Разговоры Пушкина

Разговоры Пушкина

Составители С. Я. Гессен, Л. Б. Моздалевский

Памяти Бориса Львовича Модзалевского

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Идея настоящей книги принадлежит покойному Борису Львовичу Модзалевскому. Увлеченный мыслью собрать воедино устные высказывания Пушкина, Борис Львович согласился принять на себя не только редактирование этой книги, но и общее направляющее руководство нашей работой. В письме к А.Н. Тихонову от 26 января 1928 г. Борис Львович замечал по поводу нашей работы, уже близившейся к концу: «По моему личному убеждению и по впечатлению от просмотра части работы, книга будет интересная для широкой публики и полезная для специалистов… Работа большая и трудная; она будет проделана по такому исключительному, полному и хорошо подобранному материалу, какой сосредоточен в Пушкинском Доме».

Книга эта – наряду с третьим томом «Писем» Пушкина – является последним трудом, которым был занят Борис Львович. В нее вложил он частицу своей большой души, для нее урывал часы от своего отдыха, всегда слишком кратковременного, чтобы поддержать его гаснущие силы.

Для нас эта книга поэтому навсегда останется драгоценной памятью о последних часах совместной работы с Борисом Львовичем, работы под его руководством, в которой еще раз отразилась его творческая мысль и его глубокая, проникновенная любовь к Пушкину.

После смерти Б.Л. Модзалевского завершение начатой им редакционной работы приняли на себя Юлиан Григорьевич Оксман и Мстислав Александрович Цявловский. Ими книга была прочитана в рукописи и сделан ряд ценных указаний, воспользовавшись которыми мы взяли на себя смелость почесть нашу работу законченной.

В процессе работы неоднократно пользовались мы советами и указаниями также Н.В. Граве, Н.В. Измайлова, И.А. Кубасова, П.Е. Рейнбота, В.И. Саитова, А.А. Сиверса, И.М. Троцкого, С.П. Шестерикова и С.Я. Штрайха. Всем упомянутым лицам приносим свою искреннюю и глубокую благодарность, равно как и сотрудникам Пушкинского Дома и Русского отделения Государственной публичной библиотеки – в особенности А.В. Николаеву, – с исключительной готовностью приходившим нам на помощь.

Разговоры Пушкина

Много алмазных искр Пушкина

рассыпано тут и там в потемках;

иные уже угасли, и едва ли не навсегда.

В.И. Даль (1844)

«Одушевленный разговор его был красноречивою импровизациею, потому что он обыкновенно увлекал всех, овладевал разговором, и это всегда кончалось тем, что другие смолкали невольно, а говорил он. Если бы записан был хоть один такой разговор Пушкина, похожий на рассуждение, перед ним показались бы бледны профессорские речи Вильмена и Гизо»[1]…

Так отзывался о Пушкине Ксенофонт Полевой, отнюдь не принадлежавший к числу его апологетов. Но богатейшая пушкиниана не располагает подобными записями. Между тем в мемуарной литературе сохранилось множество весьма разноречивых свидетельств о Пушкине-собеседнике. Друзья поэта утверждали, что беседа его «стоила его произведений»[2]. Нащокины рассказывали П.И. Бартеневу «о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора»[3]. Неизвестный корреспондент И.И. Лажечникова еще в 1832 г. писал, что, «разговаривая с Пушкиным, замечаешь, что у него есть тайна – его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов»[4]. Гр. А.Д. Блудова вспоминает Пушкина с его «веселым, заливающимся, ребяческим смехом, с беспрестанным фейерверком остроумных, блистательных и добродушных шуток»[5]…

Л.С. Пушкин свидетельствовал даже, что «гениальность его брата выражалась преимущественно на словах, особенно в разговорах с женщинами»[6]. Между тем А.А. Муханов (в 1827 г.) писал брату о Пушкине: «Постарайся с ним сблизиться; нельзя довольно оценить наслаждение быть с ним часто вместе… Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском, в котором, дробясь беспрестанно на мелочь, он только тогда делается для этих самок понятный»[7]. Т.Н. Грановский, однажды имевший случай долго беседовать с Пушкиным, «причислял этот разговор к приятнейшим в своей жизни»[8].

Встречаются и иные отзывы: В.И. Сафонович разочарованно вспоминает, что во второй половине 20-х гг. к Н.К. Загряжской «на вечера являлся по временам поэт Пушкин; но он не производил особенного там эффекта, говорил немного, больше о вещах самых обыкновенных»[9]. Наблюдательный и умный современник, гр. П.Х. Граббе, обедавший в 1834 г. с Пушкиным и Н.Н. Раевским, вспоминал: «К досаде моей, Пушкин часто сбивался на французский язык… Русской плавной, свободной речи от него я что-то не припомню: он как будто сам в себя вслушивался. Вообще пылкого, вдохновенного Пушкина уже не было»[10]. Еще прежде того, в конце 1829 г., встретился с Пушкиным эсквайр Томас Рэйкс и отметил, что у Пушкина за целый вечер вырвалось только одно примечательное выражение[11].

В действительности, конечно, Пушкин оставался неизменно интереснейшим собеседником. «С месяц тому, – писал после смерти поэта М. Коркунов, – Пушкин разговаривал со мной о русской истории; его светлые объяснения древней “Песни о полку Игореве”, если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки»[12]. «Разговор его был полон жизни», – вспоминал А.И. Тургенев[13].

Уже из этих немногих отзывов, принадлежащих лицам, находившимся в различных взаимоотношениях с Пушкиным, явствует, сколь трудно на основании чужих впечатлений, чужих восприятий составить себе представление о беседе Пушкина. Очевидно одно: что в обществе близких и интересных ему людей Пушкин был исключительно занимательным собеседником, тогда как в большом обществе либо в среде людей чуждых и безразличных он бывал замкнут и молчалив[14].

Многие собеседники Пушкина, подобно упомянутому В.И. Сафоновичу, встречаясь с ним, ожидали услышать от него нечто особенное, необычайное или даже специально наводили его на «возвышенные» темы. Всех их наперед ожидало жесточайшее разочарование. Пушкин по самому складу своего характера, конечно, менее всего склонен был удовлетворять праздное любопытство таких наблюдателей. В этом отношении весьма характерен рассказ, в свое время напечатанный П.И. Бартеневым: «Встреча немца с Пушкиным». Незадачливый собеседник поэта тщетно пытался навести разговор на стихи Пушкина, на русалок, на «прекрасную, теплую, северную ночь» и т. д. Пушкин на все отвечал совершенно «прозаически», не поддаваясь на эти дешевые уловки.

Быть может, ярче всего короткий отзыв Л.С. Пушкина о красноречии своего брата: «…редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чем-нибудь близком его душе. Тогда-то он являлся поэтом, и гораздо более вдохновенным, чем во всех своих сочинениях»[15].

Мысли каждого большого человека – а большого писателя в особенности – передаются нам трояким путем: в литературном творчестве его, будь то стихи, художественная проза, статьи, разного рода мемуарные записи, затем в эпистолярном наследии, в дружеской и деловой переписке и, наконец, в устных высказываниях. Эти последние представляют собой, естественно, материал наиболее текучий, менее всего поддающийся регистрации, а между тем ценность его для историка, для бытописателя и биографа сама собой очевидна.

Подлинные мысли и чувства писателя редко раскрываются сполна в художественном творчестве, еще реже в мемуарах, которые никогда не обходятся без некоторой позы, поскольку они, в конечном счете всегда пишутся все-таки «в назидание потомству».

Если мы обратимся к письмам, например, того же Пушкина, то легко убедимся, что и в них он, видимо, далеко не всегда был вполне искренен. Черновики, которые обыкновенно предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко – особенно в письмах Пушкина к членам правительства – приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли в том виде, как она сначала вылилась на бумагу[16].

Этими соображениями обусловливаются органические преимущества устных высказываний, которые не могут быть подвергнуты позднейшему редактированию, а в большинстве своем являются отражением подлинных мыслей и настроений в самый момент разговора. Это последнее особенно подтверждается теми противоречивыми отзывами, явно вытекающими из случайных настроений, с которыми мы не раз встретимся ниже. Приведем пример: на вопрос М.В. Юзефовича, как удалось ему избежать подражания Жуковскому или Батюшкову, Пушкин отвечал: «Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным». А другой раз, о том же Давыдове, заметил: «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал». Подобные противоречия лишний раз свидетельствуют в пользу большей непосредственности устного высказывания.

Но Пушкин не имел своего Эккермана. Если разговоры его и записывались, то только ретивыми агентами Бенкендорфа и фон Фока, интересовавшимися отнюдь не формой пушкинской речи и воспринимавшими ее в определенном аспекте.

Только уже в роковой день 27 января 1837 г., когда Пушкина, умирающего, уложили на диван, которому суждено было стать его смертным ложем, друзья поэта спохватились, что надо сохранить для истории слова его. Поэтому эти предсмертные слова Пушкина, такие высокие и значительные в своей безыскусной простоте, сохранились в целом ряде записей лиц, окружавших Пушкина в его последние часы (А. Тургенева, Жуковского, Вяземского, Даля, Данзаса, Спасского, Шольца). Сличение разных рассказов свидетельствует зачастую о почти стенографической точности их, исключая то, что было добавлено от себя, например, Жуковским специально для царя.

И это, по существу, все, что осталось нам в наследие от пушкинской речи.

Историку, когда он не имеет в руках подлинника, приходится прибегать к копии, к пересказу, к преданию. Таких случайных записей разговоров Пушкина сохранилось множество. Задача, поставленная нами, и сводится к тому, чтобы собрать воедино по возможности все высказывания Пушкина, рассеянные в необъятном море мемуарных и эпистолярных записей минувшего столетия. Мысль эта далеко не новая и давно уже занимала внимание исследователей Пушкина. Еще в 1904 г. В.Ф. Саводник писал, что «было бы очень желательно собрать все сохранившиеся подлинные слова Пушкина, разбросанные в массе литературного материала, в одно целое: такой сборник явился бы естественным дополнением к печатным статьям и заметкам Пушкина. Конечно, при этом придется сделать строгую критическую проверку собранного материала с точки зрения его достоверности»[17].

С этим последним обстоятельством приходится сугубо считаться при собирании разговоров Пушкина. Наиболее достоверным, естественно, является материал, почерпнутый из разного рода дневников и иных записей, производящихся непосредственно после описываемых в них событий. Примером могут служить записи М.П. Погодина, абсолютная достоверность которых не подлежит никакому сомнению. Авторитетны и записи, извлекаемые из писем друзей и знакомцев Пушкина, передававших нередко под свежим впечатлением беседы с ним, разного рода его замечания или примечательные выражения.

Но чем бόльший срок отделяет привлекаемые нами записи от того времени, к которому относятся фиксируемые в них факты, тем с бόльшей тщательностью обязаны мы проверять достоверность источника. Всевозможные записки, а особенно воспоминания, пишущиеся часто по истечении многих десятилетий, не могут, конечно, служить абсолютно достоверным источником уже по одному тому, что памяти человеческой положены известные пределы, вне которых даже самый добросовестный мемуарист не гарантирован от привнесения в свои записи собственных домыслов. В отношении же воспоминаний о Пушкине нередко имела место и попросту более или менее искусная фальсификация. Так, новейшими исследователями разоблачена фантастичность сведений, заключенных в двух источниках, авторитетность которых долгое время почиталась незыблемой. Это воспоминания друга Пушкина А.О. Смирновой, составленные, в существе своем, ее дочерью, и воспоминания племянника поэта Л.Н. Павлищева. И те и другие приходится решительно отвергнуть как материал явно недоброкачественный.

Это, конечно, далеко не единичные случаи. Популярный в прежнее время писатель А. Грен после смерти Пушкина не постеснялся напечатать вымышленное письмо поэта и сослаться при этом на мифический архив поэта В.Г. Теплякова, из которого он будто бы и извлекал свои материалы.

По-видимому, в первые десятилетия после смерти поэта слишком велико было искушение у разных проходимцев связать свое имя с именем, которое невольным и благоговейным трепетом отдавалось в сердце всей России. Слишком велик оказался искус вложить в уста Пушкина мнимые похвалы своему грошовому творчеству или просто, путем измышления какого-нибудь эпизода, пристегнуть себя к биографии его, чтобы хоть на мгновение блеснуть отраженным светом.

С течением времени, по естественным причинам, новый приток воспоминаний о Пушкине пошел на убыль. Ему на смену явился материал еще более апокрифического характера. Многие литераторы, путешествуя по пушкинским местам – в Михайловском и Тригорском, в Бессарабии, в Новороссии, на Кавказе, – стали встречать доживающих свой век современников Пушкина и с их слов записывали устные предания о нем.

Вопрос о том, как поступать со всем этим материалом, решается различно, поскольку он далеко не равноценен. Мы имеем мемуары о Пушкине абсолютно достоверные. Таковы, например, записки и воспоминания А.П. Керн, А.Н. Вульфа, И.И. и М.И. Пущиных, А.Ф. Вельтмана, В.И. Даля, С.А. Соболевского, Вяземских, Нащокиных и т. д. и т. д. И наряду с ними множество свидетельств, в массе своей относящихся ко времени ссылки Пушкина на юг, достоверность которых находится под большей или меньшей величины знаком вопроса. Подчас даже и у таких свидетелей, каковы Жуковский или Гоголь, в их воспоминаниях о Пушкине звучат фальшивые ноты, за которыми можно предполагать их редакторские исправления, диктовавшиеся политическими либо полемическими соображениями. Опуская все заведомо опороченное и неправдоподобное, мы, однако, нашли возможным включить в наше собрание и те записи разговоров Пушкина, которые не могут быть ни подтверждены, ни опровергнуты при современном состоянии пушкиноведения. Последние отмечены звездочками (*).

За всем тем в настоящем издании неизбежны пропуски, ибо немыслимо объять необъятное. Должно, впрочем, оговориться, что, поскольку наша работа не преследует библиографических или регистрационных целей, мы опустили все встречающиеся в литературе, ничего не дающие высказывания Пушкина, выражающиеся в общеупотребительных словах согласия, приветствия и т. п.

Существует и еще один источник, о котором надлежит упомянуть особо. Это автобиографические записи самого Пушкина: во-первых, дневник его, затем письма и, наконец, различные статьи и заметки. Материал, почерпнутый из этого источника, конечно, наиболее авторитетен, ибо если и допустить (как оно, вероятно, и было в действительности), что Пушкин, воспроизводя ту или иную беседу свою, крайне далек был от стенограммы, то, во всяком случае, он более, чем кто-либо другой, должен был сохранить и воспроизвести общий тон и характер разговора.

Из этих же соображений нами включен в наше собрание, например, и пушкинский «Предполагаемый разговор с Александром I», заведомо не имевший места в действительности; но он, сколько мы можем судить, как нельзя более отражает пушкинскую живую речь, и позволительно думать, что, случись Пушкину говорить с Александром, он говорил бы именно так.

Включая этот разговор, являющийся, по существу, не автобиографическим отрывком, а литературным этюдом, мы, однако, воздержались от извлечения разговоров Пушкина, заключающихся в поэтических произведениях его, поскольку эти последние в форме своей подчинены общим законам стихосложения и поэтому не могут служить иллюстрацией пушкинской живой речи.

Наконец, нами включены в наше собрание и отдельные замечания, слова, реплики и диалогические отрывки.

При распределении материала мы нашли наиболее целесообразным придерживаться хронологического принципа, уклонившись от тематического распыления материала, полагая, что таким образом ярче выявится многообразие Пушкина, который и в действительных беседах любил менять предметы обсуждения, легко переходя с одного на другой.

При осуществлении нашей работы прежде всего надлежало решить вопрос о том, какой материал подлежит собиранию: те ли высказывания Пушкина, которые переданы в первом лице, т. е. непосредственно от его имени, либо переданные в третьем лице. На первый взгляд подобный отличительный признак сам по себе носит чисто формальный и условный характер. В самом деле, мемуарист, записывая беседу свою с Пушкиным, может выразиться: «Пушкин сказал, что последняя глава «Онегина» закончена», или: «Пушкин сказал: Последняя глава «Онегина» закончена».

В том и другом случае мы имеем дело попросту с различными повествовательными приемами, зависящими от литературной манеры автора.

Производные же явления, вытекающие из этого различия, много глубже. Та или иная манера повествования, несомненно, отражается на степени достоверности рассказа. Не нужно быть искушенным в биографии Пушкина, дабы, читая в воспоминаниях Павлищева либо Смирновой длинные, на нескольких страницах, разговоры Пушкина, заподозрить их подлинность по одному тому уже, что человеческая память бессильна сохранять в тайниках своих многие годы, а иногда и десятилетия подобный разговор. Другой пример: Фелькнер в статье «Из воспоминаний о Пушкине», напечатанной в 1880 г., т. е. через 43 года после смерти поэта, приводит грандиозный рассказ будто бы Пушкина о виденном им сновидении. Можно априорно сказать, что и этот рассказ – плод фантазии автора.

Если бы мы, подобно В.В. Вересаеву (в его книге «Пушкин в жизни»), преследовали биографическую цель либо намеревались составить сборник мыслей Пушкина, вроде толстовского сборника «Мысли мудрых людей на каждый день», мы, конечно, должны бы были сосредоточить свое внимание на свидетельствах, приведенных в третьем лице. Но мы отнюдь не преследуем ни той, ни другой цели. Черпать мысли Пушкина из воспоминаний о нем было бы попыткой с явно негодными средствами при наличии его сочинений. Биография же Пушкина, по нашему глубокому убеждению, должна разрабатываться иными методами и строиться на более фундаментальных основах, тогда как подобные мозаики, где ценнейшие фрагменты переплетаются с ничтожными выдумками, ни в какой мере не оправдывают ни себя, ни их автора.

Отрешившись от подобных целей, мы избрали и противоположный принцип подбора материала. При всех несовершенствах свидетельств, передаваемых от первого лица, должно учесть, что в существе своем ничего бы не изменилось и в том случае, ежели бы Павлищев или Фелькнер вел свой рассказ в третьем лице. Вымысел остался бы вымыслом. Напротив, ознакомившись однажды с характерными особенностями пушкинской речи, нам легче из общей массы материала отсеять вымысел, легче уличить фальсификатора, вкладывающего в уста Пушкина вымышленные слова.

Между тем добросовестный мемуарист чувствует себя несравненно более связанным, когда он ведет рассказ собственно от лица Пушкина. Он оказывается вынужденным возможно точнее передавать приводимый разговор. Конечно, должно иметь в виду, что, вопреки всем предосторожностям и самому серьезному критическому анализу, в собрании нашем найдутся вымыслы: должно учесть и то, что в высказываниях Пушкина, приводимых мемуаристами, несомненно, есть неточности, более или менее серьезные отступления от подлинного строя пушкинской речи, имеющие своим источником слабость человеческой памяти.

Несомненно еще и то, что дошедшие до нас отрывки не могут дать полного представления о речи Пушкина. Виною тому – его современники, не всегда обладавшие достаточным критерием для оценки своих бесед с Пушкиным.

Но все эти недостатки искупаются одним обстоятельством: в целом эта книга должна дать понятие об особенностях живой речи Пушкина. В меру возможного она воскрешает слово Пушкина, и через столетний туман былого доносится к нам, пусть слабая, пусть часто искаженная, речь поэта, «солнца русской поэзии», того Пушкина, с последним словом которого вся Россия облачилась в глубокий траур.

И если читателю за страницами этой книги послышится живое слово Пушкина, если он, зная Пушкина-поэта, Пушкина-литератора, прочтя эту книгу, ощутит еще Пушкина-собеседника, тогда основная цель нашей работы будет достигнута.

Сергей Гессен

Июнь 1928

Принятые сокращения

Анненков – Сочинения Пушкина. Издание П.В. Анненкова. Том I. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855.

Барсуков – H.П. Барсуков. Жизнь и труды Погодина.

Бартенев – Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И. Бартеневым в 1851–1860 годах. Вступительная статья и примечания М.А. Цявловского. М., 1925.

Библ. Зап. – «Библиографические записки».

Кн. П. А. Полное собрание сочинений князя П.А. Вяземского. Вяземский. Изд. гр. С.Д. Шереметева. СПб., 1878–1887. Т. I–XII.

ГМ – «Голос минувшего».

Грот – Труды Я.К. Грота. Том III. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1901.

Данзас – Амосов. Последние дни жизни и кончина А.С. Пушкина. Со слов К.К. Данзаса. СПб., 1863.

Ефремов – Сочинения А.С. Пушкина. Редакция П.А. Ефремова. Издание А.С. Суворина. СПб., 1905.

ИВ – «Исторический вестник».

Майков – Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899.

Морозов – Сочинения и письма А.С. Пушкина. Под редакцией П.О. Морозова. СПб.: Т-во «Просвещение».

Новые материалы о дуэли. Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана и М.А. Цявловского. Пг., 1924.

ПС – Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Под редакцией Б.Л. Модзалевского.

Пущин – Декабрист И.И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири. Редакция С.Я. Штрайха. М., 1927.

РА – «Русский архив».

PB – «Русский вестник».

PC – «Русская старина».

Ст. и нов. – «Старина и новизна».

Щеголев – П.Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. 2-е изд. Пг., 1917.

1811–1812 гг.

Воспитанникам Лицея было задано написать в классе сочинение: восход солнца (любимая тема многих учителей словесности, преимущественно прежнего времени). Все ученики уже кончили сочинение и подали учителю; дело стало за одним, который, будучи, вероятно, рассеян и не в расположении в эту минуту писать о таком возвышенном предмете, только вывел на листе бумаги следующую строчку:

Се от Запада грядет царь природы…

– Что ж ты не кончаешь? – сказал автору этих слов Пушкин, который прочитал написанное.

– Да ничего на ум нейдет, помоги, пожалуйста, – все уже подали, за мной остановка!

– Изволь!

И Пушкин так окончил начатое сочинение:

И изумленные народыНе знают, что начать:Ложиться спатьИли вставать?

Тотчас по окончании последней буквы сочинение было отдано учителю, потому что товарищ Пушкина, веря ему, не трудился даже прочитать написанного.

Можете себе представить, каков был хохот при чтении сочинения двух лицеистов.

«Анекдот о Пушкине». «Москвитянин» 1853, № 4, февраль, кн. 2: Смесь, стр. 107.

Не помню, он [С.Г. Чириков][18] или другой кто рассказывал ныне общеизвестный анекдот, что однажды профессор Кошанский[19] задал некоторым из своих учеников 1-го курса написать стихи на закат солнца. (Эти стихотворные опыты обыкновенно прочитывались в классе.) Кто-то начал свое стихотворение следующим образом:

Восстал на Западе блестящий сын природы…

Пушкин тотчас же вскочил с своего места и продолжал:

Не знают: спать иль встать смятенные народы.

Затем – взрыв смеха всего класса и самого профессора.

А.Н. Яхонтов. Воспоминания Царскосельского лицеиста 1832–1838. РС 1888, № 10, стр. 117.

1812 г., ноябрь

За обедом вдруг начал громко говорить, что Вольховский[20] г-на инспектора боится, и, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся.