Немного солнца для Скарлетт

Майлз замолчал.

– Кажется, я понимаю. – Дик кивнул.

А Анна подумала, что это очень тяжело – влюбить в себя мужчину, когда тебе и ему чуть ли не каждый день напоминают о возрасте.

Перекресток, который выбрали для съемок, был оживленным. Этот уголок был типично городским: стоянка такси, автобусная остановка, пешеходный переход и четыре луча улиц, расходящихся от маленького зеленого пятачка. Таких внезапных клумб с одним или двумя деревцами посередине в городе было полно.

– Так, вы подходите к пешеходному переходу, останавливаетесь – ждете зеленый свет. Анна делает один шаг – и оказывается на проезжей части. Ты, Дик, в это время должен ее поцеловать. Запомни – в тебе любовь и страх за эту женщину, – объяснил им Майлз и сделал предупреждающий жест: – Приготовились, будем снимать.

Анна вздохнула, посмотрела себе под ноги, потом в сторону. Она заставила себя никого и ничего не замечать, она сейчас превращалась в красивую и, на ее взгляд, счастливую женщину, которую любил этот молодой человек с темными глазами. Режиссер дал команду «мотор», и раздался звук хлопушки. Теперь на тротуаре, ожидая сигнала светофора, стояла не Анна, а парижанка средних лет. Тоненькая, в удлиненной юбке и туфлях на невысоких каблуках. На плече у нее была сумка. Парижанка улыбнулась своим мыслям, слегка запрокинула голову, вздохнула, радуясь хорошему дню и собственной беззаботности. Вот она поправила шелковую косынку, вытащила солнечные очки. И в это время рядом с ней остановился мужчина.

– Здравствуйте, я за вами иду уже целых полчаса, – произнес он, внимательно разглядывая светофор, словно боялся смотреть ей в лицо.

– Я знаю. Я заметила, – ответила она.

– Я ничего не мог поделать. Мне страшно потерять вас даже в городе, даже на полчаса.

Она не смотрит на него, она смотрит вперед, она делает шаг с тротуара, а он придерживает ее за руку, потом обнимает за талию и целует. Женщина вырывается, делает резкое движение и пытается перейти дорогу, но со следующим ее шагом раздаются оглушающий визг тормозов, грохот, удар. Молодой человек бросается вперед и буквально вытаскивает женщину из-под колес машины. Женщина, слабея, оседает в его объятиях. Машина уносится на огромной скорости и скрывается за углом.

– Стоп. Снято! – раздается голос, но все, кто присутствовал при съемке, словно парализованы. На улице стоит оглушающая тишина, и только слышен чей-то голос:

– Господи, что это было?!

Анна развернула уже вторую плитку шоколада – еще одно верное средство при расстройстве нервов.

– Стив, мне кажется, ты сошел с ума, – вкрадчиво сказала она режиссеру. За этой вкрадчивостью режиссер безошибочно разглядел надвигающуюся бурю.

– Анна, не волнуйся. Как только на дороге показался этот автомобиль – ты была словно у бога в ладошке. Это наш каскадер. Профессионал высочайшего класса. Я должен был снять эту сцену так, чтобы зритель испугался, восхитился и вздохнул с облегчением. Прости, что не предупредил вас с Диком, но, видишь ли… Господи, Анна, между вами что-то происходит. Я не пойму что, но что-то есть, и это мешает! Безумно мешает съемкам.

– Как? Опять? Опять что-то мешает?! – Анна язвительно рассмеялась.

– Да. – Голос Майлза стал твердым, сухим, почти официальным. – Да, мешает. И пока я не пойму, что это, и не устраню причину, нормальной работы не будет!

– Стив, ты сошел с ума. И сегодняшняя история, и все, что ты сейчас говоришь, – свидетельство твоего помешательства. Мне кажется, что у тебя не получается картина и ты ищешь оправдание этому.

– Ты можешь думать что угодно. Но я вижу, я чувствую, вы не можете находиться в кадре вместе.

– Слушай, ты сам не знаешь, что говоришь! Сначала я не соответствовала этому гению, потом стала лучше играть – твои же слова, а теперь мы не можем находиться в кадре.

– Да, все верно! Именно так. Анна, вы не совпадаете! – Майлз развел руками. – Ну, как тебе объяснить? Вы – случайно попавшие в кадр люди. Случайно! Вы не понимаете другу друга. Ты играешь одно, а он другое. У нас так ничего не получится.

– Отлично. – Анна взяла в рот последний кусочек шоколадки. – Я так понимаю, что если бы не мой муж, то сейчас бы произошла замена главной героини, так ведь, Стив?

– Или героя. – Майлз растерянно развел руками.

– Нет! – Анна даже не заметила, как закричала. – Нет, Стив, не меняй главного героя. Это он, тот самый, из книжки. Это он, неужели ты сам этого не видишь?! Его глаза, фигура, жесты. Стив, это находка, ты сам видишь все!

Анна замолчала, а потом тихо сказала:

– С машиной и каскадером ты придумал, чтобы нас испугать? Чтобы мы сыграли естественно? Ты придумал это, чтобы хоть как-то нас вывести из себя?

– Анна, прости, но это очень важная сцена. Эта сцена, когда она понимает все про него. Когда она впервые задумывается о серьезности его любви. Эту сцену надо было сыграть на одном дыхании.

– Ты уже смотрел сегодняшний материал?

– Да.

– И как?

– Великолепно. Вы оба были великолепны. И этот твой последний жест, когда ты понимаешь, что он спас тебя, когда ты ему доверилась… Это прекрасная сцена.

Анна помолчала, а потом улыбнулась:

– Стив, я тебе обещаю, что с завтрашнего дня мы будем совпадать. Мы не будем другу другу мешать. Я тебе точно обещаю.

Стив Майлз с каким-то сожалением посмотрел на Анну.

– Ты умная. И ты очень сильная. А еще ты хорошая актриса. И никого не слушай. Спасибо тебе. – Майлз наклонился, поцеловал Анне руку и вышел из комнаты.

Последний съемочный день обязательно отмечали. Это была традиция. Как и традицией было то, что вечер устраивал продюсер. Муж Анны любил размах, а также понимал пользу от подобных мероприятий. Он вкладывал деньги в имя жены и хотел если не прибыли чистоганом, то славы для нее. Именно потому особняк с большой лестницей в стиле модерн, выходящей на лужайку, был украшен цветами и огоньками. Сновали официанты, словно грачи на весенней траве, блестели столовые приборы, и сверкал хрусталь. Угощение мистер Гроув заказал в одним из известных ресторанов. Вся эта помпа была, естественно, не ради съемочной группы, а ради тех нескольких господ, которые сейчас потягивали дорогое шампанское. Около них мелькали красавицы в вечерних нарядах: Анна так и не разобралась, откуда муж брал таких красивых и бестолковых барышень – то ли из эскорт-службы, то ли из числа начинающих и готовых на все актрис. Так или иначе, прокатчикам фильмов, кинофункционерам и тем, кто отвечает за отбор фильмов на конкурсы, здесь был организован приятный досуг. Конечно, мистер Гроув обязательно уделял внимание съемочной группе. Он был успешным бизнесменом, поскольку хорошо знал основное правило игры – с теми, кто от тебя зависит, надо быть особенно ласковым. Так ты обеспечиваешь преданность себе.

Пока все приглашенные артисты, осветители, пиротехники, гримеры, каскадеры и прочие старательно принимали независимый и вальяжный вид, мистер Гроув разговаривал с нужными людьми. Он уже поставил себе цель «устроить» картину на ближайший европейский кинофестиваль. «Так, работа началась», – подумала Анна, отлично зная, о чем говорит этот обманчиво беззаботный вид мужа. Он принимал его, когда необходимо было чего-то добиться. Мистер Гроув был симпатичен, говорлив и умел держаться в тени, а с такими качествами было легко усыпить бдительность собеседника.

– Ваша жена все хорошеет, – завистливо сказал один из приглашенных, но посмотрел не в сторону Анны, а в сторону юного создания в длинной пестрой юбке.

– О да! Я сам не перестаю удивляться этому ее качеству, – ответил Гроув и ничуть не соврал. Он был из тех мужей, что умудряются гордиться своим давним выбором, несмотря на прожитые годы и многочисленные романы с обеих сторон. Гроув любил жену, он привык к ней.

– Вы счастливчик! – опять завистливо произнес собеседник.

– Буду окончательным счастливчиком при одном условии.

– Каком же?

Мистер Гроув добился своего – внимание гостя теперь было приковано к бизнесу, а не к юной даме в легкомысленной юбке.

– Я хочу, чтобы эта картина участвовала в фестивале. Она возьмет главный приз.

– О, вы словно на скачках! – рассмеялся гость.

– Нет, я просто знаю выносливость Анны. Я знаю, как она умеет работать. Эта парижская история – ее лучшая работа.

И опять Гроув почти говорил правду – то, что ему показал Майлз, вызывало сильные эмоции. Впрочем, потом, после просмотра, сидя в своем кабинете, Гроув вдруг задался вопросом: а в Анне ли дело? Не в этом ли немного странном пареньке? И еще. Гроув не мог отделаться от ощущения, что на съемочной площадке разыгрывалась драма, только ее коллизии были так глубоко, так далеко спрятаны, что догадаться о них мог только тот, кто хорошо знал Анну. Гроув относил себя к числу этих людей.

– Мистер Гроув, о вас ходят легенды. – Гость улыбнулся, но хозяин дома не обманывался. В их кругах за такими гримасами принято было скрывать опасное оружие. И оно тут же было обнажено. Гость таким же ласковым тоном продолжил:

– О вашем чутье, о вашей деловой хватке ходят легенды. Но, дорогой мой, кино – не финансы, не биржевые котировки и не продукт, который можно сбыть с рук, если договориться со всеми. Кино – что-то, что не поддается урегулированию. Вы же сами понимаете.

– Понимаю. – Гроув был также улыбчив, он предоставил гостю сказать гадость до конца.

– Так вот, вы понимаете, что на фестиваль должна пойти такая картина, о которой заговорят. Не просто хорошее кино. А либо очень хорошее, либо очень плохое. В конце концов, на ком-то надо оттачивать остроумие. – Гость хохотнул.

Гроув все понял: это был намек, что лента, в которой снимается Анна, – обычная любовная история. Таких в год по всему миру делаются сотни.

– Очень здраво, – тем не менее поддакнул хозяин дома. – Нет ничего хуже посредственности.

– Вот видите, вы меня понимаете. Да, я читал тот самый роман. Он интересен, хотя уже не популярен. И потом, мистер Гроув, давайте я буду откровенным.

«Вот и главная гадость! – с удовлетворением отметил про себя Гроув. – Слава богу, недолго ждать пришлось!»

– Так вот, понимаете ли, Анна…

– Что – Анна?

– Ну, видите ли, сейчас появилось такое количество молодых и талантливых актрис, с таким почерком, с такой индивидуальностью, и они снимаются в таких фильмах… Простите, но я Анну очень люблю, люблю ее игру, ее красоту, но время, дорогой Гроув. Я буду с вами откровенен, время играет не в вашей команде.

– То есть история сорокалетней женщины, которая боится страсти, – это скучно? – Гроув намеренно пропустил мимо ушей намек на возраст жены и на ее ставшее уже привычным амплуа. – Вы хотите сказать, что зрителю не будет интересна классическая история любви? Добротная, поставленная по всем законам жанра, снятая на улицах Парижа, а не в павильонах, где Париж только вчера был Мадридом? Вы хотите сказать, что зритель разлюбил истории про страсть?

– Что вы, что вы! Я просто хочу сказать, что на фестивале должны быть фильмы, которые привлекут чем-то необычным!

– Правильно! Фестиваль – это своего рода декларация намерений! Это определение художественных тенденций! Ваша позиция очень верная! – Гроув подал гостю фужер с шампанским и добавил как ни в чем не бывало: – Так что вы говорите? Можно что-то предпринять, да?

И в этом был весь муж Анны – задать вопрос, словно это не вопрос, а уже ответ, и ответ положительный, и ответ не твой, а того человека, от которого зависит решение твоей проблемы.

Гость слегка стушевался, а потом стал что-то говорить о конкуренции, правилах и прочем. Но Гроув понял, что этот человек ему поможет. Он сделает так, что картина будет уже весной принимать участие в фестивале. «Ну конечно, Анна не юная актриса, Анна зрелая женщина. Да к тому же с плохим характером – врагов в мире кино она себе нажила предостаточно. И нет в ее глазах того блеска, того света, что был когда-то. Но она снялась в этом фильме, сыграла хорошо, так почему же не поучаствовать в фестивале? – думал про себя Гроув. – А этот мне поможет. Видно, что поможет. Все эти рассуждения о возрасте Анны – всего лишь прием, цену набивает. Ничего, понадобится пара-тройка ужинов, подарки. Еще что-нибудь в этом роде».

Гроув улыбнулся, словно ему не хотелось заканчивать такой приятный разговор и отходить от такого милого собеседника.

– Знакомьтесь, это… – Гроув представил гостю даму и, улыбаясь, обошел гостиную. Он был доволен – история с участием их фильма в фестивале началась. Колесо заскрипело, и вода польется в их с Анной сторону.

«Анна, Анна… – думал Гроув, и вдруг в его душе что-то дрогнуло. Его жена такая красивая, уверенная, колкая, резкая, такая успешная – и вдруг о ней говорят, как о ком-то, кто остался где-то позади, кто опоздал, не успел, отстал. Гроув отыскал ее взглядом – Анна с кем-то разговаривала, улыбалась своей красивой улыбкой, и глаза ее блестели, и осанка, и овал лица – все было таким, как и десять лет назад. Ему ли, ее мужу, не знать этого, не видеть этого! Гроув, движимый каким-то теплым и мягким чувством, приветственно махнул ей рукой. Она заметила его жест, удивленно подняла бровь – так только она умела делать, отчего ее лицо приобрело несколько нахально-вздорный вид. Гроув рассмеялся, а она все поняла – он послал ей знак привязанности, благодарности, что они вместе, что, несмотря ни на что, они рядом друг с другом. Анна в ответ улыбнулась. И ее лицо стало таким, каким было давным-давно, – милым, немного усталым и очень домашним.

«Они в кино этом спятили – в сорок лет в тираж? Сорок лет – возраст?! Да она лучше любой из этих молодых, что слоняются тут с шампанским! – Гроув вдруг вспомнил историю с упавшим софитом. – Падающий свет. Падающий свет. Вот как называется человеческое время в кино. Был свет, и нет его. Не светит, погас, исчез…»

Гроув уже выполнил все, что наметил на этот вечер, – он сделал свой ход. Он обозначил интерес к фестивалю, дал понять степень благодарности. Теперь оставалось ждать. Ему хотелось сбежать к себе в кабинет. Что он незамедлительно и сделал. Впрочем, где-то на полдороге ему повстречался Дик Чемниз. «Ну, хоть про главного героя нашего фильма нельзя сказать, что он стар и глаза его не блестят, как раньше. Например, в пять лет!» – хмыкнул про себя Гроув, приветствуя Дика.

– Простите, у меня безотлагательный звонок! – объяснил свою спешку Гроув.

Уже в своем кабинете, уютно устроившись в кресле и закуривая, Гроув припомнил необычно красивое лицо Дика и неожиданно порадовался: «А может, оно и хорошо?! Хорошо, что появляются эти молодые и необычные актрисы?! Может, это и хорошо?»

Что-то похожее на ревность шевельнулось у него в груди.

Анну удивил взгляд мужа. Это так давно было – среди большой шумной толпы они обычно посылали знаки внимания друг другу. Эти знаки были простым шутливым признанием в принадлежности друг другу. Мол, я помню, ты здесь, люблю тебя. Даже когда их семейные отношения испытали все виды бурь, они все равно прибегали к этому приему. Правда, теперь жесты несли иную смысловую нагрузку – деловую. «Подойти к тому». «Поговори с той». «Спасай, увязла в разговоре». И все же было что-то такое тайно-приятное, касающееся только их двоих в этом. Отвыкли они от этого, как только стали бывать на мероприятиях порознь. Гроув проводил много времени за границей, Анна снималась. Встречались они нечасто. Анна помнила эту привычку – отыскать глазами мужа, но потом и привычка стерлась. И сейчас, когда она увидела жест мужа, она обрадовалась. Чувство родственной любви и благодарности, которое она все-таки испытывала к Гроуву, заставило ее улыбнуться. «Гроув – это Гроув. А Дик… Дик – это совсем другое», – подумала она.

Согретая неожиданным вниманием мужа, Анна с большим рвением стала исполнять обязанности хозяйки. Она отдавала распоряжения официантам, она улыбалась гостям, она радушно угощала членов съемочной группы, которые в этом особняке как-то стушевались. Анна имела плохой характер, но легко оправдывала людей и входила в их положение.

– Прошу, проходите, на улице уже сыро. Здесь же намного уютнее! – зазывала она актеров и актрис, которые, не решаясь войти в дом, смущенно мялись на лужайке. Здесь, где уже было много вечерних теней, они себя чувствовали спокойнее. Анна приглашающе махала руками, а сама тем временем пыталась проследить за Диком. Тот, как обычно, был где-то на втором плане. Он бы одет в темные брюки, темный джемпер, и только ворот светлой рубашки подчеркивал его смуглое лицо. Теплый домашний свет делал его еще красивее – у Анны даже сжалось сердце. Она выполнила обещание, данное Майлзу. Она полностью изменила свое поведение, и на площадке воцарился покой. На площадке вела себя ровно, спокойно, так, что создавалось впечатление, будто влюбленность развеялась как дым, исчезла как летняя роса. Но, впрочем, это было только внешне. Внутри у нее бушевали страсти. Внутри все болело от желания быть рядом с Диком, смотреть на него, разговаривать с ним, заботиться о нем. Но Анна была хорошей актрисой. О ее чувствах никто не догадывался.

– Вот тебе любовь звезды! Еще вчера с ума сходила, а сегодня ноль внимания! – поделилась наблюдением с коллегой гримерша Тони.

– Может, притворяется? – предположила ее собеседница.

– Нет, – уверенно отвечала Тони. – Так невозможно притворяться. Она стала такой, как была раньше. Как будто грим водой смыла.

Анна не стала такой, какой была раньше, она менялась так, что не узнавала себя, но железная дисциплина и жажда добиться своего заставляли ее соблюдать осторожность. Сейчас, на этом вечере, она вела себя так же, как и на съемках. Они ведь для нее не закончились, она не могла себе дать волю и обрушить на Дика свою страсть. Она была с мужем, еще не разъехалась съемочная группа, еще не прошел этот дурман творчества, который так меняет все вокруг. «Да, еще несколько дней… Еще несколько дней… Муж уедет. Я останусь в Париже. Дик тоже. Он говорил что-то такое. И тогда… Господи, да хоть бы ничего не случилось! – обо всем об этом Анна думала машинально, привычно, словно повторяла заклинание. – Главное, чтобы не случилось…» – мелькнуло у нее в голове, и тут словно кто-то ее толкнул. «А если он влюбится? Если его сдерживали съемки, режим, работа, сосредоточенность на роли? Если это только было делом времени?! Кто? С кем? С кем он мог бы встречаться!» – Анна в панике стала мысленно перебирать всех девушек, которые могли бы заинтересовать Дика. Она так вдруг разволновалась от страха и ревности, что отставила бокал с шампанским и налила себе водки. Напиток был правильным – на мгновение из головы вылетело все. А когда холодный жар растекся по телу, она чуть успокоилась. Она осталась стоять на высоком крыльце, на самой верхней ступеньке и таким образом имела возможность наблюдать за теми, кто был в саду, и за теми, кто предпочел яркий свет и домашнее тепло. Она довольно улыбалась: о них с Гроувом ходило много слухов и разговоров, но все без исключения подчеркивали, что и муж, и жена обладали вкусом и умели создать домашнюю атмосферу. Было время, когда Гроувы устраивали по несколько приемов в месяц. Но потом начались командировки мужа, Анна стала все чаще сниматься, и вот только непреложной традицией остались эти вечера, посвященные окончанию съемок. «Это правильно, это разумно – столько времени проработать бок о бок и потом просто разъехаться, как будто чужие?! Нет, съемки – это как брак, недолгий, но бурный. После него всегда есть что сказать другу другу», – думала Анна, наблюдая за гостями. Это сиюминутное одиночество на виду у всех ей нравилось. Это соседство – мрак сада и яркие огни гостиной, – как день и ночь, как зной и холод, напоминали ей собственную жизнь. Анна не страдала от избытка чувствительности, она не была сентиментальной, а в мир кино проникла, покусывая соперниц, льстя возможным покровителям и жестко обороняясь от посягавших на ее достоинство. Анна приняла основное правило игры: актриса должна быть эффектной, умной и работящей. В противном случае ее время будет исчисляться мгновениями. Анна приняла условия и выиграла. Очень скоро в мире кино о ней заговорили и как о партнере. Анна одна из немногих могла дать дельный совет и сценаристу, и режиссеру. Работать с ней было легко – она поддавалась лепке, но при это сохраняла свой стиль. Мужчины, как бы сильно ни были в нее влюблены, виду не показывали и предлоги для встреч изобретали хитроумные – все больше деловые. Это потом, когда ее имя на афишах стали писать большими буквами, Анна стала капризной, слегка грубоватой, циничной. Это потом она могла схалтурить и устроить на площадке скандал. Это потом она доводила до слез гримеров, парикмахеров, костюмеров. Это потом она могла «забить» на съемки и отдаться рискованному флирту. Это все было потом, когда ее признали звездой. Впрочем, хитростей у Анны было предостаточно – при всех своих «завихрениях» она отлично знала границы своего непослушания и эпатажа. Сейчас, стоя на крыльце дома и находясь на границе света и тени, наблюдая за гостями, она безошибочно определяла, кто из этих людей не сумеет пройти путь кинематографических искушений. Она видела оживленных женщин, наряды которых были продуманы до мелочей, жесты которых были обольстительны, губы манили, а глаза обещали бог знает что. И все это было ради одного – ради кино. Ради роли, ради хоть самой маленькой роли. Анна видела мужчин – они вместе с элегантными костюмами надели на себя солидность. Солидность была украшена самоуверенностью и стеснением. Стеснение происходило по причине зыбкости всего, что связано с творчеством. Анна понимала, что комплименты коллег, признание сообществом еще не говорят об успешности. Она знала, что расстояние от «убойного» сценария, от дорогущих съемок и завораживающих спецэффектов до полного провала и отчаяния – полтора часа времени. Всего лишь навсего один киносеанс. Анна уже прошла эту школу иллюзий и грубой реальности. И она всегда считала, что есть один рецепт спасения от этой зыбкости. Он был прост – не заниматься кино. Не играть, не снимать, не писать сценарии. Не вступать ни в какие отношения с этим миром, который и сам-то не понимает, что в нем правда, а что вымысел.

Но так Анна считала до этого дня. До момента, когда Гроув и Майлз ударили по рукам. До этого фильма она самонадеянно и хвастливо, так, как делают выжившие в опасных восхождениях альпинисты, говорила новичкам: «А ты не лезь сюда! Никто не звал. А раз пришел – готовься к худшему!»

Анна смотрела на людей, которые заполнили ее гостиную, и жалела этих людей. Заодно она жалела и себя – в этот раз на этих съемках она познала что-то другое, что-то, что не смогла разглядеть раньше. «Господи, если бы я сообразила это раньше! Хотя бы лет десять назад! Если бы я сообразила, что нельзя быть на виду. Нельзя быть «для всех». Надо что-то оставлять себе. Не такая уж и новая мысль. Но если бы не Дик, я бы не обратила на нее внимания».

Анна поежилась. В саду было холодно, на лужайке почти не осталось никого из гостей. «Надо идти в дом. И Гроув уже там, и Майлз. А где же Дик?! Где он? Я не вижу его ни в саду, ни в доме». – Анна еще раз попыталась вглядеться в темный сад.

Громкий смех заставил ее обернуться – в гостиной Стив Майлз, окруженный слушателями, что-то рассказывал. Он, как всегда, делал это мастерски – с гримасами, забавными интонациями и модуляцией голоса. Анна тихо вошла и прислушалась.

– И тогда падает софит. Я думал, она, Анна, меня убьет! – Майлз, улыбаясь, оглянулся на нее.

– Я думала, что он, софит, меня убьет! – рассмеялась Анна.

– Что ты, что ты, он не мог тебя убить, впереди был трюк с машиной! Ты мне нужна была живая! – Майлз попыхивал трубкой.

– Я тогда испугалась, я подумала, что что-то взорвалось. У нас же в Париже это бывает. Студенты шалят.

– Деточка, они шалили давно, в шестидесятых. Сейчас это не шалости. Это мороженое дружку за шиворот сунуть! – Майлз обрадовался новой теме и стал рассуждать о том, что по-настоящему сильного и правдивого фильма про те волнения и про то, как де Голль себя повел, не было.

– Не важно, что это было недавно. Десять лет для истории не срок. А для человека – почти эпоха. Важно, что эти люди, которые тогда баррикады строили на Монмартре, живут среди нас. Они же почти наши ровесники. Ведь известно, что чем старше становишься, тем больше у тебя «одногодок». – Майлз посмотрел на слушателей. Кто-то тут же стал спорить, кто-то соглашался, кто-то с довольным видом потягивал вино, предвкушая спор. Майлз был мастером полемики, и заканчивалась она не всегда его победой, но его очень яркими фразами. Анна улыбнулась – в их доме, даже если не будешь прикладывать усилий, все все равно пойдет как надо.

– А вы извините меня за ту выходку? Ну, как раз когда этот самый злосчастный софит упал? Я не хотела быть такой невежливой! – Анну кто-то тронул за рукав. Она обернулась и увидела ту самую девушку, художника по костюмам. Анне захотелось отомстить, но, глядя на улыбку, на блестящие глаза, на просящий взгляд, Анна ее пожалела. «Что я, в самом деле?! С виду она же просто ребенок. Это же я все от ревности!»