Солитариус. Книга первая

Такого поворота я не ожидал и растерянно оглянулся на Сократа. Тот весело улыбался.

– Чайковский любит так шутить. Не слушайте его, друг мой. Однако хочу сказать, что понимание музыки не менее субъективно, чем понимание поэзии. Вы согласны, Чайковский?

Моцарт почесал тощую шею и ответил.

– Субъективно? Если вы имеете в виду, что поэзию и музыку каждый понимает как может, как умеет в меру своих способностей и возможностей, то да, я абсолютно согласен. Но музыка в отличие от поэзии безгранична. Если слова, скажем, «мороз и солнце; день чудесный», предполагают рамки, вне которых их понимать нельзя, то музыку, настоящую музыку, – поднял он вверх правый указательный палец, – а не современную, не стесняют никакие рамки. Я хочу сказать, что музыку можно толковать как угодно, и любое толкование имеет право на жизнь. А теперь, извините, господа, мне необходимо побыть в тишине. Есенин, подумайте пока над стихами, а завтра приходите снова.

Глава 5

Когда мы вышли от Моцарта, Сократ повёл меня было в швейную мастерскую, но я решительно отказался. Музыка ещё звучала во мне, и было бы кощунством заглушать её чем-то иным. Не хотелось мне заходить и в кинотеатр – по той же причине. И мы молча отправились в обратный путь. Возвратились на дорожку, с которой свернули неподалёку от столовой, и вскоре вышли к деревянному мостику в форме маленькой арки над мутной речкой с бурным течением. Почва здесь была каменистая, тут и там торчали из земли большие валуны, трава практически не росла, а по обоим берегам тянулись ввысь толстые кедры. То, что это именно кедры, а не что-то другое, я узнал от Сократа, сам я не отличил бы кедр от пихты, к примеру. Старик также сказал, что в реке полно всякой рыбы, которую ловят сетями здешние работники, а потом отдают поварам.

– Хм, – задумался я, – а по рыбе нельзя определить наше местоположение? Хотя бы примерное?

– Наверное, можно, однако среди нас нет знатоков, которые могли бы это сделать.

На том берегу дорожка превращалась в довольно-таки широкую дорогу и раздваивалась как латинская Y.

– Если хотите взглянуть на изолятор, то нам сюда, – кивнул Сократ на левое ответвление.

– А это не запрещено?

– О, мой друг! Я думал, вы поняли, что здесь ничего не запрещено. Кроме насилия.

– Но постойте, вы говорили, что Златовласка категорически запретила вам рассказывать мне о прошлом. Кстати, зачем ей это?

Сократ улыбнулся.

– Я иронизировал, друг мой. На самом деле она просила, а не запрещала. Что касается причин, вероятно, ей это нужно для того, чтобы понять, в каком состоянии находится ваш мозг.

– Да, это понятно, но! – продолжать я не стал, потому что меня осенило.

Каким образом Златовласка узнает, как вёл себя мой мозг? Ответ один. Ей – или Гиппократу – расскажет Сократ. А если она не узнает, то зачем ей вообще это понадобилось?

– Но? – явно заинтересовался Сократ.

– Но что это даст?

– Сложно сказать. Однако они уже долго наблюдают за вами, быть может, они знают что-то, чего не знаем мы.

– Возможно. Что ж, пойдемте посмотрим на наш карцер.

Изолятор представлялся мне совсем иначе. Я ожидал увидеть бетонный забор с колючей проволокой, охрану и прочие атрибуты подобных заведений, но увидел очередной деревянный домик средних размеров. Только без окон. И это почему-то пугало, и пугало, пожалуй, сильнее колючей проволоки. Со всех сторон, не считая передней, к домику вплотную подступал густой лес. Дверь как дверь, ничего особенного, а вот ручка была необычная. Она представляла собой вырезанную из дерева человеческую ладонь. Как будто кто-то стоял за дверью и протягивал тебе руку сквозь неё.

– Здорово. Здесь всё построено из дерева? – спросил я у Сократа.

– Да. Я уже думал об этом. Либо «Солитариус» находится очень далеко от населённых пунктов, и в силу этого другие материалы доставить сюда сложно, либо Гиппократ просто решил, что дерево – наилучший вариант. Однако этих «либо» можно придумать великое множество, а правды мы так и не узнаем.

– Дверь, конечно, заперта, а ключ лежит в сейфе Гиппократа, который охраняют вооружённые до зубов дуболомы?

– Шутите? – улыбнулся старик.

– Что ж, раз здесь разрешается всё, кроме насилия, то пойду-ка я проверю, – сказал я и направился к двери.

– Есенин, вы что, с ума сошли? – Сократ определённо перепугался.

– А что? – обернулся я к нему. – Вы же сказали, что можно всё. Или вы ввели меня в заблуждение?

– Нет, конечно, нет! Однако…

Он нахмурился и всё ещё испуганным голосом проговорил:

– Я бы вам не советовал. Но воля ваша.

Я молча кивнул и вложил свою ладонь в ладонь деревянную. Потянул на себя. К моему огромному удивлению, дверь поддалась. Я повернулся к Сократу. Он в недоумении гладил бороду.

– Вы со мной? – полушёпотом спросил я.

Тот молча покачал головой. Я усмехнулся. «Странно, параноик отказывается от возможности что-то узнать», – подумал я и открыл дверь.

Внутри было темно хоть глаз выколи. Шагнул вперёд, и тут по моей голове как будто ударили кувалдой…

Я лежал на земле возле двери. Перед моим лицом возникло до смерти перепуганное лицо Сократа.

– Друг мой, с вами всё в порядке?

– Кажется, да.

Голова не болела, не кружилась, и вообще не было никаких признаков того, что меня только что сильно ударили по голове.

– Что произошло? – спросил я и поднялся на ноги.

– Не знаю, я отвернулся, чтобы смотреть за дорогой, не идёт ли кто. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел нас здесь. А потом я увидел вас на земле и сразу подбежал.

Дверь была захлопнута. Я решительно потянул её на себя, но она не поддалась. Дёрнул сильнее. Бесполезно. Она не открывалась. Тогда я забарабанил по ней кулаками.

– Эй, кто там внутри! Откройте! – разгневанно крикнул я. – По-вашему, это смешно?

– Дружище, нам лучше уйти отсюда, – тихо пробормотал Сократ. – Прошу вас, не кричите.

– Почему? Почему я должен кого-то бояться?

Я оставил дверь в покое, и мой гнев переключился на старика. Тот уже гораздо лучше владел собой.

– Бояться вы не должны, однако осторожность не навредит.

– Ещё как навредит! Я хочу знать, что здесь происходит. Я им не покорный подопытный кролик! – злился я.

– Пойдёмте отсюда, Есенин, пожалуйста.

– Никакой я не Есенин!

– Да, но всё-таки пойдёмте.

Я отвернулся от Сократа и заставил себя успокоиться. Присел на корточки и задумался. Как объяснить произошедшее? Допустим, там внутри кто-то есть. Но, во-первых, почему он сидит в темноте? Во-вторых, почему оставил дверь открытой, если не хотел, чтобы кто-нибудь вошёл? В-третьих, что он вообще там делает? В-четвёртых, если он оглушил меня, почему мне не больно? Я провёл по голове ладонью. Никаких следов удара. Бред какой-то. А что, если там никого нет? Допустим, когда я зашёл, со мной случился приступ, и я попятился и упал. А дверь… закрылась автоматически? Может, изолятор защищён от посторонних системой безопасности? Но тогда зачем оставлять дверь открытой? Непонятно.

– Почему вы не пошли со мной? – повернувшись, спокойно спросил я у Сократа. – Вы весь день убеждали меня, что здесь творится что-то странное, хотели найти доказательства, а когда представилась такая возможность, пошли на попятную. Почему?

– Простите меня, друг мой, я просто испугался, – опустив глаза, тихо произнёс старик.

Спустя несколько минут мы вышли к домику привратника. Он стоял на краю огромного, местами заросшего маленькими сосёнками поля, и выглядел как обычная деревенская избушка, на вид совсем новая, по крайней мере, спереди. Увидеть домик полностью мешал высоченный забор, примыкавший к нему с обеих сторон (слева избушку с забором соединяли широкие ворота). Этот забор поразил меня до глубины души. Толстые ровные брёвна с одинаково заострёнными верхушками, вкопанные в землю впритык друг к другу, высотой примерно метра четыре, смотрелись невероятно внушительно и аккуратно. Ни одно бревно не выступало из общего ряда, не было толще или тоньше остальных, не превышало заданной высоты – ювелирная точность. По ту сторону забора высились громадные сосны. Но больше самого забора меня поразила его протяжённость. Судя по тому, что он проходил через всё поле, а затем сворачивал направо, где скрывался за лесом, он обозначал границы Солитариуса. Златовласка же говорила, что территорию центра покинуть нельзя, но её слова стали до конца понятны мне только теперь. Странно, что Сократ, упоминая в своём рассказе привратницкую, ни слова не сказал о заборе… Я попытался прикинуть, сколько деревьев ушло на это безобразие, но сразу выбросил данную затею из головы. В конце концов, какое мне дело до этого?

– Насколько я понимаю, это непотребство охватывает весь периметр? – хмуро посмотрел я на Сократа.

– Вам не нравится? Разве это не прекрасно?

– Не вижу ничего прекрасного. Для чего было губить столько деревьев?

Он погладил бороду и улыбнулся.

– Всё великое требует жертв, друг мой.

– Что?! Вы это серьёзно? Великое? Вот это — великое?! Что великого в том, чтобы загубить несколько тысяч деревьев ради того, чтобы мы не сбежали?

– По-вашему, бетонный забор лучше? – нахмурился и Сократ.

– По-моему, лучше отсутствие забора. Вы не ответили на вопрос.

– Наверное, я не совсем точно выразился. Правильнее было бы: всё величественное требует жертв. Однако… – Он поднял глаза к небу. – Если предположить, что благодаря Солитариусу и этому забору в частности – ведь, согласитесь, бетонный забор повлиял бы на вас совсем иначе… Так вот, если благодаря ему кто-то из нас станет великим, а велик тот, кто переворачивает мир, то и забор этот в каком-то смысле станет великим. А если так, стоит ли жалеть о деревьях?

– Не могу разделить вашу точку зрения. По той простой причине, что такие мелочи не способны влиять на величие и уж тем более быть его причиной. Величие наследуется, а не приобретается. Я хочу сказать, что великими рождаются, а не становятся. Да, быть может, окружающая среда в какой-то мере может мешать или благоприятствовать развитию величия, но мера эта ничтожна.

– Скорее всего, вы правы, – тоном либерально настроенного учителя сказал Сократ и улыбнулся.

Вокруг как заведённые стрекотали кузнечики. Солнце ласково обнимало мир своими лучами. Что, если солнечные лучи – это то же, что человеческие мысли? Или слова. Может, Солнце посылает Земле какие-то сигналы, разговаривает с нами, но люди не понимают этого, не говоря уже о том, чтобы попытаться их расшифровать? Или, напротив, оно является чем-то вроде приёмника? Кто знает. И нужно ли это знать?

Мы прошли мимо поворота на домик для гостей, находившийся в лесу неподалёку, и я разглядел в конце поля, в стороне от дороги, несколько домиков, очень похожих на привратницкую, а рядом с ними ещё какие-то строения. Людей видно не было.

– Там живёт обслуживающий персонал. Повара, уборщицы, водитель и прочие, – объяснил Сократ. – А также конюшня. Гиппократ любит лошадей.

– Неудивительно, – усмехнулся я, – учитывая его имя. А нам разрешено кататься?

– Конечно. А вы умеете?

– Не знаю. Наверное, нет. А вы?

– Я предпочитаю ходить пешком, – сказал он с улыбкой. – Это полезнее, тем более в моём возрасте.

– Но там не только конюшня, насколько я вижу.

– О да! Ещё они держат скотину: коров, баранов и кур. И картошку сажают, и ещё что-то, какие-то злаки, кажется. Признаться, я не силён в агрономии.

– Ничего себе. Да у нас тут целая деревня получается.

– А что, может быть, со временем Солитариус и станет деревней?

– Может быть. Но тогда он перестанет быть Солитариусом – в прямом смысле слова.

Я насчитал шесть домиков, и все они были копиями друг друга, как брёвна в «великом» заборе. К ним вело ответвление от главной дороги, которая уходила правее и углублялась в светлый сосновый лес. Где-то там, в глубине, прятался коттедж Гиппократа. Почему же он отдалился от остального персонала? Мог бы построить себе жилище и на поле – места полно. Но нет, спрятался в лесу. Впрочем, ничего удивительного. Я бы и сам так сделал. Жить посреди поля, хоть и около леса, очень неуютно. Однако лучше в мегаполе, чем в мегаполисе. Перед глазами вспыхнула какая-то картинка и сразу же погасла. Что это было? Я отчаянно пытался уловить мелькнувшую мысль, но не вышло. Кажется, это было что-то из прошлого, что-то очень хорошо знакомое, но не менее хорошо забытое. В любом случае меня это обнадёжило: значит, мой мозг сохранил какие-то воспоминания. Сократу я ничего говорить не стал. Со временем выяснится, можно ли ему доверять, а пока – верить только себе.

С головой погружённый в раздумья, я не сразу сообразил, что мы уже пришли. Справа, метрах в десяти от дороги, в окружении громадных сосен стоял коттедж прямоугольной формы – двухэтажный, с маленьким балконом и открытой террасой. Он был гораздо меньше нашего. Земля вокруг него – не считая дороги, ведущей к входной двери – поросла голубым мохом и цветущими брусничными кустиками. Сердце моё мгновенно наполнилось любовью к этому природному ковру. Ах, какая красота! И воздух – такой лёгкий, такой пьянящий и возвышающий. Я ещё нигде не дышал таким воздухом. Гиппократ выбрал великолепное место для своего жилища. Да и само жилище, по сравнению с нашим, выглядело более уютным. Может быть, из-за своих размеров. И снова в голове моей что-то мелькнуло, и снова я не смог ухватить это. Но то был не обрывок прошлого, а что-то, касающееся непосредственно Солитариуса, что-то тревожное, какой-то очень важный вопрос. Проклятая рассеянность!

– Прекрасное место, не правда ли? – с любовью в голосе спросил Сократ. – Что ни говори, а Гиппократ сотворил нечто необычайно привлекательное. И здесь, и вообще. В Солитариусе хочется жить. Вы меня понимаете, Есенин?

– Думаю, да, – ответил я и тут же помрачнел. – Но почему тогда этот ваш шахматист пытался покончить с собой? Да я и сам вроде как пытался, если верить Златовласке.

Сократ нахмурился и тихо сказал:

– Мой юный друг, давайте не будем об этом здесь.

Эта боязливая осторожность начинала меня раздражать. Мысленно выругавшись, я молча направился к коттеджу. Сократ – тоже молча – двинулся следом за мной. Не успел я преодолеть трёхступенчатое крыльцо, как дверь открылась, и из коттеджа вышел человек. Это был высокий, широкоплечий и мускулистый мужчина в белой майке и чёрных спортивных штанах. Он встал прямо перед дверью, скрестив руки на груди. На каменном лице его читалась уверенность во вредности всяких размышлений. Короткие каштановые волосы, хладнокровный взгляд, лет эдак тридцати пяти. То, что это не Гиппократ, я понял сразу.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Сократ стоял у меня за спиной и тоже молчал. Тогда я сказал:

– Добрый день! Вы позволите пройти? Гиппократ назначил мне встречу.

Терминатор – иначе и не скажешь – какое-то время не реагировал на мои слова. Затем ничего не выражающим голосом выдавил из себя:

– Я знаю, – и замолчал.

– Так можно мне пройти?

– Вам было сказано: в шесть часов. Приходите в шесть.

– А сейчас сколько?

– А сейчас – десять минут пятого.

– Вы бы спросили у Гиппократа: может, он согласится принять меня сейчас?

– Сказано: в шесть. Главного сейчас нет.

– Могу я поговорить со Златовлаской? То есть… Не знаю, как вы её называете.

– Приходите в шесть.

– Что ж, ясно. Благодарю вас, вы мне очень помогли, – не скрывая сарказма, произнёс я и отправился вместе с Сократом восвояси.

За всё время нашего разговора Терминатор ни разу не изменился в лице. Но говорил он так, будто слова причиняют ему огромное неудобство или даже боль.

– Кто это? – спросил я у Сократа, когда мы отошли на приличное расстояние.

– Один из дуболомов, то бишь помощников.

– Они все такие? – усмехнулся я.

– На вид – да. Однако я никогда с ними не разговаривал. За то время, пока я в памяти, мне не приходилось с ними сталкиваться лицом к лицу.

– Ясно. Далеко ещё до нашего коттеджа?

– Не очень. Скоро выйдем к речке, а оттуда ещё минут пять.

– Знаете, Сократ, мне тут пришла в голову одна мысль…

– Какая?

– То есть не совсем мысль. Скорее вопрос. Можно ли убежать от себя?

– О, это интересный вопрос! Ну и как вы думаете?

– Пока не знаю. Я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Возьмём, к примеру, некоего больного, маньяка, убийцу, допустим, Сталина, – я заметил, что Сократ хочет что-то сказать, и замолчал.

– С чего это вдруг вы Сталина вспомнили? И почему Сталина? Почему не Гитлера?

– Какая разница, я условно, – раздражённо ответил я. – Так вот, если бы Сталин оказался в Солитариусе, изменился бы он или нет? Вы вообще согласны, что Сталин, Гитлер и подобные им – это люди больные?

– О, друг мой, это очень сложный вопрос! Я не готов сейчас на него ответить. Но Сталин или подобные ему не оказались бы в Солитариусе. Хотя бы потому, что Солитариусу они не нужны. Если я правильно разобрался, Гиппократа интересуют только люди создающие – не путём разрушения старого, но путём обогащения действительности. А если и путём разрушения, то не таким, чтобы мир утонул в крови и слезах.

– Что ж, если так, то Гиппократ мне нравится.

– Однако допустим, что сюда попал некто с наклонностями разрушителя и палача. Изменится ли он? Полагаю, что да. Но не спонтанно. Только это уже будет не человек, а ходячий труп. Солитариусу трупы не нужны.

– Вы имеете в виду медицинское вмешательство?

– Да. Я не сомневаюсь, что любого маньяка можно обезвредить, превратить его, грубо говоря, в дауна. Но и только. А здесь, как видите, даунов нет.

– Вижу. Значит, вы считаете, что человека может изменить только медицинское вмешательство?

– Нет. Медицинское вмешательство может только уничтожить человека. Человека нельзя изменить и сам он измениться не может, я думаю.

– Вот представьте, – разгорячился я, – что Сталин оказался в Солитариусе. Чем он будет здесь заниматься, как по-вашему?

– Не знаю. Быть может, устроит революцию? – улыбнулся Сократ. – Или станет плести интриги, стравливать людей… Однако наши с вами размышления из области фантастики, мой друг. Давайте лучше радоваться, что среди нас нет сталиных, гитлеров и наполеонов.

– А что, если Гиппократ…

Я резко затормозил. Старик тоже остановился и вопросительно посмотрел на меня.

– Да?

– Нет, это чушь, не хочу даже говорить, – махнул я рукой и зашагал дальше.

«Научиться молчать, – сказал я себе. – Не стоит рассказывать о своих подозрениях, пока ничего не ясно».

Мысль, неожиданно пришедшая мне в голову, была довольно проста: что, если Гиппократ нашёл способ исправлять людей – не просто обезвреживать маньяков и разрушителей, но превращать их в поэтов, писателей, музыкантов?..

Глава 6

Остаток пути мы проделали в полном молчании. Я обдумывал свою мысль и вскоре уже выбросил её из головы, как слишком фантастическую и бездоказательную. Что-то мне подсказывало, что я – это я, что никто не правил мой мозг. Как вообще можно было допустить такое? С кем поведёшься, как говорится. Рано делать какие-то выводы.

Река – здесь она была шире и спокойнее – осталась у нас за спиной, и через несколько минут мы вышли к коттеджу. На террасе никого не было, внутри царила тишина. Сократ, пожелав мне приятного дня, отправился к себе, на второй этаж. Никого не встретив ни в гостиной, ни в коридоре, я добрался до своей комнаты и первым делом посмотрел на часы. Они показывали половину пятого. Переобулся в тапочки и присел на кровать. Необходимо было обдумать предстоящий разговор с Гиппократом.

«Какие, собственно, вопросы я хочу ему задать? Если Сократ всё-таки в чём-то прав, то неосторожность может сильно осложнить… Что осложнить? Поиски истины? А что, если истина слишком страшна, и именно поэтому нам ничего не говорят? Неспроста же они скрывают наше прошлое. И что произошло в изоляторе? Можно ли доверять Сократу? Чёрт, сосредоточиться! Давай по порядку. И всё же было в Златовласке что-то неправильное… А этот Шапокляк? Кто он? Чем он занимается? Ах да, камеры!»

Я осмотрелся. Где их могли установить? Люстра? Вроде бы ничего нет. Часы? Возможно, если предположить, что существуют камеры, которые нельзя увидеть невооружённым взглядом. Установили на стекло – вот и прекрасный обзор всей комнаты. Бесполезно искать. Ещё и микрофоны…

– Эй, вы слышите меня? Если слышите, знайте: я не намерен быть вашим кроликом, ясно? – громко сказал я, сам не зная зачем.

Интуиция говорила мне, что нельзя забиваться в раковину, в скорлупу, нельзя прятать голову в песок, а разум призывал к сдержанности, к неторопливому анализу фактов. Но много ли у меня фактов? По сути дела, ни одного, только слова. Верить им или нет – большой вопрос. Быть может, в моих записях есть какие-то намёки?

Я достал из тумбочки тетради и блокнот. Поразмыслив, положил обратно тетрадь с готовыми стихами. В блокноте не оказалось никаких записей, так что пришлось убрать и его. Оставалось надеяться только на черновик. Я прислонился к стене и начал читать. Точнее, разбираться в нагромождении слов, местами перечёркнутых крест-накрест, а кое-где полностью закрашенных чернилами. Не прочитал я и двух страниц, как у меня разболелась голова. Но и без этого мне стало понятно, что мои поиски не имеют смысла. Если бы и было в тетрадях что-то такое, то разве их оставили бы у меня? Наверняка они всё проверили. Но тогда что же делать? «Смириться и ждать», – подсказывал разум. «Чёрта с два! Атаковать! До тех пор, пока они не скажут правду!» – говорили интуиция и гордость.

Так и не определившись окончательно, как себя вести, я кинул черновик на тумбочку и, сложив руки за головой, растянулся на кровати. Мозг никак не желал сосредотачиваться на чём-то одном. Как ни копался я в себе в надежде зацепиться за что-нибудь, что могло бы пролить свет на моё прошлое, ничего найти не удалось. «На вашем счету – несколько покушений на убийство и самоубийство» – вспомнились мне слова Златовласки. Вот об этом стоило расспросить поподробнее, особенно про попытки убийства. Солипсизм, твою мать. Что за бред? Не мог я из-за какого-то солипсизма пойти на убийство! Покончить с собой – это ещё можно понять, но убить другого… Неужели я настолько сумасшедший? Как-то не верится. Вот с этого мы и начнём. А потом приедет жена, у неё-то я всё и узнаю. Однако… Что-то не срастается. Если Гиппократ всеми силами пытается скрыть от нас наше прошлое, то как вписываются в это посещения родственников? Сократ же сказал, что никто ничего не знает. Значит? Либо родственники приезжают очень редко, например, перед выпиской (или как это назвать?), поэтому посещение разрешается, либо им запрещают рассказывать нам о прошлом. Других вариантов нет. Хотя, если подумать, есть ещё один, но он не очень вяжется со здешними порядками. Допустим, посетителям разрешают рассказывать пациентам о прошлом – при условии, что пациент не расскажет об этом другим пациентам. Что-то вроде подписки о неразглашении. Может быть, многие из нас знают, кто они такие и почему они здесь, но притворяются, что не знают? А что, если знают все, кроме меня? Попахивает Сократовской паранойей.

Я бросил взгляд на часы и резко вскочил. Было уже полшестого. Самое время идти к Гиппократу.

В гостиной я наткнулся на Шапокляка. Он вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, и всё так же ехидно улыбался.

– Наш Байрон спешит к Асклепию. Он надеется, что Асклепий всё ему разъяснит! – с гадким пафосом воскликнул он. – Картина Репина «Приплыли». Желаю вам, сударь, и пуха, и пера! Вас проводить?

– Идите к чёрту! – бросил я ему через плечо с огромным удовольствием.

Он что-то крикнул мне вслед, но в этот момент я уже выходил на террасу и не расслышал слов. На улице, как и прежде, было безлюдно, и это меня вполне устраивало – не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Солнце медленно, как бы нехотя плыло к горизонту. А я весьма охотно зашагал к Гиппократу, надеясь получить хоть какие-то ответы…

…На крыльце, перед коттеджем Гиппократа стояла Златовласка. Она сменила белое платье на салатовое покороче и собрала свои солнечные волосы в конский хвост. Я невольно залюбовался, но тут же нахмурился и вытравил всё лишнее из головы. Заметив меня, Златовласка улыбнулась, и это определённо была виноватая и, пожалуй, немного кокетливая улыбка.

– Добрый вечер, Есенин! – обволакивая меня своим шёлковым голосом, произнесла девушка. – Как прошёл день?

– Добрый вечер, Златовласка, – нарочито мрачным тоном ответил я. – День прошёл прекрасно, просто великолепно.

– Вам понравился Солитариус?

– Не то слово. Я в восторге, особенно от забора, – с сарказмом сказал я, глядя ей в глаза. – Сколько деревьев пришлось погубить ради него?

– Это вас расстраивает?

– Да, потому что я не понимаю, зачем уничтожать столько леса, когда можно было использовать другие материалы.