Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Пересказ Виталия Протова

Иллюстрации Надежды Васильевой

Сразу хочу заявить, что все слухи о моем пребывании на Корсике под Рождество 1768 года, где я якобы познакомился с некой Летицией Рамолино, ставшей в августе 1769 года матерью и породившей на свет Наполеона Бонапарта, который ныне известная фигура во Франции, являются злостным вымыслом.

Из записок барона фон Мюнхгаузена от 20 марта 1796 года

Пародийный портрет барона Мюнхгаузена работы Гюстава Доре к книге Рудольфа Распе «Приключения барона Мюнхаузена»

В оформлении обложки использован портрет Иеронима Карла Фридриха барона фон Мюнхгаузена работы художника Г. Брукнера (1752)

Оригинал портрета утрачен во время Второй мировой войны

Годы моей жизни подходят к концу, и это одна из причин, которая побуждает меня взяться за перо – вместе со мной не должна уйти в могилу великая тайна, которую я много лет храню в своем сердце. Но даже и теперь, усаживаясь за эти мемуары, я испытываю сомнения: вправе ли я предать сию тайну бумаге, хотя мои записки и будут лежать под спудом, оставаясь до поры до времени недоступными для общества. Я должен быть крайне осмотрителен, потому что откровения, готовые излиться с кончика моего пера, не то что сегодня, но и через сто лет способны вызвать мировые потрясения, о последствиях которых я даже боюсь помыслить.

Но я не обману твоих ожиданий, мой терпеливый читатель, как не обманывал никогда моих слушателей. Настанет час – и эти записки, которые я захороню для будущих поколений, увидят свет, правда восторжествует и многие непонятные вещи станут ясны как божий день. Все откроется, каждому будет воздано по заслугам, и барон фон Мюнхгаузен наконец займет подобающее ему место в истории.

Но не будем забегать вперед. Пока что я сижу в нерешительности над чистым листом бумаги, страшась доверить ему те тайны, что жгут мою память. Терпение, терпение, терпение…

Помимо названных выше обстоятельств меня побуждает взяться за перо и необходимость окоротить неких господ, всевозможных писак, всяких безродныхРудольфов Распе и Готфридов Бюргеров, тяжбами с которыми отравлены долгие годы моей жизни. Они тоже получат по делам своим. Мои мемуары станут им достойным ответом (хотя я и не доживу до торжества справедливости, не увижу собственными глазами, как лжецы прилюдно будут названы лжецами, а герои и праведники будут возведены на подобающее им место в истории), и со временем они будут так же осмеяны перед потомством, как ныне осмелились осмеять меня. А потому я желаю им долгих лет, чтобы они дожили до выхода в свет этих правдивых записок[1].

Иероним Карл Фридрих

барон фон Мюнхгаузен,

20 января 1796 г.

Судьбоносное письмо

Сегодня 20 апреля 1796 года. Я сижу в кабинете своего родового замка в Боденвердере, что в Нижней Саксонии, передо мною чистый лист бумаги, и я размышляю: с чего мне начать мои мемуары. С детских лет? Со смерти моего батюшки, которая случилась, когда мне было четыре года отроду? Нет, не буду уделять слишком много места моей скромной персоне, а начну с того судьбоносного события, которое положило начало моей умопомрачительной карьере. Как это нередко бывает, толчком к великому стало происшествие малозаметное. Это было даже не происшествие, а письмо, которое я прочел ноябрьским утром 1737 года в замке Вольфенбюттеля, где Его милость герцог Карл любезно показал мне сие послание, сыгравшую столь важную роль не только в моей жизни, но, без малейшего преувеличения, и в судьбах мира. (Ах, барон, не торопи события, всему свое время, а настанет ли время рассказать о том, что жжет твое сердце, пока еще не дано знать ни тебе и никому другому. Молчание золото, как говорится в русской пословице. Поэтому я пока замкну уста во всем, что касается деликатной части моей истории.) Впрочем, с годами я проникся уверенностью, что само Провидение водило рукой несчастного, писавшего это послание.

Итак, письмо, которое мне позволил прочесть Его милость:

Любезный мой брат Карл,

все никак не могу привыкнуть к тому, что после смерти нашего батюшки должен называть тебя, ныне владетельного герцогаБрауншвейга-Вольфенбюттеля-Беверна, «Ваша милость». Надеюсь, ты простишь мне эту вольность – мы ведь почти двадцать лет с младенчества прожили душа в душу и бок о бок.

Спешу передать тебе привет из далекой (от тебя, но не от меня) России, где я пребываю вот уже четыре года (ах, как быстро летит время!). Ты прекрасно осведомлен о матримониальной подоплеке моего приезда сюда, но пока суд да дело, я веду жизнь вояки, которая вовсе мне не по нутру. Однако ради будущих благ можно и потерпеть.

Средь издержек, которые мне приходится выносить, военные тяготы – представь меня в шатре главнокомандующего, в окружении послушных офицеров, и ты поймешь, что иногда я, с моим характером сибарита, сжимаю зубы и в нетерпении жду беззаботного будущего, когда полки будут ходить в атаку мановениеммоего пальца, но мне для сего не придется выходить за двери моего не по-брауншвейгски роскошного дворца. А дворцы в России действительно отличаются роскошью, не свойственной нашим родовым замкам. Их богатство и расточительность не чета нашей скудности и экономности.

Среди совсем уж смешных неудобств, которые выпали на мою долю, представь себе, – увы, увы! – утрата двух пажей, которых я привез с собой. Они были ловкие и услужливые ребята, но один из них пал под Очаковым, сраженный шальной турецкой пулей, а другой, бедняга, объелся какой-то местной пищей – тут в ходу такие неудобоваримые деликатесы, как «соленые грибочки», – и скончался желудочной коликой. Как ты прекрасно можешь себе представить, брать в пажи кого-либо из местных недорослей я не желаю – они все как на подбор или ленивы, или глупы без меры. А потому прошу тебя, любезный брат (ах, простите, я должен сказать «Ваша милость») подыскать мне двух пажей и отправить как можно скорее, хоть на следующий день по получении моего послания, в Санкт-Петербург. Подбери кого-нибудь из баронских сыночков – они еще не утратили рыцарский дух, представлений о чести и вассальном долге.

Рассчитываю на твою помощь.

Твой любящий брат Антон Ульрих.

Если мой любезный читатель не осведомлен о «матримониальной подоплеке» и о «надежде на будущие блага», упомянутые в письме, то позволю себе ввести его в курс событий, в водоворот которых оказался вовлечен и я. Водоворот этот в скором времени должен был снести несчастного герцога Антона Ульриха с вершин власти в самое жалкое и низменное положение. Бедный герцог стал игрушкой в руках судьбы, той самой судьбы, которая вела меня, и той, которая ждала Российскую империю.

Императрица российская Анна Иоанновна, племянница Петра Первого, не имея собственных детей, была крайне озабочена вопросом престолонаследия (в то время мне это, конечно, не было известно – я пишу о тех событиях и обстоятельствах с высоты моих сегодняшних знаний и опыта), а потому затребовала к себе Анну, дочь своей родной сестры Екатерины Иоанновны, имевшей дочь от Карла Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского, приходившуюся ей, естественно, племянницей. Брак Екатерины и Карла, как говорят, был несчастливым, а потому Екатерина вместе с четырехлетней дочерью вернулась в Россию в 1722 году, где одно время даже рассматривалась как возможная претендентка на российский престол.

Однако судьба сложилась иначе, и на престоле оказалась ее младшая сестра, бездетная Анна Иоанновна, которая и назначила со временем своей престолонаследницей племянницу – в православии принявшую имя Анна, а от рождения звавшуюся Елизавета Катерина Кристина.

Герцог Антон Ульрих был еще в 1733 году вытребован императрицей в Россию как предполагающийся супруг наследницы, в каковом качестве он и пребывал, исполняя некоторые государственные функции, о которых читатель уже осведомлен, прочтя предпосланное сей исторической справке письмо.

Да простит меня читатель за это историческое отступление, но боюсь, что без него было бы непонятно дальнейшее мое повествование, в котором, дай бог, не останется неясностей, ежели будет мне суждено довести его до конца и судьба не распорядится иначе.

Итак, герцог Брауншвейга-Вольфенбюттеля-Беверна Карл направил меня в далекую Россию к своему брату, которого тогда ждало блистательное будущее, а потому я с радостью ухватился за протянутый мне самой судьбой перст и в тот же день собрался в дорогу, не дожидаясь напарника – второго пажа, о котором писал герцог из России.

Я, однако, не стал спешить, решив по пути познакомиться с германскими землями, а случится – и с их владетельными хозяевами. Мы, Мюнхгаузены, – род знатный, многие сочтут за честь сидеть с нами за одним столом, но, конечно, на короткое знакомство с королем, скажем, Пруссии рассчитывать мне не приходилось. А потому в Берлине я не задержался – лишь заночевал на постоялом дворе, а на следующее утро тронулся дальше.

Путь мой лежал через Штеттин и Западную Пруссию в Кенигсберг, а там, как мне уже было известно, открывались необъятные просторы Российской империи. Я хоть и торопился в эту неизвестную и соблазнительную страну, но душа моя при виде старинных германских городков и замков тянулась к ним. Я знакомился с хозяевами, набирался впечатлений. Иногда сердился. Иногда смеялся.

Некая маленькая немецкая принцесса лет восьми при виде меня топнула ножкой и сказала своей матушке:

– И не такой уж он красавец, этот ваш барон!

Мы с ее матушкой рассмеялись.

– Беги в сад, озорница, – сказала ей матушка. – Видали вы ее – от горшка два вершка, а уже о женихах думает.

В другом замке юная герцогиня строила мне глазки и, видимо, не разделила бы мнения маленькой принцессы насчет моей внешности.

В третьем я даже задержался на лишний день, потому что дочь хозяина, статная красавица, так румянилась, кидая на меня томные взоры, что я чуть было не наделал глупостей, которые имели бы для меня, для нее и для всего мира непоправимые последствия… Мне с лихвой хватило подобных глупостей в дальнейшей жизни.

Дорога или судьба вели меня – не знаю, но путь мой был предопределен, как и та миссия, о которой в то время не догадывались ни я, ни герцог Карл, ни Его милость герцог Антон Ульрих… Но здесь я должен замкнуть уста, потому что долг мой в том, чтобы хранить молчание и тайну, о которой некому сообщить миру, кроме меня. Впрочем, та же злодейка-судьба заставляет меня, с одной стороны, жаждать этого шанса разомкнуть уста и поведать о некоторых обстоятельствах моей жизни, но, с другой стороны, я понимаю, каким образом может быть дана мне эта свобода и не хочу приобретать ее столь дорогой ценой.

Не буду более останавливаться на моем пути до границы Российской империи. Скажу лишь, что был он много короче, чем тот путь, что проделал я от границы до Петербурга, где ждал меня Его милость.

На границе

О том, что я оказался на границе, догадаться было нетрудно по открывшимся моим глазам бескрайним просторам, покрытым снежной пеленой, и по черно-белому шлагбауму с будкой, у которой стоял навытяжку часовой с усами такой длины, что они стелились по его шинели, доходя до коленей.

Часовой спал, но, когда я попытался стряхнуть снег с его усов, открыл глаза и, сурово уставясь на меня, спросил:

– Чего изволите?

– Дела неотложные требуют моего скорейшего прибытия в Петербург, – проговорил я. – Позвольте пересечь границу.

– Никак нельзя, – ответил солдат. – Доложу по начальству.

Он подошел к незамеченной мною поначалу пушке, присыпанной снежком, забил заряд в жерло, запалил фитиль и с криком «Пли!» поджег порох. Пушка выстрелила со страшным грохотом, конь мой встал на дыбы и дико заржал. Солдат приложил руку к виску.

– Таперича надо ждать, – сказал он.

Ждать пришлось довольно долго – солнце успело взойти и зайти три раза.

Солдат продолжал стоять, не шелохнувшись, охраняя границу, а я, чтобы не замерзнуть, ходил кругами у будки.

– Нельзя ли пальнуть еще раз? – спросил я, немного утомившись ожиданием, на что солдат ответил:

– Никак нельзя. Пока нового ядра не привезут – чем пальнешь?

К концу четвертого дня – надо сказать, что солдат все это время стоял недвижимо, и лишь ледяные усы росли у него с каждым днем – появился поезд из десяти саней и двух карет. С саней пососкакивали солдаты, распахнули дверцы остановившихся карет – из одной и из другой вышло по офицеру в аксельбантах поверх меховых шуб.

Имен их я не запомнил, но один представился начальником пограничной охраны, а другой – из охраны таможенной. Я сразу же назвал себя и сказал, что следую по срочнейшему, не требующему ни малейших отлагательств делу в Санкт-Петербург.

Офицеры оживились и заверили, что быстрехонько меня пропустят, только выполнят соответствующие формальности, вытекающие из их положения. Я с облегчением вздохнул, а солдаты принесли с саней две скамьи и два стола, за которые уселись их начальники.

Все и в самом деле было завершено быстро. Первым меня подозвал офицер пограничной охраны и предъявил мне бумагу, прочитав которую я узнал, что пересекаю границу в сопровождении оруженосцев и челяди в количестве пятидесяти душ, за что с меня подлежит уплате в казну две тысячи золотых рублев, а ежели таковых у меня не имеется, то казна готова принять талеры или гульдены или любую другую валюту, имеющую хождение в неметчине.

У меня от такой наглости перехватило дыхание, но не успел я даже выдохнуть, как увидел, что число челяди и оруженосцев в бумаге увеличилось до семидесяти душ, а подлежащая уплате пошлина возросла на пятьсот рублев.

Я сказал, что буду жаловаться императрице, но голубые глаза офицера, даже не моргнув, смотрели на меня прежним неумолимым, холодным взглядом. Тогда я сказал, что не имею таких средств, на что офицер ответил, что казна может удовлетвориться и меньшей суммой при обоюдном добровольном согласии.

Скрепя сердце я достал из кошелька десять золотых талеров и положил на стол. Офицер попробовал одну монету на зуб и удовлетворенно заключил, что пограничная охрана не усматривает никаких препятствий для моего въезда в пределы Российской империи.

Такая же сцена повторилась и у другого стола, с той лишь разницей, что в переданной мне бумаге значилось, будто я следую в Россию с десятью возами товара. Казна и на сей раз удовлетворилась десятью золотыми талерами.

Так я стал беднее на двадцать золотых монет, но зато был пропущен через границу, чем не преминул воспользоваться, тут же поскакав во весь опор.

Пожар

На ночлег я остановился в ближайшем городке, до которого скакал без передышки пять дней, еще раз убедивших меня, что российские просторы бескрайни, как сами небеса.

Я остановился на ночлег в постоялом дворе напротив дома городской управы, в котором по поводу дня тезоименитства супруги почтенного градоначальника давался бал. Был приглашен и я в качестве почетного заезжего гостя. К сожалению, а может, и к счастию, я валился с ног от усталости после долгой скачки, а потому отказался от столь любезного приглашения.

Нужно сказать, что нумер мне был выделен на втором этаже, и из моего окна открывался вид прямо на дом, в котором давался бал, – это трехэтажное каменное сооружение поражало своей основательностью и витиеватостью декора, украшавшего его. В окнах мелькали тени собравшихся. Я было пожалел о том, что отклонил приглашение, но усталость тут же смежила мне веки, и я уснул крепким сном.

Не знаю, сколько я проспал – час ли, два, но только по прошествии некоторого времени я был разбужен громкими криками. Вскочив с постели и выглянув в окно, я увидел, что соседний дом охвачен огнем. Из окон первого этажа рвалось пламя, а на плоской крыше собрались несчастные гости, которых ждала неминуемая смерть либо в огне, либо при падении, так как сооружение сие имело высоту столь внушительную, что прыжок с крыши грозил такой же верной гибелью, как и языки разбушевавшегося пламени.

Дамы на крыше громко визжали и простирали руки. Мужчины крепко ругались, забывая о присутствии нежных дамских ушек. Что было делать? Я, несмотря на молодость, уже славился умением принимать мгновенные и правильные решения. Наитие подсказало, как мне должно поступить, и я опрометью бросился на крышу постоялого двора, в котором нашел приют. К счастию, две крыши по высоте оказались почти одинаковыми. Вернее, крыша горящего дома была немного выше, но то оказалось даже кстати.

– Всем дамам немедленно раздеться! – крикнул я громовым голосом, чем вызвал замешательство среди несчастных. – Это ваш единственный способ остаться в живых! – добавил я. – Немедленно обнажайтесь донага, и я гарантирую вам спасение.

После таких моих слов среди дам началось движение – полетели вниз соболиные меха, бархатные наряды и более интимные детали дамских туалетов. Я тоже не терял времени даром – стащил с себя наскоро натянутые штаны и обнажил мое орудие, которое в присутствии столь многочисленных прелестей на соседней крыше заволновалось и пришло в движение. Я же сел на край крыши, свесив ноги вниз и лицом к терпящим бедствие. Я поедал глазами обнаженные тела, а восстание моей плоти продолжалось, и вскоре я, к радости несчастных, уже мог достать ею до края соседней крыши. Мое естество легло аккурат в водосточную выемку, где его тут же для вящей надежности ухватили нежные женские руки.

– По одной зараз! – крикнул я, и сразу же обнаженные ягодицы первой из дам, которой, как я узнал впоследствии, оказалась супруга градоначальника, коснулись моего твердого, как гранит, естества и заскользили вниз – вот тут-то и пришлась кстати разность в высоте крыш. Милая дама через мгновение уже была в моих объятиях, но у меня хватило времени лишь на то, чтобы поцеловать ей ручку, оттолкнуть подале от края и крикнуть: – Следующая!

И снова атласная кожа соблазнительных ягодиц прижалась к моей плоти и заскользила ко мне.

Мне приходилось преодолевать себя, чтобы не впасть в соблазн и не уединиться с одной из этих прелестниц в моем нумере.

Раз за разом принимал я на своей стороне спасенных дам, целовал их испачканные сажей ручки и посылал к чердачному окну. Принимая очередную даму, я отвлекся, и в этот момент почувствовал прикосновение к моему естеству на той стороне чего-то непохожего на прежние нежные касания филейной спелости моих подопечных.

Бросив взгляд на соседнюю крышу, я увидел, что дам там боле не осталось, но по проторенному ими пути готовы двинуться особы мужеского пола.

Не могу сказать, что я желал им зла, напротив, я был бы рад участвовать в их спасении, но трудно бороться с природой – в отсутствии естественного возбудителя мое орудие обмякло, и несчастный, уже готовый отпраздновать свое чудесное спасение, свалился с крыши на твердые камни и остался там лежать недвижим.

Я не стал дожидаться дальнейшего развития событий на крыше – исход был ясен, – и поспешил следом за дамами, которые шумной стайкой толпились в коридоре, прикрывая руками срамные места…

Нет, не стану описывать того, что случилось после. Вернее, того, чего не случилось. Не буду говорить о постигшем меня разочаровании. Все дамы были чрезмерно возбуждены, и радость спасения, с одной стороны, а с другой, волнение за несчастных мужей, оставшихся на крыше, не допустили развития ситуации в том естественном ключе, в котором она развилась бы, не будь сих отягчающих обстоятельств (ох, не случайно сорвался с моих уст сей судебный термин). Правда, к счастию, тут прибежали люди с высокими лестницами, по которым все остававшиеся на крыше горящего дома были безопасно спущены на землю, где смогли присоединиться к своим женам, уже успевшим к этому времени облачиться в свои бархатные наряды и меха.

Я же, чувствуя ненужность в этом празднестве, удалился в свой нумер в надежде выспаться и с утра пораньше отправиться в путь, который, как я правильно предполагал, займет у меня немалое время.

И действительно, после всех трудов я уснул как убитый и проснулся позднее, чем собирался, – на улице было уже светло, и я давно должен был бы находиться уже в пути.

Однако судьба распорядилась иначе.

Не успел я одеться, как ко мне в нумер, даже не постучав, ворвались солдаты, которые без лишних слов и малейшего сопротивления с моей стороны (кое, как я справедливо полагал, было бесполезно и лишь ухудшило бы мое положение) скрутили меня и повели прочь.

– Куда? – вопрошал я своих молчаливых конвоиров, но те не удостаивали меня ответом.

Однако вскоре это выяснилось.

Отвели меня к полицмейстеру, который в одном лице являл собой и городского судию. Тот окинул меня невидящим взглядом и проговорил:

– Подсудимый, вы, – он оглядел мое платье, – будучи лицом немецкой национальности, – (что, видимо, усугубляло мою еще неведомую мне вину), – совершили преступление в виде смертоубийства подданного Ее императорского величества, дворянина и отставного капитана гвардии Петра Рукосуева.

– Позвольте… – сказал было я, но меня тут же остановили:

– Молчать, когда вас не спрашивают! Суд не находит законных оснований для предоставления вам слова! Свидетели, показывайте…

Толпа свидетелей, в которых я теперь с недоумением начал узнавать вчерашних страдальцев, чуть не ставших жертвами пожара, загудела в один голос:

– Он – убивец! Настоящий убивец и есть – сбросил, немчура проклятая, нашего Петрушу с крыши, а тот лбом прямо об камень. Судить его!

– Суду ясен состав преступления, – проговорил полицмейстер. – Подсудимый, вам есть что сказать в свое оправдание?

– Ваша честь… – начал было я, но был тут же прерван:

– Молчать, когда я вас спрашиваю! Суд не находит законных оснований для оправдания. Ваши оправдания бесполезны и лживы. Нашим милостивым судом именем Ее величества императрицы обвиняемый приговаривается к двадцати годам каторги. Заковать его в железа и отправить по этапу.

– Извольте только известить герцога! – в отчаянии прокричал я.

Судья смерил меня взглядом.

– Какого такого герцога?

– Его милость герцога Антона Ульриха Брауншвейгского, жениха Анны Леопольдовны, объявленной наследницей императрицы.

Последовала пауза.

– Кто здесь посмел назвать имя Его милости герцога? – севшим голосом проговорил наконец судья.

– Это я, ваша честь, Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. Я следую в Петербург по срочному вызову Его милости герцога, о чем имею надлежащие бумаги.

Последовала еще одна пауза. Наконец судья произнес еще одну речь:

– Ввиду вновь открывшихся обстоятельств суд постановляет признать барона фон Мюнхгаузена невиновным, свидетелей подвергнуть штрафу, пожарных выпороть и впредь проводить всякого рода ассамблеи лишь при свете дня, дабы не подвергать опасности огня здания, а людей – гибели.

Судья шарахнул судейским молотком по столу, давая знать, что суд закончен. Потом он обратился ко мне, натянув на лицо самую любезную из возможных на нем улыбок.

– А вам, милейший барон, я выпишу подорожную, чтобы вы беспрепятственно добрались до пункта назначения. Кроме того, я приглашаю вас, нашего дорогого гостя, сегодня вечером на ассамблею, которую мы соберем в вашу честь и во славу императрицы и Ее наследников.

Я поблагодарил полицмейстера-судью за подорожную, но от приглашения отказался под тем предлогом, что спешу и, хотя и был бы рад провести время в столь благородном обществе, но должен немедленно седлать коня.

На сем мы расстались, вполне довольные друг другом, и я и в самом деле поспешил в путь, даже не догадываясь, как со временем отзовутся мои подвиги в этом городе.

С годами я узнал, что ни одно деяние не проходит бесследно, доброе ли, злое ли – оно возвращается к нам подчас самым неожиданным образом. Но об этом у меня еще будет случай рассказать тебе, мой терпеливый читатель. А пока в путь.

Философ во власти

Я скакал без передышки три дня, и лишь на четвертый на горизонте появился городок, при виде которого я стал еще пуще погонять коня и вскоре оказался на городской окраине, где при виде первого же городового попросил проводить меня к градоначальнику. Памятуя о неприятных событиях, в результате которых я чуть не оказался на каторге, я решил немедленно по прибытии представляться властям, дабы избежать подобных казусов в будущем.