{Не} любовь. Сборник рассказов и повестей

Но годы шли, неумолимо оставляя на лице любимой им женщины следы закономерно появляющихся изменений, означающих сначала приближающуюся и тут же, уже наступившую старость.

Илик, который даже сумел влиться в струю общественного строя, понимал, что вот-вот женщина, которую он боготворил практически со дня своего появления на свет, покинет его безвозвратно.

И он стал оглядываться вокруг, но больше озираться, в поисках нового уюта и тепла, привычной пяты, без которой, он уже знал, ему не выжить ни за что. Он просто обязан был на старый пьедестал водрузить новый монумент, которому он не только будет поклоняться, но который будет защищать его от всех грядущих бед, и который прикроет его своей монолитной мраморной стопой, чтобы он мог вновь ощутить себя тем смуглым младенцем, с силой мнущим материнскую грудь пухлой рукой в перевязках и получающим всё то, что ему нужно для уверенности в завтрашнем дне.

Как было завещано небесными силами, на которые всегда полагалась мать Илика, одна женщина ушла, ей на смену пришла другая. Она была не так красива, как те, что окружили его в момент их прихода сверху вниз, к подножию его родных гор, к незнакомцам, но зато надёжна, и полностью воплотившая в себе черты покинувшей его, и так же уверенно и крепко в секунду прижавшая в своему мощному бюсту голову взрослого уже мужчины, при этом твёрдо наступив стопой чуть большего, чем предыдущий, размера, подмяв, как и прежде, под свою пяту всё его маленькое и беззащитное тельце, став новой и прежней святостью, которую он боготворил, заглотив порцию дёгтя вместе с мёдом.

Что означало, больше ничего святого для него в этой жизни не существовало, ни своего, ни чужого, на которое он взирал с презрением и грустью, ибо понимал, что, несмотря на звёздный Эдельвейс в волосах невесты, красивее она от этого не стала, но это не мешало молодому мужчине поклоняться ей и только ей, всё же изредка замечая окружающую среду, наполненную, будто богатая оранжерея, другими прекрасными растениями, аромат которых он не смел даже вдохнуть, не то чтобы сорвать эту красоту и насладиться всем волшебством вкуса, что она обещала…

Тем не менее, выросший Илик знал теперь и другое, ту тайну, что поведала ему его мать перед своей смертью, тайну своего рождения. Он пришёл в этот мир с помощью женщины, но и не без помощи мужчины, что взял силой его родную кровь, зародив без её согласия семя, что стало сомневаться на протяжении всей своей жизни, как только молодой человек узнал ещё и всю правду, так тщательно скрываемую от него единственным близким человеком, которого он знал всё это время.

Но только теперь он понял, что попутал вкус сладкой патоки с дегтярным, так и не проникнувшись сознанием до конца, насколько превратился в маленького нравственного, не только, не выйдя ростом, уродца.

Глядя на окружающих его женщин, ему казалось, что на их лицах надеты маски прекрасных фурий-обольстительниц, которые так не похожи на его мать и на ту, что стала ему женой, спутником и проводником в лучший мир, в котором только святость без ограничений, но не из которого он вышел… У Илика теперь занозой в самой мякоти его кровоточащего и громко стучащего органа сидел рассказ матери о его порочном зачатии. И он окончательно утвердился в своём мнении – всё, что есть святого в этом мире – это неприкосновенность той пяты, под которой ему так хорошо и уютно, будто в родной утробе, остальное не имеет к этому понятию никакого отношения, не важно, что и у других, окружающих его людей, были свои матери, жёны, невесты, любимые…

Он решил отомстить за родную кровь, что билась теперь и в его венах, но так, что кровяные тельца стыли в жилах других.

***

Каждый раз, насилуя очередную жертву, у него перед глазами стояла его мать, за которую он отдувался, видя себя в роли своего отца, взявшего её силой. Но так он появился на свет, пришёл в этот мир жестокостей и обмана. Он и сам был жертвой грубого обмана. И это и была та ложка дёгтя, что он вкусил в своём младенчестве.

Но совершённого надругательства над женским телом ему казалось уже недостаточно, понимая, что от такого же насильственного полового акта зародилась и его жизнь и в глубине душе сознавая всё же, что что-то в нём не то, ни так, как у остальных людей, с которыми он сталкивался по жизни, он решил заранее осуждать моральное не рождённое ещё уродство, производную самого себя, и вынеся суровой приговор, приканчивал ту женщину, в которую только что посеял своё сомневающееся семя.

С возрастающим количеством совершённых им преступлений, ему уже мало было только молча убить свою жертву, он перестал получать от этого полноценное удовольствие, от произведённого правосудия в такой форме…

И Илик преступил черту, за которой и так уже прочно стоял, даже не замечая произошедших в нём перемен, но при этом, продолжая находиться под железной пятой, которая лишила его мужественности, данной природой, хоть и вплела цветок Эдельвейса в косы. А теперь ему ничего не оставалось, и он мог, только во время такого жуткого соития вернуть себе черты мужеского отличия, отнятые у него ещё при рождении, но с чем он так беззаветно согласился.

Тем не менее, не получая в полной мере удовлетворения, насильник уже не мог больше смотреть в глаза своим жертвам, рядом с которыми он только и чувствовал себя настоящим мужчиной, возвращая в минуты изуверства своё истинное и искомое начало.

Его жестокость не знала границ. Он их уже преступил.

Первое, что делал преступник, он выкалывал глаза ещё живой женщине, и только потом переходил к следующему этапу своего страшного мщения. Эти молодые и не очень, девичьи и женские тела извивались и кричали от жуткой боли, лишённые органа, не позволяющего заглянуть в глаза их палача, они не видели себя, как качались в его зрачках, они не встречались в этих холодных ледяных осколках взглядом со своими выколотыми карими, голубыми, зелёными… глазными радужными оболочками.

А моральное уродство, что поглотило Илика с головой, всё не давало ему покоя, не позволяло ему остановиться и становилось всё извращённее.

***

Работники следственных органов, читая отчёты своих подчинённых, написанных с мест преступлений, когда обнаруживали очередную жертву, холодели от ужаса, не смотря на то, что повидали всякого. Чикатилло в подмётки не годился новому маньяку, которого разыскивала вся полиция города. А убийца, тем временем спокойно лежал в своей постели, после очередного совершённого акта вандализма над живым человеком, согреваемый другой женщиной, что была для него единственной святыней, так и не сумев понять, что для кого-то те убитые были дороже всего на свете – кто-то остался без матери, кто-то без дочери, кто-то без тёщи или жены…

Но у Илика не было в детстве даже любимой игрушки, которую он мог бы опекать, защищать… Он любил только свою мать, у него не было и друзей, он вырос среди лесного и горного одиночества, с единственной святыней в душе, и потому понять то горе, тот страшный катаклизм, который он принёс тем отсутствующим в его жизни друзьям и знакомым, и просто людям, промелькнувшим на его пути, он был не способен.

Он так и не научился с пониманием относиться к ближнему. Ему казались странными порою пожелания ему выздоровления в минуты его недомоганий, Илик даже не считал своим долгом или просто жестом вежливости поблагодарить человека, не говоря уже о какой-то взаимности. Он совершенно спокойно относился к собственной непорядочности, считая себя в праве и лгать, и оговаривать чужих, незнакомых ему людей, лить грязь на их родных и близких, ему не с чем было сравнить их святыни и свои. А тот кол, что застрял внутри его обезображенной души, после предсмертного признания его матери, и вовсе вывел его за колею нормальности.

***

Хотя, жена и его дети ещё долгое время так и оставались в неведении, но только до тех пор, пока кровожадность и жажда мщения, переполнившие кровеносные сосуды этого состоявшегося злодея и монстра настолько сильно не ударили ему в голову, что он полностью утратил бдительность, и лишь этот факт и спас его последнюю жертву от нападения и летального исхода с предварительными изуверскими пытками, которые стали к этому времени ещё более изощрёнными и страшными.

***

В момент же своего собственного судного часа мужчина взирал в высокое голубое небо, и видел там по прежнему, только святость Илика, вознесённую и поставленную им же на пьедестал теперь уже своего состоявшегося безумия, но за которое никто никогда не отомстит, а тем более, не будет отомщён.

Кризис

Опять все трое пытались заснуть на голодный желудок. Пустота и звуки, доносящиеся откуда-то изнутри, не давали возможности сосредоточиться на так желаемом сне и предстоящем завтрашнем дне.

Дружно ворочались в своих постелях муж с женой. Дочь – подросток – не была исключением.

Вернувшись со школы, открыв по привычке холодильник, не увидев там ничего, кроме пустых и даже чисто вымытых стеклянных полок, она всё поняла, уже даже не удивившись, а в голове вихрем только пронеслось: «Понятно, очередной кризис».

Ещё с какой-то надеждой в мыслях, но не в глазах, постояла рядом с тарахтящим агрегатом, продолжающим зачем-то разносить фреон по тонким металлическим трубкам, создавая видимость ледяной и вечной мерзлоты, почти бесшумно прикрыла дверцу этого бесполезного шкафчика, старая резина которой с готовностью присосалась, словно губами в любовном поцелуе, к основной массивной части железа, сходу затихнув и даже перестав урчать своим двигателем.

А к вечеру разразился очередной скандал, когда теперь уже мать вернулась с работы, уставшая и вымотанная вконец морально, не только физически, не успевшая по дороге зайти в небольшой магазинчик, находящийся через дорогу, больше напоминающий своим внешним видом, круглый летний павильон, сколоченный из крашеных досок, куда они ходили все вместе, молча или весело шутя. Также втроём стояли у прилавка и выбирали, чтобы сегодня купить, что можно позволить себе, исходя из имеющегося в кошельке.

Потом, также дружно покидали лавку, уже окрестив её «нашим зелёным магазинчиком». Возвращались к себе, болтая по дороге о том, о сём, перебивая друг друга, каждый рассказывал, как у него прошёл день…. Вскоре по квартире начинал витать аромат какой-то еды, приготовленной на скорую руку из того немногого, что только что притащили в авоськах.

Ужин проходил под то же сопровождение их нескончаемых разговоров, к которому присоединялся грохот включённого телевизора. А затем наступала безмолвная ночь. А на завтра опять приходил утренний рассвет, и всё повторялось снова – день катился к закату, ничего не менялось и обстановка в их доме тоже. Те же раздоры, те же кризисы, вызванные неуёмным характером хозяина этого немногочисленного семейства, состоящего из трёх человек, у которого помимо жены и дочери, были ещё старые, закадычные друзья, которым всегда нужна была его помощь, и у которых, точно также частенько пустовали полки на кухне, в кастрюлях не было еды, и вот тогда начинался очередной кризис у этих троих, не только бушующий на дворе, всеобщий и общенародный.

– Ты не понимаешь? Толику нужны деньги…. Светка собирает вещи, – уже почти кричал из своей комнаты высокий мужчина, низкий басистый голос которого полностью соответствовал его внушительной внешности.

Напоминающий каменного исполина, он грозно расхаживал по ковровой дорожке, отмеряя ногами 45-го размера каждый квадратный сантиметр узора, нанесённого на красный ворс. Его красивое лицо хмурилось, становилось жёстким и неумолимым. А главное, не убеждаемым.

Нина пыталась сопротивляться. Он требовал всё, что она сегодня сумела заработать, обрабатывая руки и ноги капризным клиенткам.

***

Сидя на малюсенькой табуреточке, видя перед собой, почти на уровне глаз, плавно маячащую тяжёлую массивную ступню, пытаясь в этот момент как-то изогнуться, чтобы закончить свою работу, доделать педикюр, она согнулась почти в три погибели, и… чуть не упав с этой скамьи, совершенно не приспособленной для таких манипуляций, ощутила резкую боль в пояснице, резанувшую по позвоночнику так, будто кто-то посторонний со всего маху ударил шашкой по её голове, потому что ей показалось, что даже только что горящая настольная лампочка на минуту погасла, а не только свет в её глазах от настигшего внезапного болевого ощущения.

Это была пятая по счёту за сегодняшний день, так называемая программа, которую предоставляла хозяйка этого салона красоты своим посетителям, когда за сущие копейки те имели возможность получить шесть услуг одновременно, но при этом работникам доставался просто чистый мизер за проделанную работу. Так называемый, маркетинговый ход, даже не акция, для привлечения большего числа посетителей.

Когда Нина в очередной раз, по вине своего супруга, не сумевшего вовремя вернуть взятые из кассы в долг деньги, прождав до конца рабочего дня его приезда, осталась без работы, устраивалась уже сюда, ей было рассказано об имеющемся таком странном условии – программах, участниками которых становились все работники парикмахерской, с малооплачиваемым трудом, но и на вопрос, как часто они бывают, ответ поступил незамедлительный:

– Две-три раза в неделю…

Что оказалось на поверку сущей ложью. И сегодня женщина делала уже четвёртый почти подряд педикюр, без учёта уже сделанного такого же количества маникюров и ещё помимо программы, было три пары обработанных рук и столько же ног, несколько бровей и покрашенных ресниц…

Короче, хозяйка использовала во благо своего кошелька просто рабский труд других людей, пользуясь не лучшей экономической ситуацией в стране и огромным количеством безработных, согласных на любые условия, лишь бы не голодать.

Нина надолго запомнила, как её накануне очередного Нового года еле живую, больше походящую на ходячий труп, доставили домой. Потому что все свои силы она оставила на программах, которыми зачем-то именно в это время решило воспользоваться огромное число дам, понаехавших в центр города со всех имеющихся микрорайонов.

Вообще-то, это никогда не было мечтой Нины Александровны – работать мастером маникюра и педикюра. Она, как и многие, имела несколько иные планы на жизнь. Но случившаяся первая волна кризиса в стране круто развернула оглобли не только её желаний, и женщина оказалась в том месте, где только что заработала себе на пожизненно боли в спине, пытаясь хоть как-то добросовестно сделать свою работу, несмотря на полное отсутствие таких качеств у владелицы этой парикмахерской, больше напоминающей приёмное отделение «скорой помощи», – с клеёнчатыми белого цвета занавесками вместо стен, разгораживающими небольшое помещение, – называемое «салоном красоты», которая даже не позаботилась о нормальных условиях для своих рабов…

***

А сейчас она опять должна отдать то, что с таким трудом заработала, просидев 12 часов, не просто так, на своём рабочем месте, очередному Толику, который послужив в своё время в «ментовке», сидел теперь без работы.

«Почему каждый раз чей-то личный кризис она обязана перекрывать своими заработками?» – не понимая, спрашивала себя Нина. Но, чтобы её золотое колечко с кулоном, продолжало спокойно лежать дома в шкатулочке, и чтобы она могла спокойно лечь спать, хоть и на голодный желудок, надо было соглашаться.

Тем более что, не выдержав этих перебранок дочь, крикнула из своей комнаты:

– Мам, отдай, ты, ему. Иди сюда, я тебе что-то должна сказать.

Выяснив, что у Ольги есть какая-то небольшая заначка, женщина даже с облегчением открыла кошелёк, достала оттуда требуемое и вручила мужу. Послушала, как за ним с грохотом возмущения закрылась входная дверь и, с трудом таща за собой разношенные домашние тапочки, держась за спину правой рукой, вернулась в комнату и медленно опустилась на диван.

За окном звенела ночная тишина, прерываемая редкими звуками проезжающих автомобилей. И как-то гулко продолжал тарахтеть на кухне пустой старенький холодильник, порождающий уже больше кризис в душе, а не в стране или в семейных отношениях.

***

Николай, был настолько внешне уверен в себе, что окружающие его люди, тоже просто свято веровали в это его качество натуры. Но вся его личная вера заканчивалась там же, на тех же качествах, упирающихся лишь в старые амбиции бывшего высокопоставленного чина, от которого уже давно ничего не осталось, а только апломб, присутствующий на его красивом, без изъянов лице, помогающий создавать миф в глазах других, того, чего уже не было и в помине.

Поэтому, хорошо зная себя, в отличие от окружающих и даже собственной жены, однажды он составил писульку, заверенную его прежним адвокатом, в которой говорилось, что он, Николай Георгиевич, не имеет права снимать со своего банковского счёта ни одной копейки. Это право он предоставил своей второй половине, скрепив его подписями – её, Нины, своей и юриста.

Но крепко сидящее шило, не в привычном для всех месте, а в его голове, настолько не давало самому же мужчине покоя, что пользуясь теми качествами, которым многие доверяли, на всех парах первого числа каждого месяца, обгоняя своё доверенное лицо, он вкатывался в банк, засовывал в любое окошечко с сидящим там оператором свою харизматичную внешность, следом вручал свой, просроченный к тому же, паспорт, и, уверенно, а не нагло, как кому-то могло показаться, ухмыляясь, смотрел на работника финансового учреждения, который уже пересчитывал начисленные купюры его военной пенсии, с лёгким сомнением заглядывая в бумажку, в которой сам Николай Георгиевич, собственноручно поклялся, что делать так никогда не будет. Но делал! И очень ловко.

Это, как он сам любил потом повторять, его неизменная во всём натура, как всегда, подвела. И, чтобы, хоть как-то оправдаться перед близкими людьми, быстрыми шагами, засунув глубоко в карман пополневшее неожиданно портмоне, со счастливым выражением лица, направлялся из банка, но уже не в тот любимый их семейный «зелёный магазинчик», находящийся рядом с домом, а в дорогой супермаркет, где, особо не размышляя, покупал всё подряд, широким жестом доставая только что полученные деньги, не глядя при этом на стоимость продукта, а просто получая удовольствие от проводимых в данный момент манипуляций, напоминающих ему о его былой славе высокопоставленного чиновника.

То, что уже через пять дней он будет спасать Толика, требуя от жены её заработка, хлопать дверцей пустого холодильника, а потом ворочаться с боку на бок из-за невозможности уснуть от мучающего голода и не покидающих его голову мыслей, что опять кризис в семье, созданный его умелыми руками, а не только в стране, его не волновало абсолютно, в ту минуту, когда он разглядывал очередной разноцветный пакетик, но не глядя на ценник, который тоже его совершенно не интересовал.

И такие моменты, случающиеся в его жизни, чаще, чем общегосударственные инфляции, по нарастающей перешли в один огромный конфликт с его собственной верой в самого себя, достигнув однажды апогея, выразившегося не финансовым, а личным кризисом его собственной жизни.

Просто Нина устала прислушиваться к той звенящей тишине за окном и хлопнувшей дверью, смотреть по утрам во всё ещё наивные глаза мужа, отёкшие от тяжёлого похмелья, сузившиеся до размеров щёлочек самурая, потому что другой взгляд её ещё не повзрослевшей дочери, которая с большей уверенностью говорила «да, отдай ты ему…», волновал её больше.

Женщина не хотела и дальше опускать стыдливо плачущие веки от невозможности признаться своему ребёнку в той любви, которой не оправдаешь не только наступившую душевную пустоту, но и опустевшие стены их дома, только что наполнявшиеся звуками их дружного смеха, а теперь по ночам всё чаще и чаще, слышался лишь громкий голос бурчащего от голода живота, будто глас вопиющего в пустыне.

Она давно уже пришла к мысли, что постоянно происходящие кризисы в их семейном бюджете, заканчивающимися каждый раз огромными дырами, стали кризисом их личных отношений.

Друзья и знакомые, вызывающие большую озабоченность у Николая, чем болящая спина его жены, надорванная на той работе, которая по чистой случайности, позже стала её бизнесом, (Нина обзавелась своим собственным салоном красоты, в котором уже не выполняла свои прежние обязанности), после чего она даже периодически подволакивала правую ногу, стали главными приоритетами его жизни, потому что подпитывали в нём не существующую уверенность, когда он снабжал незнакомых жене людей деньгами, заработанными ею, оказывая, таким образом, просимую помощь.

Только дважды Николай Георгиевич повёл себя с полной уверенностью – когда чуть не убил собственную дочь, гоняясь за той с ножом по квартире и обвиняя Ольгу в том, что это из-за неё, неожиданно заболевшая мать может умереть, и когда, просидев ранним утром на ступеньках их дома, дожидаясь выхода кого-нибудь из дверей, с размаху, с силой ударил по лицу Нину Александровну….

Та отлетела в сторону, минуя весь коридор, и больно стукнулась скулой о край шкафа.

В то время как женщина с трудом поднималась, не зная, за какое место хвататься – за многострадальную спину или щёку, по которой сходу растеклась огромная синеватого цвета гематома, только слышала она, не шелест безликой ночи, а голос любимого ею когда-то человека:

– Ты посмела тронуть моих стариков, – угрожающе прогрохотал Николай Георгиевич, интонациями сильно напомнив злосчастные моменты, когда требовал денег для своих друзей.

А Нина накануне, не выдержав, собрала все его пожитки и отвезла их его родителям, попросив позволения забрать купленный, опять-таки на её же средства, телевизор им в подарок.

Учитывая, что компьютер дочери Николай успел заложить в ломбард, а выкупить она не имела права, и все её имеющиеся украшения тоже отбыли в том же направлении, да и в тот вечер, когда он с ножом гонялся за дочерью, а его очередной приятель, которому он как всегда, оказывал неизменную помощь, сидел за гостеприимно накрытым столом, исчезли из квартиры и другие ценные вещи – норковая шуба, что называется, приказала долго жить, оставив сиротливо висеть на вешалке свою подружку, но из искусственного меха, какие-то шапки и ещё что-то, тоже испарились в неведомом никому направлении, чему, собственно, даже не успели произвести точный подсчёт. В то время не было никакого желания проводить ещё и следствие и выяснять, чьих это рук дело. Женщина в тяжёлом состоянии находилась в больнице, а дочь чуть не погибла от руки напившегося с горя отца, которого позже Нина всё же пустила обратно в дом, с грустью глянув на привычно округлившееся и раздутое от пьянки родное лицо.

Но жить на что-то надо было. И Нина Александровна думала спасти хотя бы эту часть своих денег, продав телевизор. Но оказалось, что и этого-то она тоже делать не имела права, трогать родителей своего мужа. Потому и была столь сурово наказана или отомщена за отца и мать их сыном, который решил им в своё время сделать такой щедрый подарок – сменить имеющийся у них маленький экран «Спутника», на большой «Рекорда»…

***

В общем, спустя какое-то время, всё же, несмотря на очередной случившийся кризис в стране, Нина Александровна каким-то образом сумела даже начать своё дело, арендовав помещение под салон красоты, в котором довольно длительное время, уже не обслуживая по программам клиентов, но, всё же продолжала сама делать маникюры, пирсинги, которые тогда вошли в моду, и она ввела такую услугу и у себя в заведении, научившись колоть уши, носы, пупки… и послав на курсы своего работника… Но всё-таки, позже, с очередным витком всеобщего неблагополучия, ей пришлось расстаться с тем, во что она успела вложить душу и какие-то средства…

***

Кризисы же, как когда, волнообразно и резко, возникали и исчезали вновь, но всё продолжалось дальше, жизнь тоже, и чем ещё занималась женщина, какое место занимала под солнцем всё это время, это уже совсем другая история. Но больше уже никогда, ни она, ни её дочь не испытывали тех мук голода, когда, ложась вечером спать, для того, чтобы встретить предстоящий день, просыпаясь, приветствовали чей-то кризис нравственных страданий.

Contra bonos mores

Маленький, блестящий алюминиевыми крыльями самолётик совершал уже какой круг вокруг земного шара…

Казалось, он никогда не приземлится, не сядет на эту землю, над которой всё летал и летал, как-то бесконечно и даже скучающе, без падений в воздушные ямы и взлёта над облаками… Разумеется, всё это так и смотрелось, потому что шарик в виде глобуса крепко держался над плоской крышей высотного здания, на первом этаже которого находился ресторан, а самолёт, словно заведённая игрушка и впрямь не был настоящим, потому и выглядел несколько скучающим из-за монотонности движений – вокруг и только вокруг, ни влево, ни вправо не отклоняясь от заданного курса.

А люди, проходящие мимо, на минуту остановившись, чтобы потом, задрав высоко к небу головы, так и застывали в таких же скучающих позах, глядя из-под сложенных козырьком ладоней на совершаемый бесконечный полёт макетной конструкцией. Им даже казалось, что и они сидят внутри, в салоне, откинувшись на спинку кресел в ожидании гула мотора, крутящихся пропеллеров, который всё же так и не раздавался, а они всё надеялись и продолжали стоять, будто пригвождённые к асфальту, но потом, встрепенувшись, всё же продолжали начатый путь, уже глядя приземлённо на неизменного постового в милицейской фуражке, охраняющего перекрёсток всех дорог, по которым двигались прохожие.