Хибакуша

Воды не видно, но это она – парит: крышку слегка приподняли, и пар выплывает медленными клубами из огромной кастрюли глубокого озера.

Вставало солнце, тепло прокрадывалось робко к веткам черничной поросли под ногами, сгоняя студеную росу между редких сосновых стволов к верхушкам кустов. Кошмар странных видений и прохлада ночи отступали. Становилось веселее. Вот уже и вода заблестела ярко, но обманчиво, еще не прогрелась до песчаного дна.

Пели птицы, сходили с ума от своих песен. Весной природа распахнута навстречу любви и уязвима в этой открытости миру.

Знали бы, что не скоро птиц услышат, может, и спать бы не легли вовсе…

Люди в измятой несуразице хаки слушали, не замечали, а прислушивались к чему-то со стороны штаба, копили тепло впрок, аккумулировали, как солнечные батареи.

– Скоро такие трели услышим… – тихо предрек рядом незнакомец и руку протянул: – Петр.

– Владимир. – И спросил вдруг: – Тебя кто прислал?

– Жена.

– Чья?

– Твоя.

– Не понял? – насторожился я.

– Береги, говорит, мужа моего. Один он у меня. От так. И – к тебе… к вам, то есть, направила. Шутка. – Улыбнулся.

Криво получилось из-за скошенного носа, но как-то доверительно. Хотя оброненное «к тебе» не удивило.

– Шутишь?

– Серьезно. Скоро поедем.

– Куда?

– На погибель! – И глянул серьезно, глаза в глаза. – К херувимам. Мучительно и надолго. На всю оставшуюся жизнь хватит.

Он знал тайну, но пока не делился.

– Ну уж… не пугай! Рассказывай давай, вещун-пришелец.

Глаза большие, серые, крапинки темными брызгами вокруг радужки. Выдержал долгую паузу:

– На Чернобыльской АЭС произошла авария. Поврежден один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия.

– Уверен?

– Полностью. Дословно передал. Как в новостях было.

– А я и внимания не обратил.

– Диктор в красном. В очках. Стрижка такая короткая… Вспоминай, вспоминай… не ленись! Двадцать восьмого передали, как обычно, в девять вечера. Ровно семнадцать секунд. На память пока не жалуюсь…

– А может быть – диверсия? Нас же готовят постоянно к такому сценарию. В любой момент могут отмобилизовать… Но, может быть, перемудрили в ожидании внешнего врага да сами же и совершили эту диверсию, переусердствовали, поймали себя за хвост? Запросто!

Построили редуты против врага, а «пятая колонна» незаметно выстроилась в тылу, да не сразу распознали, что она действует, стенку строит сзади, а внутри-то все порушено… и врагов внешних не надо. Как говорится – все секрет и ничто не тайна.

Какая страшная, разрушительная сила лукавства сокрыта в таком положении!

* * *

В роте радиационно-химической разведки тридцать человек. Два взвода.

На завтрак скомандовали. Прошли условным строем, вразвалочку, не особенно утруждаясь выправкой.

Завтракали уже вместе, своим составом. Ряды столов, скамейки. Днем веселее, тепло. Котлы с горячей водой, кран открываешь – красота! Пар горячий в радость. Так бы и плескался, согреваясь сам, через руки. Рукава засучили, солидол с новеньких котелков отмывать начали. Вроде бы не пахнет смазкой.

Я себе навалил пюре, синеватого, но еще теплого. После сна в лесу – объеденье! И килька в томате. Когда же ее в последний раз ел? Кажется, на втором курсе. Вкусно-то как! «Студенческий лосось», «на рубль тыща голов»!

Ходила между котлов женщина-прапорщик. Маленькая блондинка в тесной форме. Галстук, засаленный возле узла, топорщится, норовит вылезти, на грудь высокую взгромоздиться, усесться удобней. Приятно ей: столько мужиков – внимание!

Веселая, щекастая, упругая, как теннисный мячик в кулаке. Пальчики детскими молочными сосисками – розовенькие. Внесла оживление в сугубо мужской коллектив, спросила:

– Вкусно, бойцы? Добавка есть! Можно подходить!

Бойцы молчали, ели. Она несколько раз повторила это предложение, пока кто-то не нашелся, пошутил ей в спину:

– Мужчины готовят лучше, а женщины – постоянно.

И засмеялись, дружно грохнули, раскатистое эхо между сосенок поскакало весело, разрядили обстановку.

– Остроумно! – покачала она головой, мелькнула на висках заколочкой пестренькой из-под пилоточки кокетливой, пошла по дорожке к штабу.

Командир – кадровый, капитан Бармин Александр Сергеич. Худощавый, лысина, кисти рук большие, лопатой. Похож на художника Рериха. Только нет козлиной бородки и скулы поменьше.

Остальные из запаса. Возраст разный. Почти все семейные, дети есть. У троих даже по трое, у одного – четверо, у многих по двое детишек. Как-то сразу про себя отметил это обстоятельство, список просмотрел, фамилии пока не запомнил, а это тут же щелкнуло.

Не должны были брать, если двое деток, таков порядок. Но уж если загребли, значит, и впрямь не так оно все гладко. Нашлось и мне место в строю – заместитель командира. Списки, списки. Командир часто убегал в штаб, остальные тянулись к нему, спрашивали, а он толком ничего не говорил, может, туману нагонял, а может, не велено было пока доводить до личного состава.

Главное преимущество личного состава – все доведут. В свое время!

Про то, что сказал Петр, словно занозу вогнал, шип толстенный от головы до пят, думал я теперь постоянно.

Петр оказался в моем подчинении, водителем. Ходил все время где-то рядом, за спиной.

Грамотно ходил, не путался, не мельтешил. Ординарец. Положено заму командира роты в боевых условиях.

Потом на технику, в парк двинулись. Предстояло расконсервировать ротный БТР.

Нашлось пятеро шоферов и любителей техники. Остальные подлезали под руки, мешались. Молчали, копошились, наблюдая ясность простых движений, но не понимая их конечного смысла. Делали вид, что интересно, советы разные давали – бесплатные. Негромко чего-то обсуждали, лица серьезные, курили в кулак.

Смысла пока особенного не было вообще, потому что конечный итог усилий назывался безлико – погрузка личного состава в эшелон для следования в район сосредоточения. Где этот район? Точно не доведено.

Для чего и почему там сосредотачиваться надо? Вот что было главным, заботило!

«Неужели и впрямь Петр окажется прав?» – тревожила мысль, но я гнал ее от себя, не хотелось верить, да и реально, что же произошло там, на АЭС, не знал. Или перестраховка? Ну, съездим, поживем в палатках, не убудет же. В кои-то веки. Может быть, зря себя терзаю, не так все страшно.

А уже летели и ехали врачи-гинекологи к месту аварии, срочные меры принимать. Всем беременным до трех месяцев – аборт. Скрытно, без громких заявлений. И гнали эшелон со спецназом запаса ПрибВО, чтобы охраняли они будущих ликвидаторов, а попросту – зэка. Однако отказались спецназовцы наотрез, пусть, мол, «ВВ» этим занимаются, «высокая вышка», Внутренние войска. И отпустили грозную силу, только приказали в случае острой необходимости явиться незамедлительно.

Так тоже могло быть.

А сейчас в ангаре знакомились, но – без списка, узнавали друг про друга. Держаться уже стали наособицу от других, своим подразделением.

Между тем техника задымила, изрыгнула брызги масла, сизое облако из порыжелой выхлопной трубы выстелилось по бетонке перед боксами, затарахтела, затряслась припадочно, но ожила, потом успокоилась, вошла в нормальный ритм.

Ответственное хранение техники закончилось.

Где ритм – там жизнь.

Даже веселее стало немного, наметилась перспектива реального движения.

Ефрейтор Воронин, закоперщик процесса, невысокий мужичок-лесовичок, голубоглазый, ладный такой, вызывающий уважение молчаливой сосредоточенностью, поулыбался довольно.

– Можно ехать, – выкрикнул, руки ветошью обтер неспешно, вокруг услыхали, тоже заулыбались.

– Ну вот – есть у нас свой зампотех! – тоже улыбнулся ротный, фиксой желтой сбоку блеснул.

Три «козлика», ГАЗ-69, завелись быстро, ладный ГАЗ-66, бортовой – тоже не подкачал. Он мне давно нравился, помнил, как на таком возили обед по танковой трассе! Надежный вездеход, маневренный, с хорошей проходимостью.

Незаметно для себя начал я думать об этом.

Пока возились с техникой, старшина получил суточные пайки в серых картонных коробках. Это уже в эшелон. Стали грузиться.

Команда на выезд поступила ближе к вечеру.

Полковая колонна состояла из нескольких грузовиков, загруженных людьми, и «козликов» командования. Люди в форме облепили БТР, устроились наверху, собрались прокатиться с ветерком, но не тут-то было. Передвигаться надо было по городу, всех с брони согнали в грузовики, старших по бортам выкликнули. Приструнили.

БТР покатил под горочку, метров тридцать вправо заворачивать начал, но перед подъемом неожиданно заглох. Дернулся в необъяснимой конвульсии и встал, потрескивая согревшимся нутром.

Колонна стала его объезжать, скучилась, застопорила движение. Воронин попытался завести.

– Не мучай животное, – сказал Петр.

Ротный куда-то умчался. Вскоре приехал тягач. Натужно ревел, с трудом маневрировал на узкой дороге, дымил нещадно, но отволок БТР в часть. Возле бокса его припарковали. Оставили одиноким памятником на пустом пятачке.

Отъехали немного от КПП части. Вниз и вправо красиво изогнулась лесная дорога, запетляла по склону холма, к большому шоссе мимо редких сосенок. Сумерки скорые опустились.

Посовещались отцы-командиры. Колонна уже уехала на станцию. Здесь же остался ротный «козлик», Петр за рулем, я, двое рядовых.

Воронин, раздосадованный коварством техники, которую, казалось бы, уже приручил, то закатывал, то вновь застегивал рукава гимнастерки, пропахшей соляркой, сам того не замечая, кряхтел, пытался рассказать глухим голосом, в чем там проблема была. Переживал.

– Ладно! Будет тебе страданий! – повернулся Петр. – Сдохла, и ладно! Железо есть железо. Не взорвались – и то хорошо. Хрена ли об нем страдать!

Выехали на трассу. Окна приоткрыты, ветерок.

«Как там мои сейчас? – подумал я. – Ни позвонить, ни сообщить. Наверняка волнуются…»

Если посчитать от первого курса, я в этом городе почти два десятка лет. Жена и дочь родились здесь. Это уже и мой город. Мы устроились в нем уютно, радостно, и от этого становилось хорошо, но тревожно. Вспомнил мягкое касание рук жены, и захотелось заорать в окно, чтобы город проснулся от моей необъятной радости:

«Мне здорово! У меня есть две любимые девчонки! Мои девчонки! Я один, но мне не одиноко. – Засмеялся. – Когда теперь свидимся? Никак не раньше сорока пяти суток».

И погрустнел враз, задумался…

Петр глянул сбоку внимательно, промолчал.

Телефон еще тестю не поставили. Жаль, все обещают ветерану. Кому бы еще позвонить? Через кого передать? Ночь. Переполошишь… Может, и не так оно страшно на самом деле? Чего будоражить, ведь толком ничего не известно.

Город мимо пролетал в конопушках пляшущих пятен вечернего освещения сквозь молодую листву. Переулками окраины доехали до станции. На отшибе стоял эшелон, у погрузочной аппарели. Слева-справа – гаражи металлические, зеленые, чуть впереди – забор стадиона. Вышки чернеют, высоченные, вперед наклонились, словно под ноги смотрят.

Я буду вспоминать, когда буду ездить в Зону, смотреть на загоризонтную антенну «Чернобыль-2». Ажурную, метров пятнадцать высотой. Видную издалека.

Сейчас вышки были незрячими, бесполезными без включенных ламп.

На платформы грузили технику, полевые кухни, в теплушки заносили новые, белые, занозистые доски, сколачивали нары в два яруса. Слева и справа от дверей. Вагоны старые, расхристанные, изрешеченные долгой службой в непростых условиях, темно-коричневые в жидком свете пристанционных фонарей. Такие в последний путь отправляют – если уж на списание, то и не жалко.

Электричка промчалась последняя со Старого взморья. Высвистнула тонко, пронзительно, испуганным зверьком, окна освещенные смазались в одну желтую полосу. Редкие люди к окнам прильнули, любопытничали – что-то там, в стороне от станции, творится? Да толком ничего так и не поняли.

– Спи спокойно, страна… Спи спокойно, страна… – отзывалось из темного провала теплушки, третьей от края – без локомотива неясно, где голова состава, – накладываясь на перестук уносящейся электрички. «Спи спокойно, страна…» – вертелось в усталой голове.

Хотелось спать и есть одновременно…

Я выжидал, чтобы ротный остался один, но все время вокруг него вертелись люди, технику крепили на платформах, бревна в распор, проволока многовитковая, каленая, мягкая, перекручивалась ломиком в середине, белела, как пальцы, сжимающие на пределе большой груз. Ехать предстояло далеко.

Тут же был и командир второго взвода, бригадир стивидоров из морского порта – Егор Кондратюк. Смешливый, голова круглая, стриженый, хотя и лысеющий заметно. Без пинков и понуканий профессионально руководил погрузкой, удивлялся непониманию очевидного, а то и просто бестолковости отдельных бойцов.

Но люди-то – разные.

Ходил вразвалку, везде успевал, пилотка под левый погон втиснута, только остатки светлых волос приглаживал большой ладонью, если что-то делалось не так, и показывал, как надо, как лучше. Складно это у него получалось, без нажима. Сутулился немного, от постоянной физической работы, должно быть, или из-за высокого роста, все посмеивался незлобно, и на него не обижались.

Я понаблюдал. Потом не удержался, отозвал ротного в сторону:

– Куда путь держим, командор?

Бармин взгляд выдержал, чего-то там отыскал в карих моих глазах, сказал тихо:

– Чернобыль. Дозиметры во-о-он там, видишь, – показал глазами на зеленый, маркированный черными трафаретами ящик в глубине теплушки. – Точно станцию не назову. Где-то невдалеке будем выгружаться. Только молчи пока. Такая установка. Можем людей не собрать. Тут химиков-то раз-два. Испугаться могут, запаниковать. Там-то мы на месте определимся.

«Вот черт! – думал я лихорадочно. – Может, добежать до тещи? По короткому пути срезать, мимо металлобазы, через дворы – полчаса в одну сторону… Поздно, ночь. Явно спят. Может быть, и мои там заночевали? Рискнуть? Предупредить ротного, чтобы не было самоволкой… И скоренько – мухой! Нет! Не стоит! Долгие проводы – лишние слезы!»

И уже начинал жалеть, а позже и вовсе казнил многократно себя за эту нерешительность.

– Ты-то как? – спросил ротный.

– Что?

– Ну… со службой-то как у тебя? – Глянул пытливо: – Знаком или так, слыхал только?

– Да так… то в артиллерии, то в кавалерии. Сам знаешь, как в военкоматах дело поставлено. Один ящик с личными делами на столе, только руку протяни, а другой на шкафу. Так из какого ящика личные дела чаще вынимают? Чтобы жопу с табуретки не приподнимать лишний раз! Вот я из того ящика, что на столе.

– Сурово! Ну, я с военкоматскими маневрами не знаком, – сказал ротный.

– Да и мне бы их пореже видеть. Лучше скажи – там-то что? В оконцовке… по прибытии? Писец голубой – или белый? Какой?

– Да кто же это знает? Писец – он и есть писец, независимо от масти. Доведет командование до личного состава. В свое время и узнаем. – И по плечу хлопнул крепко, аж пыль вспорхнула коротко, засмеялся нервно худым лицом, фиксой в темноте блеснул, точно лезвием. – Но, похоже, кашу завари-и-или! Физики-теоретики, экспериментаторы-инженеры!

– Чем больше дров наломаешь в этой жизни, тем жарче будет в другой, – сумничал я.

– Я не поп, не скажу точно! – сказал ротный.

Хорошо ему! Так вот – просто и ясно! А хоть бы и неясно… опасно! Ну, что бы ты сейчас сделал, узнав, что там реально творится? Ну что? Столько вопросов, на которые боишься искать ответ. Не всегда знание во благо!

– А вот и наш «профессор»! Знакомься! – сказал ротный радостно.

– Гунтис Орманис, – представился старший лейтенант в мешковатой форме «с филфака на фронт». Плотный, невысокий, веселый пушок на голове просвечивает – фарами машины мелькают на погрузке. Лет ему точно за сорок. Глаза светлые, внимательные и добрые, впрямь – «учительские» глаза. – Командир первого взвода.

– Петраков Владимир. Заместитель.

– Ну что? Вперед на войну, мужики? – улыбнулся Гунтис. – Смерть нуклидам!

– Без вариантов, – сказал Бармин.

* * *

Начало светать. Робко, неуверенно. Тьма внешняя сменилась белым днем, тьма внутренняя стала плотнее, но это было не обычное перетекание цветов, а рваные проблески вперемешку, местами – серое забытье.

Серость сгущается перед мраком.

Вчерашнее обустройство открылось во всей красе – нары, сапоги под вещмешком, голова – сверху. Шея ноет, будто врезали по ней ребром ладони. Резкий запах свежей кирзы уже не раздражает. Позабытый, но знакомый со срочной службы.

Ватные матрацы. Туловище, одеревенелое от сквозняков из всех щелей.

С вечера пилотку натянул на уши, синим одеялом накрылся, одни глаза оставил, сжался, ладошки под мышки сунул.

Портянки не снимал. Портянки – гениальное изобретение! Намокли за день – умело перемотал с другого конца, дернул за проушинки, подтянул сапоги вверх, топнул ногой – хорошо! Пока ходишь – сам же и высушишь с другой стороны. Ходи себе дальше, службой наслаждайся.

Кто-то спал напротив, не сняв сапог. Бугристая масса тел лежала рядком на нарах, колебалась беспокойно в такт движению эшелона.

Какой крепкий запах кирзы, самые мощные сквозняки не могут перешибить.

Лежал я с краю второго яруса, почти под самой крышей – покатой изнутри, в серых занавесочках мучной пыли на сгибах. Хрупких, подвижных. Они смотрелись мирно, по-домашнему. Несколько зерен пшеницы увидел на карнизе, под крышей.

Эх, вагоны, вагоны! Нет вам числа! Тьмы и тьмы! В разбеге на одной шестой части суши. Сколько вас, всяких, на разные потребы. Несетесь по воле людей и строгому расписанию МПС, государство в государстве, но всякое бывает, тем более когда такая огромная страна раскинулась от моря до моря. И надо успеть вовремя, не напортачить, люди за этим, жизни. Мало ли кто недоглядел. Они же вживую и не видят, как правило, вагонов-то, сидят у пульта диспетчеры. Так что нечего нос воротить от трафарета снаружи – «Живность». Ну, кому жаловаться на эту бессмыслицу? Нечаянно, а смешно – вот и все! И какой-то смысл уже другой в нашем здесь пребывании.

И вот перевозят они грузы, людей, отдельные частички вроде меня внутри организма по имени Страна. Со всеми ее свойствами особенными. Потом присоединят к другим, похожим, станем массой, превратимся в мощную волну, и погонят ее на прорыв, тушить пожар. Свойства волны, частицы могут меняться. Заранее эту хрень не спрогнозируешь, а тем более – одновременно. Но вот катят в одну точку эшелоны, напрягают, натягивают поверхность ткани жизни грузом разных непредвиденных обстоятельств, заполняют некое пространство.

Объем же бесконечен и несжимаем, и мы, я – уже расположились внутри этого пространства, в некую спираль, механический аналог волны, а те, что просочились сквозь забор части, рассеялись в полной неопределенности, чтобы не стать частью волны, вернутся в состояние спокойной частицы. И вот они с какой-то траекторией проникли сквозь стволы, кусты, и чем больше масса частицы – тем меньше неопределенности ее координат и скорости. И наверняка ведь тоскуют они о содеянном в приступе временной глупости, помрачения, потому что тоже не могут быть одинокими, они связаны с волной, массой волн. С макротелами все ясно. Скорость же неопределенности почти равна скорости света и намного выше, в несколько раз выше скорости проникновения сквозь забор.

Наше движение в эшелоне похоже на скорость света… свечи.

Так вяло думаю об этом. Просто не могу не думать, так уж устроен. О дезертирах вспомнил без злости, не порицая, лишь выстраивая для себя некую теорию, отвлекаясь на абстракцию, пытаясь унять остроту внезапной перемены спокойного, размеренного течения еще вчерашней жизни. Резко вырванный из размеренного наката волны прежних забот, переживаний, жизни – разной, такой замечательной, почти без изъянов, если посмотреть сейчас, с высоты второго яруса нар, оглянуться. Дорога несет меня на гребне, чтобы стал я частицей новой, другой волны. Состав дергается, лязгает пятками железных сцепок, что-то меняется в ритме, отвлекает от грустных мыслей, обостряет в какой-то момент восприятие. Вдруг останавливается вагон, потом снова плавно набирает ход, разгоняется сильно, страшно раскачиваясь в приступе безостановочного наката, будто рассердившись даже на короткую заминку, постепенно перемешивая в моей голове многослойную кашу беспокойных ночных мыслей.

Начинаю обретать массу покоя и растворяюсь в одеревенелости сна.

Или в ожидании покоя массы?

Впадаю в краткое забытье, снова просыпаюсь, свежим, но очень скоро устаю, вяло, почти и не противясь мягкому, настойчивому позыву ко сну, даже тороплю его, понимая, что вот сейчас опять растворюсь в этом состоянии неуправляемой зыби, и понесет меня в оцепенении куда-то без сновидений, уставшего, с чужим, изломанным на жестких досках телом. Эта бесконечная муть анестезировала мозг, желания, впечатления, словно усыпляла перед ответственной операцией, а потом я проснусь уже в другом месте, переход из одного состояния в другое завершится, и я, бодрый, с ясной головой, буду готов для следующих действий, приступлю к их исполнению быстро, с пользой.

Я силился представить порядок этих действий, логически их выстроить, и не мог ничего вспомнить, казнясь и досадуя на себя.

Обрывки вчерашних разговоров, невнятные звуки, обморочное бормотание, вскрики спящих.

Потом вагоны вновь нешуточно разогнались, казалось, вот-вот они прибудут в пункт назначения, но так казалось лишь во сне, ощущения точного времени и места пропали, исказились. Вновь, в который уже раз, останавливались непонятно где, в каких-то перелесках, болотинах, вне городов и населенных пунктов, которые промелькивали редкими огоньками где-то в стороне, отчужденно, вдруг высвечивался коровник длинным рядом огней, как давешняя электричка, и вновь уносились в лес, убаюкиваемые настойчиво качающимся вагоном.

Ночь, тревожная, беспокойная, вершила свою власть, морочила и настойчиво тащила в неустойчивую муть рваного сна. Вдруг спросонья мне показалось, что приехали на Дальний Восток. Промчались через всю страну, слышен шум океана, я все проспал, лежу один в пустой теплушке, а люди куда-то подевались, уехали без меня выполнять важное задание, я страшно волнуюсь, что остался один, это могут расценить как дезертирство, побег, мои подчиненные что-то сделают не так, неправильно, страшно подумать о последствиях, насколько это опасно, я переживаю, и не потому, что отдадут под суд, в руки безжалостного трибунала, а оттого, что не понимаю, как сообщить об этом близким своих подчиненных, ведь я что-то упустил, какое-то важное звено, и все сгинули, растворились неведомо где, а я не смогу показать это место, чтобы было куда прийти и помянуть. Я удивляюсь такой скорой гибели стольких людей, ведь только познакомился, не всех даже и запомнил с первого раза, узнал про них – кто они, как их зовут, а вот так сразу их потерял, жалею об этом до сильного сердцебиения, задыхаюсь, мокрый от пота, вскакиваю резко, смотрю в оконце, подставляю лицо холодному набегу ветра, пытаясь определить, где же мы сейчас, в какой географической точке пространства, хотя это ни на что не влияет, но я все равно высматриваю что-то, ищу подсказку.

Все кажется пустым, никчемным. Пейзаж европейской полосы.

Приподнялся, увидел Гунтиса. Тот стоял у приоткрытой двери вагона, облокотился на перекладину.

Спустился вниз, встал рядом.

Помолчали.

– Как ты думаешь, где мы сейчас? – прокричал, наклоняясь поближе.

– Примерно в районе Могилева. Я только что уровень замерил. Около пятидесяти миллирентген. Представляешь, как там, около Припяти, сейчас?

– Жутковато.

– Я буду бороться до конца, но, как только замечу слабоумие, съем двадцать таблеток и «уйду».

– Ложись спать. Утро вечера мудренее.

Мы залезли на нары.

Выкрики, резкие, ночные, тревожные, сквозь сонную одурь, вскользь, чтобы не вспомнить поутру деталей, а лишь тревожиться от их непонятности. Кто-то выпрыгивал на насыпь, невидимый в темноте, хрустела под сапогами щебенка откоса, с наслаждением мочился, громко пукал, вздыхал, матерился радостно, что удалось такое простое, но жизненно важное действо совершить. А кто не успевал – на ходу это делал, не открывая глаз, продолжая сон наяву.

Шли явно вне расписания, пропускали какие-то срочные грузы, поезда, но потом старались наверстать, мчались во весь опор. Теплушка скрипела, жаловалась, грозилась развалиться стенками по сторонам, как ящик фокусника на столе.

И вновь стояли неясно где.

Я приподнимался, всматривался в который уже раз в приоткрытое оконце, маялся, зная, что ничего там не увижу, вдыхал набегающий сбоку ветерок с запахом лесной зелени и едкого креозота и к утру одурел от движения, внутреннего беспокойства и недосыпа настолько, что стало мне все равно – куда везут, что там будет. Что-то внутри надломилось и застыло равнодушно, словно куст на краю потока – колеблется и не может выйти на берег, а только надеется, что не унесет его бурный поток.