Инженер и далее. Повести и рассказы

На выходе с перрона в город встречен однокашником Романом. Слава заметил его издалека. Потучнел, голова в шапке седых волос, усы тоже седые. Но брови черны. Обрадовались, обнялись, отстранились и смотрят друг на друга, улыбаясь. Слава переводит взгляд то на голову, то на всего Романа. Видит седые волосы и черные, не поседевшие брови. –Брови не стареют,– подумал.– И душа не стареет. Не иначе, у Романа душа в бровях, – решил, улыбаясь себе Слава. У другого душа старится и речь это выдает. На вид еще крепок, а стонет:

– Мы уже не молоды, в наши годы пора себя осаживать, ведь уже не 28. –Этот стон – его гимн и поднятые руки – сдаюсь, мол.

Сели в романовские белые „Жигули”. Белый цвет он выбрал в память о цвете квартиры его тети Моти. Она была ему за мать, любила его, и он ее также любил и ценил. Один раз Слава побывал с Романом в квартире тети. Квартира на темно-серой улице в липах, в доме со стенами, полюбившимися всяким грибкам и мхам, начиналась неожиданно белой добротной парадной дверью. В прихожей прямо, налево и направо – тоже веселые белые двери. А радостно встречающая тетя – милая, улыбающаяся, источающая добро – к сожалению, с белыми седыми волосами, аккуратно разделенными пробором. Из кухни разносится запах котлет, чеснока и лука. Любовь Романа к тете Моте подпитывалась и кухонными ее произведениями, которые в студенческую пору всегда ценились очень высоко молодым желудком. Почив, тетя Мотя в последний раз обласкала племянника, светлая ей память, завещав ему сумму, которую он превратил в эти белые “Жигули” и они несли нас теперь по Москве.

Впервые Слава ехал по Москве в “Жигулях” Романа и радовался его счастью – настолько недоступными были они все годы. Был несколько ошарашен быстротой открывавшихся и быстро исчезавших видов улицы Горького, теснящими нас стадами машин. Роман же решительно, темпераментно и зло давил на педаль газа, с презрением к окружению его личного автомобиля. К тому же, он не переставал беседовать с седоком.

– Посмотри сюда, – кивает на левый угол ветрового стекла.

– Узнаешь, вспоминаешь?

На ветровом стекле, за уплотнительную резинку воткнут побелевший высохший усатый колосок ржи. Некоторые гнездышки уже без зерен, обмолоченные рытвинами и ухабами московских дорог.

– Помнишь, по дороге к Модрису выходили в ржаное поле?

– Надо же, уцелел!

– Столько времени прошло, сколько тысяч километров проехал, а колосок все цел и почти невредим!

Славу удивило неожиданно трепетное отношение Романа к колоску. Роман – городской житель, родился в асфальтированном городе. Детство, школьные и зрелые годы провел в нем же, на асфальте. В деревне был только один месяц, в студенческие годы, осенью. Деревней, землей, картофельными и хлебными полями для него был песок пляжа Рижского взморья, на котором ничто не растет. Одни тела лежащие, ходящие, сидящие. А зелень, цветочки, колоски и травка только на купальниках. Правда, иногда можно увидеть огурцы и колосья пшеницы, но огурцы, доставаемые из банок, под колоски с этикетки “Пшеничная”. Прожитые годы возвращают мысли и душу к истокам. И сквозь асфальт пробивается то травка, то побег тополя, а то и колосок – и задевается что-то в душе. Друзья отвернулись от колоска и вспомнили, как добирались до него и их однокашника Модриса, вернувшегося к сельским истокам.

* * *

Конец июля. Стоит сухая, жаркая и ясная погода. Шоссе уводит нас в “Жигулях” из Риги через мост через озеро на Восток Латвии. В глаза бьет утреннее солнце. На обочине голосующие девушки и юноши. Стоит одна, подняла робко и безнадежно руку. Ей повезло – остановились, взяли. Латышечка, студентка университета хочет домой, в деревню, к маме и папе. Деревня за 150 км, но в нашем направлении. Куда же мы едем?

Цель наша – добраться до Модриса, который давно исчез из нашего поля зрения. Едем к селению Ранка, которое обозначено на простой карте Латвии, а дальше – искать хутор, в котором скрылся, а по нашему высокому столичному мнению почти ушел от жизни Модрис.

Десять лет тому назад, в год 25–летия окончания института, собрались группой около двенадцати человек на яхте у нашего однокашника Гарика отметить эту дату. Роман по этому случаю отлучился из Москвы, где утверждался в литературно–драматургических делах, имел некоторый успех, о котором не знала наша группа, и о котором Роману конечно же очень хотелось донести до однокашников. Они – то только и помнили, что он не доучился, был отчислен из нашей группы за оправданную выходку перед наглым преподавателем. Последствием стал призыв в армию, три года службы, и только по ее завершении Роман продолжил обученье и стал с опозданием инженером. В институтские, как и в школьные годы, обзаводимся мы знакомствами и друзьями на долгие годы. Поэтому он тянулся к своей первой студенческой группе, да и мы принимали его без оговорок за своего. Был и невесть откуда появившийся Модрис. Как не весть? Доложил – из деревни. Оставил инженерную работу на секретном военном заводе, выпускавшем алюминиевые ложки, котелки и складные кровати. Теперь бригадир полеводческой бригады в колхозе “Свободный пахарь” (Brivais arais – по латышски). Модрис среднего роста, коренаст, крепок, скуласт, лицо плотно обтянуто кожей без жировых одутловатостей, шевелюра богатая – светлая, чуть с пшеничной желтизной. Облик типичного прибалта или белокурого немца из фильмов о войне, только не продолговат, а коренаст. Мы, городские инженеры, а трое уже и при степени к.т.н., обступили Модриса, рассматривали его как экспонат, расспрашивали о деревенской его жизни, дивились, ахали. Мы шли по Рижскому заливу и были уже на траверзе устья реки и станции Лиелупе. Вернуться предстояло к причалу в Болдерае. И тут Модрис попросил Гарика причалить в Лиелупе, т.к. ему сегодня нужно вернуться в деревню, чтобы завтра вывести бригаду на покос. Путь далекий, многочасовой, поспеть бы к последнему автобусу. Гарик поставил однокашников на паруса и направил яхту к Лиелупе. Приближаемся к деревянной пристани. Яхта большая, морская, ходившая и по Атлантике. Гарик понимает, что команда на парусах не сработала должным образом, замешкалась на каком-то галсе, и яхта промахивается – не сможет причалить, а пройдет в полутара – двух метрах от него. Предстоит новый долгий маневр. Модрис просит Гарика:

– Капитан, я выпрыгну.– Все заволновались, не советовали прыгать. Есть риск – можно оказаться прижатым и помятым между бортом яхты и бетонной стенкой причала. Но Модрис отчаянно прыгнул, и удачно – попал на причал. Яхта все же чиркнула кормой по причалу. Помахали ему с борта, он – с причала, поспешая, на ходу. Городские подивились такой его поспешности, что не мог промедлить даже дня и помчался в деревню. Как им было понять, что покос и сено явления сезонные, сугубо подчиненные погоде, от качества сена зависят и надои колхозного стада. Модрис успел дать Слава свой адрес и телефон соседнего хутора.

За день до выезда к Модрису Роман решил навестить своего друга – нашего однокашника Сему. Семен бросил институт на третьем курсе и стал работать в бюро информации завода. Время было полуденное, Слава и проголодавшийся уже Роман залетели в гастроном. Роман с большим размахом и вдохновеньем набрал необъятное количество гастрономических яств и напитков, которыми заполнили все заднее сиденье “Жигулей”. Выпятив животы, обхватывая руками покупки, наваленные под самые подбородки, пыхтя, внесли всю гастрономию в кухню и вывалили на стол. Сема встретил их улыбкой, возгласом “Ооо”, подрыгиваниями из стороны в сторону головой и корпусом, создавая впечатление переломанного Арлекина на пружинках. Так боксеры, разойдясь после наставленья рефери и взаимного приветствия и, отступив друг от друга, переминаются и подергивают руками–ногами, покачивая бедрами, подводя то одно, то другое плечо к подбородку. С такими же странными вздрагиваниями Сема и ходил. Из-за его плеча выглядывало вялое лицо жены. Она слезливо и кисло, чуть скривив улыбкой лицо, выжимая из себя радушие, не открывая рта, прогнусавила что-то, должное изображать приветствие и вышла на кухню, оставив джигитов в гостиной.

На яхте, 25 лет окончания РПИ. Слева стоит Влад Зильберман, ниже Гарик Портнов, Ханан Раскин, Наум Брод, Рудольф Суржиков, Коля Летунов, голова Вовы Сорокина, Юра Брамник, Модрис Дузелис

Гости, обменявшись с хозяином новостями, наглядевшись друг на друга, вспомнили, что пора бы и перекусить. В предвкушении копченой лососины Слава и Роман истекали слюной. Вынос из кухни принесенных припасов и выставленье их небольшой части на стол затянулся. Слава возроптал:

– Тогда хотя бы чаю, хозяйка. На что та:

– Чай будет к сладкому. – И наставила. – Нужно все делать по порядку. – Слава помрачнел. Роман в защиту семейства друга, улыбаясь:

– Потерпи, здесь тебе не Москва. Здесь орднунг! Слава, не сдаваясь:

– Хозяйка, 1,3 миллиарда китайцев начинают застолье с чаю.

– Здесь тебе не Китай.

В продолженье застолья Роман и Слава так и не дождался выноса из кухни вожделенных копченой лососины, ветчины и икры. Слава, продолжая битву за чай, пошел на кухню, пытался наполнить чайник и получить кипяток, но был ошпарен взглядом хозяйки. Тотчас вылетел из кухни, и ослабленный обезвоживанием организма, затих и сник. Чай к сладкому все же был, но столько с ним было горечи, что пить его было уже просто опасно – вода была заряжена настроением кухарки. Роман этого не знал и выпил, а Слава знал, что нельзя пить водицы из козлиного копытца, и стерпел.

Случай запомнился и стал наукой на всю жизнь. С тех пор, куда бы Слава ни направлялся – хоть на званое мероприятие, хоть на банкет в ресторане, хоть на похороны с поминками – всегда брал свой термос с чаем. И ни разу он не оказался лишним. Так устроен наш европейский быт в отличие от китайского ритуала. На протяжении шести месяцев пребывания в Китае, чай всегда встречал Славу первым и не сходил никогда со стола ни в вагоне поезда, ни в забегаловке Пекина, Сианя, Лоаяна или Хухота, ни в гостинице или ресторане. Появлялся всегда с поклоном, улыбкой, ласково и приветливо.

Шоссе хорошее, машины встречаются редко, еще реже обгоняют. Пассажирка тихо сидит на заднем сиденье, явно стараясь не обращать на себя внимание. Думаем, что наверно боится, чего бы ни сотворили с нею эти странные говорящие на русском языке люди. Слава предложил чаю из термоса – отказалась. – Спасибо, – прошептала.– Слева на возвышении у шоссе открылся вид на бревенчатое длинное зданье придорожного ресторана. На воздухе столы и скамьи. Решили выпить кофе. Предложили Лайме – согласилась. Тронулись и вскоре ее поворот – вышла, помахала рукой и пошла проселком к своей деревеньке. Слава глядел вслед, но так и не увидел чего-то такого, что заставило бы разыграться воображенью. Тишина на заднем сиденье стала понятней.

Договорились еще в Риге завернуть в село, где Слава в детстве жил. И вот они в Друсти. Слава с волненьем вглядывается в знакомые места. Вот озеро, казавшееся прежде очень большим. На берегу белеет двухэтажная школа, в которую заходил тогда летом, где увидел клетку с птицами, клетку с мышами, вдохнул какой–то необыкновенно приятный запах широких школьных коридоров. Потом узнал, что так пахнет мастика. У озера дом, где жили цыгане, с которыми он играл, боролся и дрался. Вспомнилась сестра одного из них – Зига, наверно восемнадцати лет, городская, из Цесиса, соблазнявшая пятиклассника. Увидел длинный дом, похожий на амбар, над дорогой, в центре селенья. Это был клуб. Смотрел в нем кинофильмы, сидя почти рядом со стрекочущим кинопроектором, видя, как киномеханик снимает катушки с пленкой, ставит новые и тогда – сначала мелькание непонятных знаков, белых пятиконечных звезд, стрекот, а затем продолжение. Цена билета всегда была одинаковой – 20 копеек. В этом же клубе, согласно далеко заранее вывешенному объявлению “ 15 июня 1952 г. состоится БАЛ. Играет духовой оркестр. Начало в 7 часов вечера”. Стесняясь, жался с другими детьми у входа.

Заглянули в сельский магазин, взяли водки и закусок и подъехали к одноэтажному, на две семьи домику, стоящему через канаву от грунтовой дороги с камушками и песком. Вошли в маленькую прихожую – сенцы и увидели очень маленьких ростом Ваню и Шуру Чухаревых. Увидев Славу, Шура и Ваня радостно вскрикнули:

– Слава, неужели это ты, приехал, слава богу. С другом? Заходите! Ведь не видели тебя лет двадцать пять! – Прошли в маленькую низкую гостиную с двумя окнами и столом, накрытым плюшевой скатертью. На подоконниках горшки с цветами герани. Шура быстро приготовила обед с простой закуской со своего огорода и уже малосольными огурцами. И Ваня, и Шура одинаково внимательно и ласково обращались к Славе и Роману, просили добавить супа, положить еще и еще кусочек мяса, попробовать яблочки, киселя. Слава смотрел на Ваню и Шуру с мыслью:

– Ведь они знали, видели маму. Видели ее, когда ей было тридцать лет и им по стольку же. И вот уже пять лет, как мамы нет.– Потом, в машине, Слава заметил Роману:

– Пожалуй, у этих простых сельчан душа-то добрее, чем у твоего городского друга, где не докушали недавно.

– Это все жена виновата. Он был другим в студенческие годы. А ее, возможно, закислила жизнь без детей, которых завести уже и поздно и невозможно. – Ну, что ж, есть объяснение – почему чаю было не добиться.

Ориентируясь по карте, приехали в село Ранка, остановили проходившую женщину, спросили, как найти Модриса. Оказалась, что она с ним знакома, знает и жену, которая работает с нею на молокозаводе. Указала направление на хутор Модриса.

Подъезжаем, упираемся в деревянное крыльцо, глушим мотор, но не выходим из машины, ждем. Выскакивает на крыльцо босой карапуз трех–четырех лет. Стоим. Не выходим. Долгая пауза. В доме не наблюдается заметного движения. Появляется на крыльце Модрис. Смотрит пристально на машину, пытаясь, видимо разглядеть – кто же в ней. Но скорее всего угол наклона ветрового стекла не позволяет разглядеть – кто же внутри. Роман и Слава переглядываются – как-то неловко так замирать. Роман:

– Выхожу. Выходит. Модрис смотрит на него и зло, с угрозой в голосе спрашивает:

– Что нужно? Роман смотрит на него и молчит. Слава не выдерживает, тоже выходит из машины. Модрис:

– Слава, ты, здравствуй. Слава. – Слава, подходя к Модрису и пожимая тому руку:

– Можно представить тебе моего товарища?

– Представь.

– Роман, твой однокашник. Модрис, вглядываясь в Роман,:

– Роман, неужели это ты. Не узнать. Так изменился. – Зовет нас в дом, знакомит с женой и своим карапузом. Пока жена собирает на стол, он рассказывает свою историю.

Получил в наследство от деда, на основе закона о реституции, этот хутор–дом, хлев, хозяйственные постройки, 70 га леса и полей, часть реки Гауи. Повел нас к реке. Показал разрушенную плотину, где у деда была мельница, разрушенная после высылки его, сына–отца Модриса, мамы и самого Модриса в Омскую область в 1946 году. По возвращении из ссылки, Модрис поступил в университет и учился в нашей группе, с четвертого курса – бросил. Работал конструктором на военном заводе, а недавно переехал сюда. Живет пенсией в 90 лат, но в основном – продажей участков леса под вырубку. Собирается на месте плотины построить гидроэлектростанцию и продавать электроэнергию государству. Выгодно, по закону его электроэнергия будет закупаться по цене в три раза выше городского тарифа на электроэнергию.

Вернулись в дом. Обедали, выпивали, вспоминали. Слава с сожалением чувствовал отчужденность между всеми троими. Каждый жил давно другой жизнью, отличной от той, в которой их свела учеба в университете. Модрис сдал физически и здоровьем, часто закашливался, не по–деревенски был несвеж на лицо. В комнате стояло белое пианино, и Слава попросил Модриса сыграть что-нибудь. Модрис заиграл “Очи черные”, все трое запели. Звучание любимой песни тех времен, теперешний вид пианиста, вызвали в Славе щемящую душу жалость к себе и остальным. Подступали слезы, горло сдавливала спазма. Да и звучание было подстать дребезжавшему как клавесин пианино – дрожащим и плачущим, не таким, какой эта песня звучала в студенческие годы. Видно было, Романа мелодия тронула. Он вперил отсутствующий взгляд в стол и замер. И когда, закончив играть, продолжился разговор и Модрис предложил заночевать у него, Роман торопливо и решительно отказался:

– Нет, нет. Скорей в Москву. –Показалось, что мелодия еще не отпустила его душу, и хотелось защиты от вызванных ею нелегких чувств и размышлений. А где спастись – в родном доме и, может быть у близкого человека. Конечно, он был у него в Москве. Слава же напротив готов был отправиться в далекий магазин за понравившимся коньяком и продолжить компанию у пианино. Уговаривал Романа остаться, но возница не внял седоку. Простились. Домчались до Резекне, заночевали в гостинице и солнечным утром Слава, стоя один на платформе вокзала, увидел на виадуке профиль белых “Жигулей” Романа, носом к Москве.

К наступающему 2003 году Слава послал Модрису новогоднюю поздравительную открытку. Не получив ответной, позвонил ему весной, и услышал от него:

– Слава, ты так здорово написал поздравление. Написал как литературное послание. У тебя писательский талант. Поведал, что электростанция на паях была построена, и он уже продал свою долю. Живет по–прежнему. Колосок тоже побывал у Модриса, все видел и слышал, а потом больше года слушал горячие речи хозяина “Жигулей” по телефону с другими седоками.

* * *

Вывернув из автомобильных стад, лавируя по тихим переулкам над громадным оврагом Юга Москвы, примчались к его дому–башне. Дорогой со смехом вспоминали историю последней встречи в Риге и поездку в деревню, к Модрису. Роман:

– Слава, да ты совсем не меняешься. Где твоя седина? Пора бы. Или красишься?

– Нет, что ты. Просто регулярно вырезаю подлых беляков. А ты, Роман что-то совсем засиял белизной. Снова Модрис тебя не узнает. – Смеются оба.

Подъехали к бесконечно высокому дому, стоявшему в дуге таких же, а вместе, образовавших неприступную стену, у подножья которой также дугой, обрамляющей парадные стороны домов, горбились алюминиевые ракушки гаражей на одну машину. Роман привычно поднял ставню ракушки, вогнал в ее пасть свои “Жигули”, с шумом опустил и навесил амбарный замок.

Поднялись на двенадцатый этаж. С высоты из окна открывается вид на громадную поляну среди башен–домов, исчерченную тропинками, с фигурками людей, островками кустов, со старомосковской окраинной латаной – перелатанной досками и фанерой двухэтажной голубятней. Любуясь видом, Слава мысленно поблагодарил московского мэра и правительство, что не застроили и эти полянные гектары такими же башнями. Зимой, как и в бывшей на этом месте деревне, на поляне наверно раздольно мамочкам и детям с санками и лыжами. Снежные пригорки, наверно, выглаживаются их спинами и животами.

Раз–другой выпили, побеседовали, вспомнили о ком-то, о чем-то и Слава уехал в эпицентр своей Родины – Углич и деревню Черновка. Пробыл там неделю и вернулся в Москву, к Роману.

Слава, как и любой человек уже с детства, знал, что такое хорошо, что – плохо, что можно, а что нельзя, что прилично, а что неприлично. Заметил, что действовать, оценивая ими, совсем не просто. Понятия только в среднем наполняются одинаково разными людьми, а в частностях – по разному. Касалось это большого и малого, даже, пожалуй, мелочей. Находил большие расхождения в первых порывах и действиях после раздумий. Огорчался – порывы были лучше. –А к чему это я с такой врезкой о приличиях и ином? Да вот к чему.

Слава и Роман под водку и хорошую закуску беседовали о событиях жизни, о прошлом, о женщинах, делах, подъеме, зависании на месте сегодня и о том, что ждет, горячились. Беседа велась за просторным столом кухни в квартире, куда Роман перебрался, женившись и продав свою однокомнатную, в которой Слава бывал у него прежде. Та выглядела творческой мастерской писателя и драматурга и одновременно походила на сцену. Такой вид ей придавали мебель и утварь – предметы декорации, которые достали после долгого использования после тридцати лет хранения в подвале и разместили на авансцене. Славе казалось, что для пьесы М.Горького “На дне” могли хорошо подойти именно эти предметы. Например, из комнаты – кресло с прорванным и провалившимся сиденьем, выскакивающими пружинами и выпадающей спинкой, из кухни – топчан для ночевки гостя. Беседы Роман по телефону – это уже страстный диалог драматурга с наемным слабым режиссером или бездарным актером. Новая квартира прекрасна, после евроремонта, ухожена. Жена и достаток привнесли в нее много приятного, но Слава почему-то не оставляло чувство сожаления словно об утрате. Интерьер, состояние и жизнь в старой квартире подталкивали к творчеству без оглядки на нужду поддерживать новый стиль жилья, заставляли тиражировать и тиражировать созданное, зарабатывать, не позволяя творить беззаботно, только для пропитания.

Покатили с драматургом к театру, притерлись к сугробу и он с волнением посматривает на входные двери – как идет зритель. Зритель шел то по одному, то парами, то кучками, а временами текли ручейки, словно в зев метро. Романа это радовало, он, прежде тревожившийся, воспрянул духом, решительно вышел и машины и уже победителем, пока не узнанным, устремился в театр. Слава остался у подъезда, вглядываясь во входящих с немым вопросом – что за публика идет? Потом вошел в фойе, встретился с Романом, и направились к буфету. Опрокинули по бокалу шампанского за нескончаемый успех спектакля.

Слава сидел в дальнем ряду в заполненном зрителями зале. В пьесе бывший влюбленный, домогаясь ее, ведет беседы с нею в прихожей, перебирая прошлое, пытаясь приблизиться к ней и войти. Но она все „нет” и „нет”. Его усилия были тщетными – до полночи не впускала.

Пьеса направила Славу в воспоминания о своем домогательстве. Ингеборг была девушкой восхитительной красоты. Слава особо восхищали ее темно–голубые глаза с вкраплениями синих точек на роговице – глаза с искринкой. Возможно, что шведская кровь отца, влитая в латвийскую ее матери, дала ей эту восхитительность. Роста была под метр восемьдесят, шатенка, с прекрасным телом. Потрясенные ее красотою и незнакомые люди, обращаясь к Славе, выражали свое восхищение ею. С Ингеборг был он вечером ресторане. Вышли в холл, она удалилась, а Слава остался ожидать ее. К нему подошел незнакомый молодой красиво одетый симпатичный парень и изрек:

– Простите, вы счастливый человек, я завидую вам. У вас такая восхитительная девушка. – То был искренний благородный парень. В нескольких других двух–трех случаях с другими девушками, их у Славы пытались то вырвать, то украсть, то, действуя как в хоккее, оттесняя игрока от шайбы, чуть ли не нападали на него.

С Ингеборг он расстался. А потом незваным гостем пришел к ней домой. Впустила, не в пример пьесе. Сидела небольшая компания – парень с девушкой и еще один. Слава выпил, и взыграли в нем собственнические чувства, да и ревность. Вызвал Ингеборг в другую комнату, встретил противление своим нежностям, она вышла, он остался. Решительно разделся и словно хозяин положения – лег в постель. Лежит, ждет. Ждет, ждет – а ее все нет. Оделся и ушел, неразумный. Зачем обида, огорчение? Ведь сам вызвал огонь на себя и справедливо принят.

Пьеса довольно длинная, наполнена очередями диалогов. Прорывающийся, ее бывший, очень активен, напорист и как-то по спортивному страстен, устремлен толи к ней, толи больше к ночлегу в поздний час. Но она как перегородила собою вход, так и не впускает. В финале звучит красивая мелодия, брезжит надежда. Слава загипнотизирован полумраком и их ночью, утомлен невероятной и, по его мнению, неправдоподобной настойчивостью кавалера. Просыпается. Думает:

– Встреть он такой отбой – повернулся бы и ушел–. Драматургу хотелось иначе, а Славе – смотреть снова „Короля Лира” Шекспира в исполнении театра со многими актерами. Видеть сцену, наполненную декорациями, проникаться трагическим, что видел в театр им. Волкова из Ярославля. Но народу пьеса нравилась, народ дружно аплодировал актерам, вызывал снова и снова, аплодировал и вышедшему автору. Настоящий фурор, что и говорить. Просто Слава другой. Народ прав. Пьеса и написана для народа.

После спектакля Роман с улыбкой снисхождения и понимания, как к старцу:

– Видел, как тебе понравился спектакль. Опять дремал.

– Поверь, спектакль очень понравился. На душе было хорошо. Отдыхал по–настоящему, не спал, а углубился в себя. Спектакль на уровне классического, а я могу служить мерилом классического. В опере “Чио Чио–сан” в Кремлевском дворце съездов я тоже дремал, вкушая классику. Тебя должны признать классиком антрепризы и диалога, поверь!

Итак, в кухне на двенадцатом этаже было очень уютно, спокойно, сытно. Над столом в клетке – большой сине–желто–зеленый попугай. Изредка противно кричит. Он постоянный обитатель кухни. Время от времени появлялся большой, пушистый, мягкий кот Котя, разгуливающий по квартире. Погладить его – большим удовольствием и удача. Окно открыто, но защищено от комаров мелкой почти марлевой сеткой. Кот на подоконнике уткнулся носом в сетку и вдыхает лето. Глаза горят охотничьим огнем на пролетающих голубей. Подусные подушечки вздуты, усы топорщатся, плотоядно судорожно щелкает зубами. Из пасти стекает слюна в предвкушении наслаждения.