Социологическую серию ИРИСЭН продолжает книга Алана Карлсона «Шведский эксперимент в демографической политике». Ее автор – один из ведущих консервативных социологов и политологов США, заслуженный профессор политических наук Хиллсдейл Колледжа и президент Говардовского центра семьи, религии и общества.

Предлагаемая вниманию русскоязычного читателя работа посвящена одному из ключевых эпизодов в истории западной социологии и общественных наук в целом – началу шведского эксперимента по построению гуманного социалистического общества, основанного на идеалах разума, науки, социальной защищенности и свободы самореализации личности. В этом движении, начавшемся в 30-х годах прошлого века, большую роль сыграли тогдашние передовые наработки социальных наук, которые через посредство выдающихся ученых и общественных деятелей Альвы и Гуннара Мюрдалей были встроены в процесс принятия политических решений. Автор подробно рассматривает как сами эти идеи, так и политические перипетии, в ходе которых они стали превращаться в «материальную силу», радикально преобразившую общество.

Исследование Алана Карлсона представляет значительный интерес по целому ряду причин. Прежде всего, оно кратко и емко показывает внутреннюю логику формирования современного «государства всеобщего благосостояния», или «социального государства», – каким образом одни меры государственной социальной помощи порождают потребность в других и как все это в конце концов приводит к тотальному правительственному контролю над жизнью и судьбой граждан и к разрушению традиционных общественных институтов. Эта внутренняя логика описывается не абстрактно, а на материале конкретных исторических событий. В этом отношении данная книга хорошо дополняет работу Пола Готфрида «Странная смерть марксизма»[1], выходящую одновременно в рамках нашего проекта, в которой описывается идеологическая эволюция, сопровождавшая становление и рост современного европейского «государства благосостояния».

Не менее важно и интересно описание того, каким образом теоретические идеи и «институциональная логика» пробивали себе дорогу в конкретной парламентской и правительственной политике Швеции, каким образом и под воздействием каких аргументов и обстоятельств вырабатывался консенсус различных политических сил. Этот материал представляет не только исторический интерес, но и весьма поучителен с точки зрения современной политики. К этому примыкает и важная тема, которая проходит красной нитью через авторское изложение – тема роли личности в истории. Создание шведского государства благосостояния является ярчайшим примером того, как небольшая группа талантливых и энергичных интеллектуалов может решающим образом повлиять на судьбу своей страны.

Наконец, есть и еще одна, самая важная причина того, что книга «Шведский эксперимент в демографической политике», вышедшая 19 лет назад, остается актуальной в наши дни. Она состоит в том, что «шведская модель» была и остается образцом последовательно реализованного проекта современного государства благосостояния. Логика функционирования и эволюции этого института ничуть не изменилась с 30-х годов XX в. Поэтому все интеллектуалы и политики, ставящие перед собой задачу его поддержания, неизбежно встают перед социальными дилеммами, с которыми столкнулись шведы более 70 лет назад.

Русское издание книги Алана Карлсона «Шведский эксперимент в демографической политике» с любезного разрешения автора дополнено его обзорным эссе, посвященным проблемам и дилеммам современного государства всеобщего благосостояния (социального государства) в сфере семейной политики. Хотя эта работа включена в качестве послесловия к книге, она представляет и самостоятельный интерес.

Мы рассчитываем, что книга Алана Карлсона будет полезной и интересной для российских социологов, демографов, а также для всех, интересующихся социальной политикой или работающих в этой сфере.

Валентин ЗАВАДНИКОВ,

Председатель Редакционного совета

Февраль 2009 г.

Моим родителям

Благодарности

Моя работа о Мюрдалях и об истоках шведской семейной политики началась с работы над диссертацией на историческом факультете университета Огайо. Я должен поблагодарить моего профессора Карла Густавсона, который направлял и подбадривал меня на этом этапе проекта.

Работая в Швеции, я получал полную поддержку работников Архива рабочего движения. Особого упоминания заслуживают Стеллан Андерссон, архивист коллекции Мюрдалей, вместе со Свеном Боденом и Евой Карлссон. Я благодарен Оргкомитету Социал-демократической рабочей партии и социал-демократической фракции парламента за разрешение ознакомиться с материалами ограниченного доступа. Мою работу с документами Шведского национального архива направляла Анн-Катрин Хатье, которая и сама изучает данный круг вопросов. Мои коллеги по Рокфордскому институту, и прежде всего Брюс Кристенсен и Томас Флеминг, помогли мне сформулировать собственное понимание подлинного значения и значимости шведского эксперимента. Хейди Брадфорд координировала машинописные работы.

Я безмерно признателен моей жене Элизабет за ее помощь и поддержку на всех этапах проекта и за то, что она неустанно подбадривала меня, когда я поддавался хандре. Наконец, я должен поблагодарить моих родителей, которые убедили меня, что все это стоит труда, и которым я и посвящаю эту книгу.

Введение

Шведские дебаты 1930-х годов по «вопросу народонаселения» представляют собой первое решительное вторжение современной социальной науки в процесс формирования государственной политики. Вооруженные новыми методами статистического анализа, Альва и Гуннар Мюрдали использовали резкое падение рождаемости в Швеции для обоснования новой фазы социальной реформы, ставшей беспрецедентным вмешательством демократического правительства в доселе частные вопросы пола и сексуальности, и нового понимания отношений между человеком, семьей и государством. Использовав убедительные аргументы и политический нажим, Мюрдали сумели перехватить инициативу в демографическом вопросе у консерваторов и националистов, и поcтавили его на службу целям социализма. Всего за четыре года они сумели воплотить в реальность бóльшую часть своих идей, преобразовав природу шведского государства. Это был интеллектуально-политический подвиг, имеющий мало аналогов. Как модель использования социальных наук в политических дебатах их труд до сих пор является образцом для подражания, который и поныне вдохновляет и прельщает современных политиков.

Сегодня Швеция служит моделью современной семейной политики для всего мира; это страна, признавшая необходимость преобразовать общество ради воплощения в жизнь идеала равенства полов и полной индустриализации социальной жизни. В частности, американские политические аналитики видят в Швеции образцовую модель организации центров дошкольного воспитания, прогрессивного школьного образования, оплачиваемого отпуска отца или матери по уходу за детьми, пособий на детей и детского здравоохранения, которая дает возможность совместить стремление и к поддержанию рождаемости, и к равенству полов. И по своей идеологии, и даже в деталях шведская модель восходит к тому, что было заложено Мюрдалями. Любопытно, что в межвоенный период для самих Мюрдалей источником вдохновения, образцом активной позиции социальной науки и соблазнительных политических идей служили США. Заимствованные оттуда методы опросов, демографической статистики и социологического анализа придали новую силу политической аргументации и помогли полностью отмести традиционалистские настроения. Но и мрачная сторона современной Швеции – наступивший вследствие всего этого распад социальных связей – отчасти точно так же происходит из плохо понимавшейся то время слабости использованных ими данных социологии.

Опыт Мюрдалей бросает яркий свет на вопрос о роли отдельного человека в политических переменах. Является ли деятельность каждого политика отражением широких общественных и интеллектуальных тенденций, сопротивление которым бессмысленно и бесполезно? Или исполненный желания действовать человек может, опираясь на силу идей, изменить путь развития общества или страны?

Новейшие истолкователи шведских демографических споров видят в Мюрдалях главным образом популяризаторов уже распространенных в то время политических идей, вставших на службу непреодолимых изменений в организации общественной жизни. Например, историк Анн-Катрин Хатье уверена, что Мюрдали просто воспользовались существовавшими политическими теориями и вовсе не заботились об изменении роли женщин и сексуальной жизни, так что все перемены в этой области стали результатом социально-экономического развития. Анн-Софи Кальмарк, рассуждая о последствиях принятой в 1930-е годы политики повышения рождаемости, описывает изрядную путаницу в вопросе о целях, средствах и результатах, склоняясь к мнению, что историческое развитие шло независимо от идей и политики. В своем дерзком анализе упадка семьи в современной Швеции социолог Дэвид Попоноэ подчеркивает первостепенное значение социально-экономических тенденций, породивших то, что он называет «постнуклеарной семьей». Высказываясь достаточно осторожно, он тем не менее показывает, что участие Мюрдалей было по сути лишь затейливой рябью на приливной волне исторических перемен[2].

Однако при внимательном изучении Мюрдалей как исторических деятелей открывается иная картина: приложенные ими интеллектуальные усилия, а также политический и институциональный опыт изменили направление развития их общества. Ни порицаемые ими тенденции, ни предлагавшаяся ими политика, ни достигнутые ими результаты не были непреложным итогом исторического процесса. Мюрдали использовали силу идей, чтобы направить Швецию по радикально новому пути. В своем стремлении к социальной революции они исключили другие варианты и возможности развития, в результате став основателями постсемейного государства благосостояния.

Участие Мюрдалей в шведских дебатах и масштаб их влияния следует рассматривать еще и в контексте страхов по поводу демографических проблем, охвативших европейцев в межвоенные 1919–1939 гг. Тогдашняя политика прямо-таки зациклилась на перепадах демографического давления. Например, в значительной части Восточной Европы сохранялся высокий уровень рождаемости. Такие страны, как Польша, Словакия, Югославия, Румыния, Греция, Италия не знали, что делать с растущим числом безземельного сельского населения и с промышленностью, не способной, как казалось, разрешить эту ситуацию. Проблема явного «перенаселения» привлекала большое внимание[3], осложняясь тем, что в возникших после войны государствах Центральной и Восточной Европы существовали значительные этнические меньшинства, отличавшиеся более высоким и политически взрывоопасным уровнем рождаемости[4].

В то же время народы Западной и Центральной Европы, Британское содружество наций и Северная Америка столкнулись с совершенно иной проблемой – с резким и явно ускорявшимся падением рождаемости с перспективой «депопуляции». В этот период были предложены новые демографические показатели, и в частности чистый коэффициент воспроизводства населения, которые привлекли внимание к сокращению числа детей. С конца XIX в., а особенно быстро после 1918 г. в Западной Европе развивается и крепнет движение, нацеленное на обеспечение политической поддержки семьи и высокой рождаемости.

Везде имелись свои местные и национальные особенности, но в целом мотивы авторов и организаций, участвовавших в движении за повышение рождаемости, были общими. В их основе лежали националистические и даже «племенные» эмоции. После полутора столетий непрерывного роста населения и демонстрации расовой жизненной силы многие европейцы посчитали тяжкой и унизительной перспективу сокращения и старения населения, притока «цветных» иммигрантов, смешанных браков и утраты национальной и расовой чистоты. В этот период в соответствующей литературе открыто обсуждается вопрос об упадке белой расы и неизбежности ее поглощения черными и цветными. Широко распространились страх и мрачные предчувствия[5].

С этим была связана тема озабоченности геополитическими последствиями старения и падения численности населения. Для немецких и скандинавских авторов источником угрозы были быстро растущие славянские народы на востоке. Перед британской и французской империями встал вопрос об их способности сохранить свои заморские владения в условиях быстрого умножения численности колониальных народов. Францию тревожила демографическая угроза со стороны Германии[6].

Третий общий мотив был экономическим. В отличие от неомальтузианцев, предсказывавших, что понижение численности населения приведет к повышению среднего уровня жизни, европейские борцы за повышение рождаемости доказывали, что по мере старения населения расходы на социальное обеспечение и здравоохранение будут расти и лягут на плечи численно слабеющего экономически активного населения. Они также указывали, что пожилые люди потребляют меньше, что ведет к сокращению спроса, к падению темпов прироста основного капитала и к общему сокращению хозяйственной деятельности. Падение численности населения приведет к экономическому кризису – после 1929 г. этот аргумент звучал особенно весомо[7].

Анализ причин падения рождаемости тоже имел общие черты. В межвоенный период большинство сторонников повышения рождаемости усматривало главную причину его снижения в духовном упадке Запада. Во всем была виновата буржуазная мораль среднего класса с характерным для нее стремлением к личному успеху, жаждой чрезмерной роскоши, индивидуалистическим эгоизмом и нежеланием идти на жертвы ради детей. Неомальтузианская пропаганда противозачаточных средств как средства борьбы с бедностью и эмансипация женщин вызывали презрение. При этом в бедности, отсутствии жилья, безработице и распаде расширенной семьи исследователи видели всего лишь второстепенные причины, хоть и заслуживающие порой внимания[8].

Что касается конкретных политических мер, то сторонники повышения рождаемости призывали государство вознаграждать тех, кто проявляет социальную ответственность, и наказывать неженатых и бездетных. Они выступали против работы замужних женщин по найму и поддерживали политику, целью которой было удержать или вернуть женщину к традиционной роли жены и матери. Не доверяя городу и не любя все городское, они призывали людей переселяться в «зеленые пригороды», чтобы придать новую энергию селу и аграрному сектору. Сторонники повышения рождаемости обычно были противниками добровольной стерилизации генетически здоровых индивидов. Они поддерживали законы, запрещавшие половое воспитание, продажу или использование противозачаточных средств и аборты.

Позитивные социально-политические меры обычно включали введение или увеличение семейных налоговых вычетов, введение особого налога на холостяков и бездетных, установление выплат за рождение детей и кредитов новобрачным, пособия для семей с тремя и более детьми, надбавки к заработной плате или введение выплат в соответствии с числом детей, использование таких моральных стимулов, как медали многодетным матерям; программы предоставления жилья многодетным семьям и пропаганда, подчеркивающая ценность для нации семейной жизни и детей.

Во Франции и Бельгии в движении за повышение рождаемости были и демократические, и католические группы. Ассоциации многодетных семей, обычно связанные с церковными приходами, к 1920 г. слились в мощные общенациональные лобби, боровшиеся за предоставление многодетным семьям пособий и налоговых льгот. Католические лидеры опирались на папские энциклики «Rerum Novarum» и «Quadragesimo Anno», которые благословляли усилия государств по перераспределению дохода в пользу многодетных семей. Успех, которым движение гордилось больше всего, заключался во всеобъемлющей системе семейных пособий, установленных сначала в добровольном порядке на уровне отраслей, национализированных в 1930-е годы, а впоследствии превратившихся в общенациональную систему[9]. Фашистская Италия пристегнула движение за повышение рождаемости к своей борьбе с гедонизмом и за возрождение духовной силы западного человека. Государство обложило холостяков внушительным налогом и обеспечило многодетным семьям право бесплатного проезда, льготы по оплате коммунальных услуг, преимущества при найме на работу, женские консультации, гарантированные отпуска по беременности и родам, оплачиваемый в двойном размере восьмидневный отпуск новобрачным и программу семейных пособий[10].

Забота о поддержании рождаемости не обошла стороной и Веймарскую Германию (к примеру, в конституции 1919 г. содержалось несколько уважительных упоминаний о семье и многодетных семьях), где демократический режим предоставил налоговые и иные льготы семьям с пятью и более детьми. Несмотря на это, в 1928–1933 гг. рождаемость в Германии резко упала, что способствовало нагнетанию панических настроений и пессимизма, охватившего Германию в эти годы. Вскоре после того, как в 1933 г. к власти пришли национал-социалисты, министр внутренних дел Вильгельм Фрик призвал к перестройке всей политической системы и подчинению ее задачам демографической политики. Особую известность получил принятый в июне 1933 г. закон о ссудах новобрачным, по которому «расово приемлемые» пары могли получить кредит в размере 1000 дойчемарок на покупку мебели и обзаведение хозяйством, причем с рождением каждого ребенка прощалась четверть основной суммы долга[11].

Тем временем в Англии озабоченность убежденных империалистов вопросами повышения рождаемости наткнулась на требования сторонников евгеники и на классовые различия в уровне рождаемости. В то время как организованная в частном порядке Национальная комиссия по уровню рождаемости в своем докладе за 1916 г. предостерегала от опасности прекращения роста населения с точки зрения национальных интересов, другие обращали внимание на «вымирание высших классов» и беспорядочное размножение «низших»[12]. В Великобритании серьезные дебаты о «прожиточном минимуме» и пособиях на детей редко затрагивали вопрос о повышении рождаемости, поскольку рассматривались как элемент политики социального обеспечения[13].

Вопрос рождаемости породил интеллектуальную тревогу и политические решения во многих других европейских странах[14], в том числе в Швейцарии, Австрии, Голландии, Эстонии, Латвии, Венгрии, Испании и Болгарии. Сходные опасения дали о себе знать в Канаде, Австралии и США[15]. К середине 1930-х годов создалось впечатление, что все европейские народы вот-вот рухнут в пропасть демографического кризиса.

Вот в эту бурлящую идейно-политическую среду и вмешались в 1934 г. Альва и Гуннар Мюрдали, предложившие свой, уникальный подход к демографической проблеме. Мюрдали разделяли обеспокоенность других борцов за повышение рождаемости поддержанием расовой или этнической однородности, национальной обороной и негативными психологическими и демографическими последствиями сокращения численности населения. Они объявили своей целью повышение уровня рождаемости в Швеции на 40 % и отстаивали масштабное государственное стимулирование браков и рождаемости.

Но в остальном Мюрдали не соглашались с борцами за повышение рождаемости. Занявшись причиной снижения рождаемости, они отвергли идею о «духовной слабости западного человека» как анахронизм, выдвинув на передний план изменившееся в материальное положение семей, у которых пропало желание рожать детей. Они с энтузиазмом подхватили лозунг о «женской эмансипации» и другие феминистские сюжеты, заклеймив домохозяек как старомодных приживалок. Если другие борцы за рождаемость мечтали о переустройстве сельской местности и пригородов и создании там семейных гнезд, то Мюрдали прославляли городскую жизнь как неизбежное и желанное будущее. Еще скандальнее было то, что они потребовали введения в школах программы полового воспитания и широкой продажи противозачаточных средств. Если на континенте борцы за рождаемость с тоской вспоминали о лучших временах, то Мюрдали призывали ускорить приспособление к современности, видя в этом единственную надежду семей и детей. Идеологически они стремились – не больше и не меньше! – примирить меры по увеличению рождаемости и национализм с неомальтузианством, социализмом и феминизмом.

Настоящая книга, которую можно назвать интеллектуально-политической биографией, посвящена влиянию личной идеологии на науку об обществе, а социологов – на государственную политику. Деятельность Мюрдалей в ней рассматривается в двойной перспективе: как специфическая реакция на общеевропейскую проблему и как целостная сила, способствовавшая становлению современного шведского государства благосостояния. В книге приводятся сведения об истоках, содержании, политической реализации и долговременном влиянии уникальной совокупности идей, созданных, заимствованных и адаптированных двумя людьми. Если не считать революций и войн, наше столетие не знает лучшего примера того, как сила идей и человеческой воли меняют ход национальной истории.

В главе 1 дается обзор демографической, интеллектуальной и политической ситуации в Швеции, где Мюрдали развернули свою деятельность. Глава 2 прослеживает истоки интеллектуального арсенала Мюрдалей через анализ влияний, формировавших их мышление и карьеру до 1934 г. Сами новые идеи и доказывающие их аргументы изложены в главе 3. Следующая глава описывает политические дебаты, вспыхнувшие в Швеции в 1934–1935 гг. Глава 5 рассказывает о чрезвычайном интеллектуальном влиянии Мюрдалей на созданную в 1935 г. Комиссию по народонаселению, а также на связанные с ней государственные и частные организации. Глава 6 отслеживает политические отклики и развитие новых направлений политики в 1936–1938 гг. Последняя глава формулирует выводы о способности идей, связанных с современными социальными науками, влиять на людские дела и содержит предположения о том, как шведские дебаты 1930-х годов могут получить второе рождение в дебатах об американской внутренней политике на 1990-е годы.

Глава 1

Социальная и идеологическая обстановка

Мюрдали со своим новым подходом к проблеме падения рождаемости появились на уже основательно заполненной шведской сцене, выдержавшей шестьдесят лет энергичных споров о политическом смысле демографических изменений.

Для полноты картины важно учитывать и значительные экономические перемены. В начале XIX в. в Швеции посредством огораживания общинных полей была разрушена старая система сельского хозяйства. В тот период Швеция, которую нередко и весьма точно называли «укрепленной хижиной», испытывала застой заработной платы и явное обострение нищеты в сельской местности. Но фундамент нового экономического порядка был уже заложен. В 1846 и 1864 гг. парламент принял законы, отменившие систему гильдий и упростившие регламентирование промышленности. Закон о бедных 1847 г. превратил помощь беднякам из благотворительной милостыни в упорядоченную систему общественного призрения. В Швеции началась эпоха буржуазного либерализма, продлившаяся с 1850 г. по 1930 г.

В период 1850—1870-х годов в ответ на общий подъем хозяйственной деятельности в Европе в Швеции началось расширение лесозаготовительной и лесопильной промышленности. Но настоящая индустриализация началась только в 1870-е годы, сопровождаясь хорошо известными явлениями – обезлюдением сельских районов, урбанизацией и массовой эмиграцией. В то же время в городской культуре на первый план вышли интересы деловых кругов и буржуазная сентиментальность. Еще в 1870 г. 72,4 % шведского населения проживало в сельской местности. К 1880 г. эта доля упала до 67,9 %. И это было только началом процесса миграции из деревни. К 1910 г. в сельской местности проживало уже менее 50 % населения страны[16].

Миграционные потоки, и прежде всего молодежи, направлялись в города и в Северную Америку. В 1900 г. 21,5 % шведов были горожанами. К 1935 г. таковых стало 34 %[17]. Эмиграция в Северную Америку началась еще в 1840-х годах, но массовый характер приобрела только к середине 1860-х годов. За период 1840–1930 гг. около 1,1 млн шведов – примерно четверть населения страны – перебрались в Северную Америку, а пики миграции пришлись на 1866–1874, 1878–1884, 1896–1893, 1902–1907 и 1924–1926 гг.[18]

Массовой миграции способствовал ускоренный рост населения Швеции, которое удвоилось за 1720–1840 годы и еще раз удвоилось к 1930 г. До 1800 г. общие показатели рождаемости и смертности почти не менялись, но относительно мирное столетие после 1700 г. ознаменовалось уменьшением числа катастрофических всплесков смертности, что и отразилось в неуклонном росте населения. Общий коэффициент смертности начал уменьшаться в Швеции после 1800 г. и от среднегодовой величины 28,4 на 1000 жителей в 1801–1810 гг. снизился до 21,7 в 1851–1860 гг., до 15,5 в 1901–1905 гг. и до 12,1 в 1926–1930 гг. При этом, в соответствии с классической моделью демографического перехода, рождаемость оставалась стабильной и даже выросла от 30,9 на 1000 населения в 1801–1810 годах до 34,6 в 1821–1830 гг. и все еще составляла 29,1 в 1881–1890 гг.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4