Тень вождя

Строить! Государство нужно строить точно так же, как строят дом! Само собой ничего не делается. После Октября пооткрывали наркоматы, во многие посадили случайных людей (кто под руку попался) и надеялись, что все уладится, заработает само собой. Ан нет, не заработало. Демагоги любили повторять «ленинские» слова о кухарке, которая должна управлять государством. Понимать их следовало так: «управление – дело простое, любая кухарка способна с ним справиться». На самом же деле Ленин ничего подобного не говорил и не мог сказать. Ленин сказал так (цитирую): «Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами, и с Брешковской[21], и с Церетели.[22] Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, то есть к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту».[23] Научиться – и тогда управлять. А не сразу от плиты в наркомы! После Октября на должности Верховного главнокомандующего и наркома по военным делам был назначен бывший прапорщик Крыленко[24], впоследствии разоблаченный как бухаринский[25] прихвостень. Уже в марте 1918 года Крыленко обратился к Ленину с просьбой освободить его от этих обязанностей, поскольку он с ними справляться не мог. На матроса Маркина[26], совершенно не разбирающегося в дипломатии, Троцкий[27] спихнул свои обязанности наркома по иностранным делам, что закончилось полным провалом работы в наркомате. Сменившему Троцкого Чичерину[28] пришлось, по его собственному выражению, «разгребать авгиевы конюшни».

К концу Гражданской войны стало ясно, что с управлением, как общегосударственным, так и военным нужно немедленно что-то делать. Ленин и Свердлов[29] говорили об этом еще в 1918 году. Но в 1921 Свердлова уже не было в живых, а у Ленина было невероятное количество дел, и заниматься приведением управления в порядок он не имел возможности. Но Ленин понимал важность четкого организованного управления. Он понимал, что само собой ничто не наладится. По его распоряжению после Октября был организован Всероссийский совет рабочего контроля, который в 1918 году стал наркоматом госконтроля. Первым его руководителем был Карл Ландер, человек безответственный и никчемный. Этот пост он получил благодаря своему революционному прошлому, но впоследствии выяснилось, что Ландер был провокатором, доносчиком царской охранки. И вдобавок он был оголтелым латышским националистом. Самым большим своим достижением Ландер считал издание трехтомной «Истории Латвии» на латышском языке. Такому человеку нельзя было поручать контроль над советскими учреждениями и заводами, но Ландер был приспешником Троцкого, и Троцкий рекомендовал его. За неполный год пребывания на посту наркома Ландер полностью дискредитировал себя, показал, что никоим образом не годится для такого большого дела. Тогда Ленин поручил государственный контроль товарищу Сталину. При реорганизации наркомата госконтроля в Рабкрин Сталин остался на посту наркома. Сталинский Рабкрин делал огромную работу по приведению государственного управления в порядок и по строительству самого государства. Наладив дело, товарищ Сталин передал Рабкрин в надежные руки товарища Куйбышева[30].

Я тоже попытался наладить дело в канцелярии Совнаркома.

Не мог я смотреть спокойно на то, что там творилось. Был я не семи пядей во лбу и опыта канцелярской работы не имел, но изучал канцелярское дело и делопроизводство в коммерческом училище. Этих знаний мне на первых порах хватило, а дальше уже все приходило с опытом. Я навел порядок в картотеке и обращении документов, упростил взаимодействие с наркоматами и сделал еще кое-что для того, чтобы канцелярия работала как часы. Хорошее бросается в глаза сразу. Меня похвалили раз, другой. Сам Ленин назвал порядок в канцелярии «образцовым». В числе прочих документов через канцелярию Совнаркома проходила переписка Ленина. Владимир Ильич был недоволен, если не получал ответа на какое-то из писем. А случалось ведь и так, что письмо пропадало не по дороге, а в самой канцелярии из-за безответственности кого-то из сотрудников. В работе с документами очень важна аккуратность. Подшил не в ту папку, положил не в ту ячейку – и все, пропал документ.

Канцелярия Совнаркома, как и весь соваппарат[31] того времени, была полна случайных людей. Для отбора кандидатов при поступлении на службу существовало два критерия – происхождение и грамотность. Досконально проверять анкеты было некогда и этим обстоятельством часто пользовались различные элементы, которых к Совнаркому и на пушечный выстрел нельзя было подпускать. Во время моей недолгой работы в канцелярии (10 месяцев) разоблачили два десятка сотрудников, скрывших свое дворянское или буржуазное происхождение. С грамотностью тоже не все было гладко. Умение читать, писать и считать еще не делает человека пригодным к канцелярскому делу. Для этого дела, как и для любого другого, нужны особые качества. В первую очередь – аккуратность и исполнительность. Хорошо, если этими качествами обладала треть сотрудников Совнаркома. Мне пришлось избавиться от тех, кто не годился для работы в канцелярии. Это вызвало недовольство и кривотолки. Начали говорить о том, что я «не берегу опытные кадры», «разваливаю работу канцелярии» и т. п. У предыдущей начальницы канцелярии Бричкиной[32] в канцелярии остались сторонники, которые составили «антимехлисовскую группу». В сравнении с нетребовательной Бричкиной, которая совершенно развалила работу канцелярии, я «проигрывал». На меня начали жаловаться, потребовали моего отстранения. Жалобы дошли до Ленина. Сам Владимир Ильич такими мелочами не занимался, поручал их своему секретарю Марии Игнатьевне Гляссер. Гляссер была знакома с Лениным по совместной работе в «Искре»[33]. Гляссер пользовалась большим и совершенно незаслуженным влиянием в Совнаркоме. Она была интриганкой в духе царских придворных, кичилась своей близостью к Ленину и на этом основании считала себя выше других. Кроме того Гляссер покровительствовала Бричкиной. Были они два сапога пара.

Гляссер сделала мне несправедливый и необоснованный выговор за якобы имевши место в канцелярии «развал работы». Я прекрасно понимал истинную причину нелюбви Гляссер ко мне. Незадолго до того я предложил завести в канцелярии контроль за исполнением постановлений Совнаркома. Мне казалось логичным, чтобы канцелярия занималась этим вместе с контролем получения документов из Совнаркома различными учреждениями. Но оказалось, что я, сам того не ведая, вторгся в «епархию» Гляссер, которая по собственному почину, выдаваемому за ленинское поручение, вела такой контроль. Гляссер увидела во мне конкурента и решила выжить меня из Совнаркома. Человек, руководствующийся интересами дела, поступил бы иначе – поделился бы со мной опытом, помог бы наладить контроль. Но Гляссер была не такой. Разумеется, я не стал соглашаться с несправедливыми обвинениями, возражал по каждому пункту. Возражения мои были обоснованными. Опровергнуть их Гляссер не смогла, но сказала, что такому человеку, как я, «не место в канцелярии Совнаркома». Я ответил, что не ей решать, где мне работать, и ушел. Гляссер затаила злобу и начала мне вредить. Она всячески старалась меня опорочить. Сама выдумывала какие-то придирки, привлекла к этому некоторых сотрудников канцелярии и библиотекаря Ленина Манучарьянц.

Я впервые в послереволюционной жизни столкнулся с подобной несправедливостью. Нападки были вздорными, необоснованными, но их количество и постоянство формировали мнение о том, что «Мехлис не умеет работать». Как-то само собой выходило так, что все изменения к лучшему есть заслуга сотрудников канцелярии, а во всех ошибках виноват я. Пришлось обратиться к управделами Совнаркома Горбунову, который назначил меня на эту должность. Я знал Горбунова с Гражданской войны. Он был начальником политотдела 14-й армии в которую входила моя 46-я дивизия. Горбунов меня сильно удивил. Я ожидал от него принципиальной партийной оценки моей работы, а также поведения Гляссер и ее пособников, но вместо этого Горбунов развел руками и сказал, что он не может ничего сделать. Передаю дословно то, что услышал: «Если уж Мария Игнатьевна (Гляссер) ополчилась на вас, то спокойно работать вы в Совнаркоме не сможете». Мария Игнатьевна! Скажите еще: «государыня императрица»! Что за порядки царят в главном советском учреждении?! Теперь уже невозможно такого представить, но тогда все так и было.

Выше Горбунова стоял только Ленин. Только Ленин мог повлиять на Горбунова и Гляссер. Но разве мог я обратиться к руководителю партии и государства с таким мелким вопросом?

Разве мог я позволить себе отнимать его драгоценное время? Владимир Ильич работал и днем, и ночью. Небольшой отдых после обеда и два-три часа ночного сна, вот что он позволял себе. Вдобавок я знал (все в Совнаркоме знали), что Владимир Ильич болен и его надо беречь. Не мог я беспокоить Ленина по таким пустякам. Так я думал тогда, будучи молодым и неопытным. Сегодня бы побеспокоил не задумываясь, поскольку теперь знаю о том, что любой руководитель в первую очередь заинтересован в том, чтобы его канцелярия и весь его аппарат работали бы как часы. А тогда я этого в полной мере не осознавал. Но и смириться с несправедливостью тоже не мог. Подумал-подумал и решил обратиться к товарищу Сталину. Не за помощью, а за советом – как мне быть?

Сталин внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов и огорошил предложением перейти к нему в Рабкрин. Сказал, что устроит этот перевод через ЦК. Я заколебался. Мне тогда показалось, что переход в Рабкрин будет выглядеть как дезертирство или даже поражение. Так я и объяснил. Товарищ Сталин возразил: никакого дезертирства тут нет. В Рабкрине я смогу лучше проявить свои способности, не отвлекаясь на ненужные дрязги. В Совнаркоме же мне сейчас все равно спокойно работать не дадут. «Нехорошая там обстановка, совсем не такая, как должна быть», – сказал товарищ Сталин о Совнаркоме.

Затем он стал расспрашивать меня о работе. Что мне нравится, а что не нравится, какие есть предложения. Я ответил, что больше всего мне не нравится обилие ненужных бумаг. По любому, даже самому незначительному поводу Совнарком требует от учреждений письменные объяснения. Объяснений этих ежедневно приходит столько, что канцелярия тонет в них. Обилие бумаг парализует работу, но самое обидное то, что далеко не все объяснения прочитываются. Подшиваются в папку и оседают там навсегда. Зачем плодить никому не нужные бумаги? По серьезным вопросам письменные объяснения требовать нужно, но серьезных вопросов около 10 %. Остальная часть – мелочи, не заслуживающие внимания Совнаркома. Кроме обилия бумаг и напрасной траты времени подобная практика вредна тем, что она нацеливает руководителей совучреждений не на выполнение поставленных перед ними задач, а на поиски оправданий.

«Я так считаю, раз поручение дано – надо его выполнить во что бы то ни стало. Партия учит нас этому. Жизнь этого требует. Отговорки и оправдания не следует принимать во внимание. Критерий только один – сделано или не сделано», – сказал я.

Товарищу Сталину эти слова пришлись по душе. Он сказал, что я мыслю правильно, по-большевистски. Я осмелел и сказал про комиссии. Очень уж много развелось в Совнаркоме комиссий. На каждый чих создавалась своя комиссия. Некоторые товарищи были членами 10–12 комиссий. Меня самого включили в 6 или 7 комиссий. Каждая комиссия заседала по меньшей мере раз в неделю. Когда же тут работать? Когда я потребовал освободить меня хотя бы от участия в комиссии, которая следила за явкой на заседания Совнаркома, меня обвинили в «несознательности». Но зачем нужна такая комиссия? Достаточно одного сотрудника, который будет отмечать явку и требовать объяснений у отсутствующих. Товарищ Сталин согласился и с этим. Я окончательно осмелел (не ожидал такого внимания от столь занятого человека) и сказал о том, что вопросы, обсуждающиеся на заседаниях Совнаркома и Политбюро, становятся известны посторонним из числа работников Совнаркома. Причастные легко разбалтывают подробности непричастным и не видят в том ничего плохого – свои же люди, совнаркомовцы. Так не годится. Секреты есть секреты и разглашать их не полагается. Товарищ Сталин согласился и с этим. Тогда я не понимал всей сложности внутрипартийной обстановки и не мог делать серьезных, далеко идущих выводов. Но своей совестью коммуниста чувствовал, что так быть не должно.

– Мы повсюду наведем порядок. Со временем. Обязательно наведем. В Рабкрине уже многое сделано, но осталось гораздо больше, – сказал товарищ Сталин в завершение нашего разговора.

Я понял эти слова так: «Иди в Рабкрин, товарищ Мехлис! Займись настоящим делом!» Да, думаю, кругом прав товарищ Сталин. Не дадут мне спокойно работать в канцелярии Совнаркома. Раз уж сам Горбунов не рискует связываться с Гляссер, то уж ничего не поделаешь. Обидно, конечно, мне было. Только наладил работу в канцелярии, и приходится уходить. Но так будет лучше. Я сказал товарищу Сталину о своем решении. Он одобрил: вот и хорошо, договорились значит.

Несколько дней ушло на формальности. Горбунов обрадовался, когда я сказал ему, что хочу уйти в Рабкрин, по глазам было видно. Он не любил конфликтов и всячески старался их избегать. Я понимаю, что характеры у людей разные, но мягкотелым людям, которые не умеют поставить на своем, не умеют организовывать людей, нечего делать на руководящей работе. Истинное лицо Горбунова открылось много позже[34], а тогда я считал его мягкотелым и слабым руководителем.

В 1920-м году я и представить не мог, сколько врагов проникло в нашу ленинскую партию. Я не мог представить, что в Совнаркоме различные враги, явные и скрытые фракционеры составляют большинство. В годы войны (Гражданской) я замечал то, что мне не нравилось и чего я не мог понять. Например – любви Троцкого к различного рода военспецам. Но я объяснял все виденное как отдельные недостатки. Глубже моя мысль не проникала. Не хватало у меня для этого ни знаний, ни ума, ни кругозора.

У товарища Сталина я научился пяти важным качествам.

Зрить в корень. В каждом случае добираться до первопричины, чтобы понять суть и сделать правильные[35] выводы.

Подходить ко всему с партийной меркой. Хорошо все, что хорошо для партии (народа). Остальные соображения не имеют значения, они второстепенны.

Уметь разбираться в людях, верно оценивать их способности. Это качество вырабатывается довольно долго, но коммунисту- организатору без него нельзя. Нужно понимать, кому и что поручаешь, способен ли человек выполнить поставленную перед ним задачу. Важно разделять «не может» и «не хочет». Если человек не способен выполнить задачу, наказанию подлежит тот, кто дал ему непосильное поручение. Подобное поведение – один из распространенных методов саботажа.

Судить о человеке по его делам и только по делам, а не по былым заслугам, должности и т. п. Единожды оступившегося можно простить, то есть дать ему возможность искупить ошибку, если она допущена без злого умысла. Тому, кто оступается много раз, никакой веры быть не может. Пример – Троцкий. В 1917 году Троцкий сумел убедить Ленина в своей преданности и искренности. Былые свои измены большевизму[36] он объяснил как «ошибки молодости». Ленин Троцкому поверил и сильно впоследствии об этом жалел. А вот товарищ Сталин никогда не верил Троцкому ни на грош. Так же, как и другим врагам, проникшим в партию и ее руководство. «Партийный билет не делает человека коммунистом» эти слова товарища Сталина мне во время работы приходилось вспоминать едва ли не каждый день.

Работать по-сталински, то есть с максимальной самоотдачей и максимальной эффективностью. Не просто стараться, а стараться сделать как можно больше дел как можно лучше. Любому организатору нужно начинать организацию с себя самого. В качестве отрицательного примера могу привести бывшего секретаря ЦК Михайлова[37]. Революционер Михайлов показал себя никудышным организатором, поскольку, пытаясь организовать других, не умел организовать себя. Он оказывался несостоятельным на всех постах, куда ставила его партия. Посты эти были чем дальше, тем ниже. Вместо того чтобы задуматься о причинах своего понижения, сделать выводы и попытаться изменить отношение к делу, Михайлов затаил обиду на партию. Кривая дорога привела его к правым уклонистам. Хорошо начав (секретарь ЦК в 27 лет!), Михайлов закончил плохо, стенкой. Обиды на партию и ЦК никого до добра не доводили.

Коль уж речь зашла о Михайлове, то скажу и о других таких как он. Нельзя козырять своими революционными и прочими заслугами. Одной из главных кадровых ошибок начального периода было распределение людей на руководящие посты только лишь на основе их заслуг перед революцией при игнорировании деловых качеств. Я упоминал Крыленко и Маркина, но таких были тысячи, десятки тысяч на всех уровнях сверху донизу. В партии появилось понятие «старый большевик», было создано их общество[38]. Очень скоро «старыми» стали считаться не только те большевики, которые вступили в партию до революции 1905 года, но вообще все, вступившие до Октября. На второе важное условие «старости» – непрерывность партийного стажа, часто не обращали внимания. В результате «старых большевиков» развелось пруд пруди, и каждый из них требовал себе высокую должность, каждый хотел руководить. Я сейчас веду речь не о заслуженных членах партии, а о тех, для кого понятие «старый большевик» стало чем-то вроде дворянского титула, дающего право на привилегии. Громя правых уклонистов, товарищ Сталин разгромил заодно и таких вот «старых большевиков». [39] Если где-то былые заслуги принимались во внимание, то в Рабкрине обращали внимание только на нынешние дела. С теми, кто в качестве оправдания начинал козырять былыми заслугами, разговор был короткий и суровый. Ходатаям тоже давали от ворот поворот.

В 1922 году был случай с Енукидзе[40], в то время занимавшим пост секретаря ЦИК. Енукидзе явился в Рабкрин с длинным списком тех, кого, по его мнению, «обидели» – сняли с должности, исключили из партии, завели уголовное дело. Енукидзе вел себя как барин – повышал голос, угрожал, оскорблял, намекал на свое «особое» положение. Он устроил в Рабкрине скандал, требуя «немедленного восстановления справедливости» в отношении лиц из его списка. Я взял у Енукидзе список, прочел его и сказал, что доложу товарищу Сталину, который в тот момент отсутствовал, иначе Енукидзе пошел бы прямо к нему. Мой доклад обернулся для меня выговором. Товарищ Сталин на моих глазах порвал список, отдал мне и велел отправить в таком виде Енукидзе. Меня же он строго отчитал за то, что я вообще принял этот список, и предупредил, чтобы больше я ничего подобного не смел бы делать. Я растерялся и спросил, как мне следовало поступить с Енукидзе, который скандалил и требовал немедленного решения своего «дела». Он же все-таки секретарь ЦИК. Товарищ Сталин сказал так: «Если секретарь ЦИК недоволен работой Рабкрина, то он должен выступать не в коридорах, а на собраниях. Со скандалистами разговаривать вообще не следует, кем бы они не были. Здесь не трактир, а советское учреждение».

В Рабкрине, в отличие от Совнаркома, царил идеальный порядок. Обстановка была деловой, каждый сотрудник знал свое дело и делал его добросовестно. Все брали пример со Сталина.

Я положил обрывки списка в конверт и отправил Енукидзе. На том дело закончилось. Больше Енукидзе скандалов в Рабкрине не устраивал. Мне впоследствии приходилось общаться с ним по работе. Он держался со мной сухо, говорил только о деле и голоса никогда больше не повышал. Значит, усвоил урок. Несмотря на то, что Енукидзе всячески пытался демонстрировать «широту кавказской души», его не любили. За показной «широтой» скрывались подлость, злопамятство, интриганство. Вдобавок ко всему Енукидзе был развратником, причем самого гнусного толка[41].

Полученный урок я запомнил на всю жизнь. Вообще работа в Рабкрине под сталинским руководством стала для меня университетом. То, чему я научился в Рабкрине, осталось на всю жизнь. Будучи министром госконтроля, я никогда не делал никому поблажек. Никогда, никому, несмотря ни на какие заслуги. Когда меня обвиняли в «черствости» или «бездушии», я отвечал, что работаю так, как меня научили работать партия и товарищ Сталин.

Товарищ Сталин учил нас, сотрудников Рабкрина, тому, что выявлять недостатки и наказывать виновных – это только полдела. Важно наладить работу так, чтобы впредь недостатков не было. «Какие будут предложения?» – излюбленный вопрос товарища Сталина. Все сотрудники знали, что к наркому нельзя приходить с одними лишь выявленными нарушениями и фамилиями виновных. Непременно следует обдумать положение дел и дать предложения по улучшению работы. Были такие, кто говорил: «наше дело – выявить недостатки, а как их исправить, пускай думают на месте (то есть – пускай думают руководители учреждений). Такие люди долго в Рабкрине не задерживались. Мы не только инспекция, мы участвуем в создании нового социалистического аппарата управления. Так учил товарищ Сталин.

Приведу еще один случай, «героем» которого стал председатель ЦК коммунальщиков[42] Боровский. В 1919 году Боровский был председателем фракции РКИ в ЦК[43]. На этом основании он считал себя великим знатоком инспекторского дела и вообще превосходным, незаменимым, знающим руководителем. На деле же как председатель фракции РКИ Боровский себя показал полным неумехой. До революции Боровский служил в пожарной команде в Москве. Это обстоятельство показалось кому-то достаточным для поручения Боровскому руководства коммунхозом[44]. Да, большевистских кадров в первые годы Советской власти не хватало. Но это не могло служить оправданием для легкомысленного (если не сказать большего) подхода к назначениям на ответственные посты.

В ЦК коммунальщиков Боровский завел кумовство, низкопоклонство и бюрократию. Сделал из себя «наместника божьего», отгородился от всех целым кордоном секретарш, руководство свел к написанию приказов и инструкций, потакал расхитителям народного добра. Прямую причастность Боровского к хищениям доказать не удалось, потому он отделался снятием с должности и отправкой в какую-то губернию на заведование коммунхозом. Но «не удалось доказать» и «непричастен» – это разные понятия. Боровского спасло лишь то, что главарь расхитителей отравился, когда его пришли арестовывать. Тем самым оборвалась ниточка, которая могла вести к Боровскому. Но это было позже, в 1922 году, а в декабре 1921-го, когда я только начал осваиваться в Рабкрине, Боровский попытался с нами (Рабкрином) воевать. «Войну» он организовал хорошо, работу бы так организовывал. В Совнарком и ВЦИК посыпались жалобы, причем очень толково составленные. Рабкрин мешает работать, терроризирует наших сотрудников, это вредит всей нашей работе в целом и т. п. Жалобы содержали множество примеров, вплоть до абсурдных. Помню такой: составляя ответное письмо в Рабкрин, секретарша Боровского задержалась на работе допоздна, потом шла домой в темноте, упала в яму, сломала себе руку, и в результате Боровский остался без секретарши. Боровского, явно того не афишируя, поддержал Троцкий. Троцкий, при всех своих недостатках, дураком не был и хорошо понимал, кто ему друг, а кто враг. В товарище Сталине Троцкий видел самого главного своего врага и потому поддерживал всех, кто нападал на Рабкрин. Заветной мечтой Троцкого, которой не суждено было осуществиться, было смещение товарища Сталина. Ради этого Троцкий был готов на все. По команде Троцкого Боровского поддержали его сторонники, руководившие другими учреждениями. Послушать их, так Рабкрин никому не дает работать, срывает всю работу государственного аппарата и все это (цитирую по памяти Боровского): «ради удовлетворения личных амбиций Сталина».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Елизавета Абрамовна Млынарчик (1893–1973) – жена Льва Мехлиса. – (Здесь и далее примечания редактора).

2

Слово «должен» в рукописи дважды подчеркнуто.

3

Т.е. на Юго-Западном фронте.

4

Институт Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) – центральное партийное научно-исследовательское учреждение в СССР.

5

Петр Николаевич Поспелов (1898–1979) – советский партийный деятель, один из ведущих советских идеологов, академик АН СССР. В 1949–1952 гг. был директором ИМЭЛ. В конце 20-х годов прошлого века Поспелов учился вместе со Львом Мехлисом в Институте красной профессуры (ИКП), специальном высшем учебном заведении ЦК ВКП(б), служившем для ускоренной подготовки научных, преподавательских и управленческих кадров.