроля тоже. Дети были предоставлены сами себе. Через пару месяцев он научился скручивать цигарки из самосада. Шестой класс прогулял – остался на второй год, но, проучившись полгода, забросил школу. Отец забрал его на лесозаготовки. Семен быстро окреп, подрос. Белокурые волнистые волосы, правильные черты лица, серые смеющиеся глаза, за каждым словом прибаутка. Девчата души в нем не чаяли. Осенью сорокового Семен пошел работать в рыболовецкую артель. Зимой долбили лунки во льду, забрасывали сети. Плата за труд – пара щурят. Война нагрянула внезапно. Неделю деревня гудела, стоял плач и прощальные крики – мужики уходили на фронт. В первых числах июля пришла повестка – Семена забирали ФЗО на шахты в Кизел. Молодежь рвалась на фронт, но страх ослушаться был сильнее побуждения. Отправляли как рекрута. Через месяц учебы первые спуски в шахту. Семену все было ново и необычно. Новая форменная тужурка и фуражка придавали шик. И занятия интересные, дело по душе, кормежка сытная, одна беда – тоска по родителям, малым братьям и сестрам. Вечерами, засыпая, перед глазами маячили деревенские косогоры, выруба с малинниками, сьюзвинский пруд, хороводы девчат на лугу. Вспоминал, как встречала его с работы любимая сестрица Танюша, закутавшись в старую фуфайку, сидела на росстани у амбаров, на горке, ждала братца. Увидев ее, бежал к ней навстречу, хватал под мышки и высоко подбрасывал вверх. В конце августа в забой спускались группой для знакомства с работой шахтеров. Семен объяснения схватывал на лету, чем заслуживал постоянные похвалы начальства. Курсанты были предупреждены, что по штреку двигаются вагончики с углем под наклон и при развороте прижимаются к правой стенке и могут зацепить; значит, держаться надо левой стороны. Занятия кончились, гурьбой двинулись к выходу. Быстрей хотелось на свет, на свежий воздух из темноты и придавленности. Семен побежал вперед. На повороте навстречу катились вагонетки, Семен забыл предупреждение и прижался к правой стенке. Передние вагончики проскочили, но задние раскачались, и последняя вагонетка бортом ударила его в грудь и прижала к стене. Когда подошли ребята, Семен лежал без сознания, из носа и поджатых губ струилась кровь. Курсанты положили его на бушлат и отнесли к клети. В больнице Семен то приходил в себя, то впадал в беспамятство, но все время звал: «Мама… мама… мама». Третьего сентября 1941 года, в самый день рождения Семена, жизнь покинула его. Так трагично закончилась судьба еще одного Семена, моего родного брата.

Солдатки

Последнее лето войны. На всю деревню один мужик – контуженый Андрей и дед Федула. Андрей не работник: весь трясется. Деду Федуле под восемьдесят. И двое подростков по 14 лет: Тима и Коля. Колю вернули с ФЗО по болезни – затемнение легких. Поставили учетчиком в тракторную бригаду. Бабы управляются в хозяйстве сами, Тима на подхвате. Сами пашут, боронят, косят, жнут, молотят, возят сено и дрова. Раньше в деревне покос – это праздник, теперь – горе. Косы отбивать некому – быстро тупятся. Бабы то и дело шаркают оселками, но толку мало. Полосами остается не срезанная трава. Тима сорвал пупок на пашне, вторую неделю мается.

Звеньевая, солдатка Анна, сбитая молодуха, краснощекая, с толстым пучком волос, просит Тиму прийти на покос. Если сил нет косить, хоть косы поправит. Тима соглашается, боли немного поутихли. Захватил с собой два напильника и все точильные бруски, что в доме были.

Девять баб выстроились в рядок и зажикали косами. Не прошло и полчаса, как к Тиме выстроилась очередь. Солнце начало пригревать. Пока Тима правил косы – бабы отдыхали. К полудню пот заливал глаза, руки дрожали. Анна объявила перерыв. Бабы попадали на свежескошенное сено, Тима подсел к ним.

Степанида – баба лет сорока, дородная – рассказывала, как на днях ходила в сельсовет. «А там, в селе, мужиков тьма-тьмущая. Новобранцы, мужики в годах, с освобожденной территории. Месяц поучат и на фронт, через месяц – новая партия. Мужики в гражданском, кто в чем. Бегают по косогорам с деревянными винтовками. Вечером в селе слышится визг пил и стук топоров. За кринку молока, а то и просто».

Бронзовый подсвечник

В школе объявили месячник сбора цветного металла для танковой бригады, на которую собирали деньги в течение трех месяцев. Дети тащили, кто что мог: и алюминиевые кастрюли, и медные чайники, горелки от керосиновых ламп, гири от часов, иконки-складки, медные пятаки. Я дома перерыл чердак, подвал, перелопатил железки на старой кузне – ничего подходящего не нашел, разве что пару медных гвоздей. Вспомнил, что в клети в мамином сундуке «из девок» на дне, завернутый в старый пуховый платок, лежит подсвечник. Мама вытаскивала его на Рождество и Пасху. Протирала и ставила под образа. Подсвечник играл бликами, и яркие лучи света рассыпались по комнате. Подсвечник был высоким, около аршина; вверху в центре гнездо под большую свечу, ниже – ярус в четыре выступа, обозначающих стороны света; у самого низа по кругу – семь лунок под малые свечи. Подсвечник был позолочен. Недолго раздумывая, я достал подсвечник, обернул в мешковину и принес в школу. На диковинку сбежалась смотреть вся школа. Директор школы пригласил к себе и спросил: «Родители знают? Наверное, забрал самовольно? То, что в дар для фронта, похвально, а если без спроса – позорно, пусть родители пришлют записку, что они согласны». Шел домой, уши горели, все время думал: «Стыд-то какой: забрать обратно неудобно, но и как сказать дома?»

Директор повез подсвечник в Пермь, там долго судили-рядили. Решили сдать в музей. Когда об этом узнала мама, она запротестовала и сказала: «Пусть будет в танковой бригаде как талисман. Прадед, когда ходил в походы, тоже брал его с собой». Так и решили: передать в танковую бригаду, которая формировалась в Нижнем Тагиле. На митинге перед отправкой на фронт рядом со знаменем, купаясь в лучах солнца, ослепляя, стоял подсвечник. Во время войны в этой бригаде было наименьшее число потерь. При штурме Берлина в штабную машину при переправе через Шпрею попал снаряд. Все разлетелось по Шпрее, выловили только знамя. На этом забилась служба бронзового подсвечника.

Дедушка лесной

Хозяина леса в разных местах называют по-разному: леший, лесовик – а у нас тепло и ласково «Дедушка лесной». Он охраняет лес от огня, стережет зверя и птицу, заботится, чтобы вдоволь уродились грибы и ягоды. Заблудившегося доброго человека всегда выведет на дорогу.

Лето 1943 года, мне тринадцатый год, сестре Тане – восемь. Отправились за земляникой на Илимовую гору, разделявшую речки Поломку и Ольховку. Увал тянется километров на семь от слияния рек до верховьев. С Илимовой горы деревня наша как на ладошке. Склоны заросли ельником и березняком, а по хребту тянутся огромные земляничные поляны. Против деревни ни хожено – ягоды выбраны. Идем в верховья – деревня на виду. Набрали корзиночки ягод – пора домой. Смотрим в сторону деревни, а деревни нет. Напротив нас, на косогоре Иванов Хутор, а это от нашей деревни вниз по Ольховке километра два. Значит, надо идти вверх, чтобы сравняться с нашей деревней: ягод в граве – усеяно. Мы идем, а деревни пашей не видно, перед глазами все время Иванов Хутор, как будто мы идем по какой-то дуге. Страх охватил мое сердечко, сестра догадалась, что мы блуждаем – захныкала. Я с перепугу стал звать и просить помощи: «Дедушка Лесной, выведи нас к дому». От моего крика в лесу раздалось гулкое эхо. И вдруг… перед нами в шагах десяти посреди поляны стоит дед. Высокий, седой, в белой холщовой рубахе, таких же штанах, без головного убора, волосы под кружок, борода лопатой. Спрашивает: «Чьи вы будете?» Отвел чаем: «Мы из деревни Чебыки, Федора и Татьяны дети». Дед ласково говорит: «Ну что? Заблудились, идите ко мне, я стою на тропинке». С опаской подходим к нему. Дед босой и какой-то воздушный. Показывает на тропу: «По ней идите вниз, через лесок, а там по овражку вдоль ручья выйдете к деревне Наумята». Мы обрадовались, бойко пошагали по тропе, когда через несколько шагов я обернулся назад – на тропе никого не было, только марево раскаленного воздуха колыхалось над высокой травой. Спустившись по крутяку, через густой и темный лес, вниз, вышли к шумному ручью и помчались по тропе. Лес кончился. Вдали увидели домики деревни. Успокоились. От этой деревни шла езжалая к деревне Кокшары, а от нее до нас – рукой подать. Договорились, чтобы не расстраивать родителей, не рассказывать про наши страсти. И только лет через десять рассказали о наших приключениях. Пермские леса полны тайны и живут своей жизнью, как и люди.

Лесные ноты

Лето 1943 года. Отец в топографических войсках. Наш покос в вырубке на горе, над деревней Мироны. Вырубка заросла березняком, рябинником и кипреем. Косить приходится плешинками. Косу папа сладил для меня небольшую. В руках удобна, но быстро тупится, а я толком не умею ее лопатить, тем более отбивать, поэтому часто приходится махать по лезвию оселком… Джинь-джинь-джинь. Устаю, с непривычки болит спина, мышцы рук и ног. Присаживаюсь на очередной пенек – отдыхаю, схватывая с кустов в рог малину. Солнце прячется за лес. Жара спадает. Косить стало легче, а может, просто приловчился. Очередной отдых вблизи кромки леса. Слышу звук: «До-до-до-ре-ре-ре; До-ре-ми-ми-ми», – и совсем тонкое жужжание с дребезжанием. Минута тишины и снова: «До-до-до-ре-ми-ми». Никак не соображу, что это такое. Пробираюсь по малиннику в сторону звука. Звон отчетливее. Взбираюсь на высокий пень и вижу расщепленную молнией ель, высотой метра два. Небольшой медведь-годовалок ходит вокруг пня и задирает расщеплины и тянет их на себя, потом отпускает, они издают мелодичные звуки, каждая свой. Медведь прислушивается. Как только расщеплина перестает звенеть, он оттягивает новую. Я увлекся, не заметил, как оступился, пень подо мной скрипнул. Медведь остановился, обернулся в мою сторону. Увидев меня, стал когтями царапать свой инструмент. Только тут я опомнился, соскочил с пня и дал деру в обратную сторону. Добежал до места, где косил, подхватил косу и сумку, выскочил на тропинку и побежал вниз к деревне, а оттуда по лесной дороге домой. Всю дорогу оглядывался, не бежит ли за мной медведь?

Оказывается, не только человек музыкален, но и звери радуются нежным мелодичным звукам.

Крещение

На третий год войны, когда все мужики ушли бить фашиста, поля и леса опустели. Трава на лугах и неудобьях стояла не скошенной. Луговины быстро зарастали ольшаником и ивняком, а опушки леса покрылись молодым березняком и осинником. На речке Ольховка появились стаи диких лесных уток. Кто-то стал строить запруды. Бабы в воде видели неизвестных животных, которые быстро носились под водой и, фыркая, высовывали свои мордочки. Бабушка Марфа убеждала всех, что это переселились к нам водяные, которые убежали от войны и немцев.

Речка Ольховка невелика: шириной метра два, глубина на перекатах полметра, а в омутах до трех. Зимой за деревней около моста кто-то продолбил прорубь. Речку подзасыпало снегом, но прорубь не замерзала, и при оттепели вода из проруби растекалась по льду, образуя наледь. Мы, пацаны-подростки, подвернув полы пальто и полушубков, ловко съезжали с крутого берега и, разогнавшись, мчались па ягодицах по наледи. Каждый раз с нами увязывался огромный лохматый, рыжий с белыми пятнами пес тетки Матрены по кличке «Батый». Мы хватали его за хвост, а он с залихватским лаем таскал нас по льду. Натаскавшись, жадно лакал воду из проруби, протоптав в снегу к ней тропинку. Бобры иногда высовывались из проруби и с любопытством за нами наблюдали, но мы на них не обращали внимания.

Между бабами пошел новый слух, будто в речке объявился водяной. Старухи ходили к проруби и видели: какие-то чудища проплывали возле самого дна, к тому же от проруби к тропинке шли большие когтистые следы.

В декабре коровы резко сбавили молоко. В деревне пошла молва – это «водяной» по ночам выходит из проруби и высасывает молоко из коров. Решили изгнать «водяного»: позвать батюшку и освятить полынью. Особенно бунтовали кержаки. Отрядили бабу Феклу за батюшкой в Курью, которая была пошустрей и шибко верующая. Шло Рождество. Черти бегали по деревне и завывали за околицей. Стали исчезать собаки из дворов.

Разрешили снова открыть церковь. Священников не хватало. На всю округу в полсотни километров единственная церковь. Шли рождественские богослужения, народ валил валом, в церкви не помещались, толпились на улице. Молились за родных, которые были на фронте, я – за погибель душегуба Гитлера. Едва ли в это напряженное время богослужения могли отправить с назойливой бабой Феклой кого-нибудь из священнослужителей, видимо, настоятель храма упросил кого-то из прихожан или церковного сторожа. За сутки до крещения Бабка Фекла привела рыжебородого с бельмом на глазу мужика. Дороги перемело, «батюшка» заплетался в длинной, с чужого плеча рясе и часто падал в сугробы. Встречать выбежала вся деревня. Пока шли со станции «батюшка» промерз насквозь. Попросил отогреть его. Весь день «батюшку» отогревали, водили из дома в дом, где просили прочитать молитву или о здравии, или за упокой убиенного. Каждая солдатка старалась угостить «батюшку» Кружечкой бражки. К вечеру «батюшку» водили под ручки, язык заплетался, и вместо молитвы он мычал и лез целоваться – христосоваться. Многие бабы были рады и этому, говорили: «Мужским духом пахнет». В последней избе, у тетки Палаши, он присел и более не встал – зычно захрапел.

Утром в Крещение «батюшку» еле растормошили. Он хватался то за стены, то за голову. Кто-то догадался – притащил туесок браги. «Батюшка» одним залпом опростал его. Минут десять посидел, посопел. Мутные глаза стали красными. «Батюшка» промычал: «Ну, теперь к делу». Зажгли свечи и по тропинке цепочкой пошли к проруби, распевая псалмы. «Батюшка» то и дело сбивался и затягивал: «Вдоль по Питерской, Тверской…» Подошли к проруби, обступили. «Батюшка» поднял тяжелый медный крест и начал крестить прорубь, макать крест в воду. В это время из проруби вынырнул здоровенный бобер. «Батюшка» вскрикнул: «Водяной!» – взмахнул руками, качнулся и бухнулся в полынью. Старухи с криками: «Водяной!», – сталкивая друг друга с тропинки в снег, посеменили к деревне. Ряса «батюшки» раскрылась над прорубью. Вода оказалась выше пояса. Валенки и теплые стеганые штаны быстро намокли и тянули под лед. «Батюшка» хватался за края проруби, руки скользили, он не мог выбраться и вопил: «Люди добрые, помогите!» Только один «Батый» бегал вокруг проруби, хватая «батюшку» за рясу. «Батюшку» водой прижало к нижней кромке проруби. Пес сумел ухватиться за ворот телогрейки и вытащил его из проруби. Пока «батюшка» барахтался в воде, ряса накрепко примерзла к наледи. Одежда на нем быстро задубела. Он пробовал убавиться от рясы, но не мог. Как-то сладился и вытащил ноги из промерзших валенок, освободился от заледеневшей одежды и рванул к деревне – босой, в нижнем белье.