Свинцовая тяжесть семейных долгов. Собачья верность

Учиться Ефимии не пришлось. Родители искренне считали, что девочкам грамота не нужна и не отправили ее на обучение к дьячку в церковную сторожку, поэтому, когда Назар предложил отдать ее в няньки к барину, они с тяжелым сердцем cогласились, понимая, что выбора у них особо нет, да и сожительство молодой крестьянки с хозяином было обычным делом того времени.

Ефимия, узнав о решении родителей, прорыдала всю ночь, а наутро ее, опухшую от слез, отец отвез к помещику. Трудилась она без выходных. Молодая жена рожала барину наследников одного за другим, подкидывая Фимке каждый год все больше работы. В короткие свободные минуты она спала в чулане господского дома на старом овчинном подкладе в обнимку с тряпичной куклой, а не в людской с остальной прислугой. Маленькая нянька кормила младенца из рожка и, слепив из нажеванного хлеба соску, пела песни и прибаутки, успокаивая плачущего барчонка. А бывало, сидит на лавке с привязанной к ноге и люльке веревкой, покачивает младенчика, а дети постарше, раскрыв рты, тихо слушают ее забавные истории: «Помню, лошадка у нас тогда была, серая, любила я ее очень. Наповадился к нам кто-то ходить да косичку у ней заплетать. Вот как-то мой дед пошел в сарайку – глядь, а у лошади опять заплетены косички. Он тогда про себя говорит: „Наверное, домовой“. А смотрит: старичок сидит. Тогда он говорит: „Сидишь?“ А тот сжался, малюхонький такой стал, да так тихонечко прокряхтел. А сам косу-то плетет. Маленький такой старичок, седенький». Испытав радость от таинственного рассказа, детвора быстро засыпала: кто на полу, кто на кровати, а Фимка, одетая в простую домотканую юбку и холщовую рубаху, опускала черную голову с длинной косой на люльку младенца.

Многие деревенские после пожара на бумагопрядильной фабрике, где они трудились по 16 часов подряд, от нужды уходили с котомками на длительные заработки в город. Покорные и трудолюбивые Коркины находились на хорошем счету у Матвея Харитоновича, благодаря чему имели десятину земли в аренде и небольшое личное хозяйство.

***

– Пусть Фимка самовар поставит да принесет мне чаю в спальню, что-то душа горит от селедки. Да некрепкий, а то не усну. Баранок постных не надо, давеча ел, лучше сахару, – приказал Матвей Харитонович, сразу почувствовав похотливую воодушевленность, как только проводил жену к дальним родственникам.

Ефимия внесла поднос с чаем, налитым до краев в стакан с серебряным подстаканником, и немного кускового твердого сахара, который Матвей Харитонович ел вприкуску, обмакивая в кипяток, cчитая, что пить «внакладку», размешивая сахар в воде, могут позволить себе только роскошные дворянчики, которые проживали по соседству в губернии.

– На здоровье, барин! – поклонилась Ефимия, ожидая дальнейших распоряжений.

– Ставь на стол и помоги разуться, – командовал барин, вытягивая ноги в высоких шевровых сапогах.

Присев на корточки, Ефимия стянула барские сапоги и, отвернувшись от хозяина, начала медленно развязывать завязки на своей рубахе. У окна стоял круглый чайный столик, накрытый дорогою белоснежной скатертью, на которой было то, что Фима любила больше всего на свете. В коробочке, обтянутой шелком изумрудного цвета, лежали шоколадные конфеты «Миньон» – манящее своим шоколадным ароматом наслаждение.

– Ну бери, чего таращишься, – усмехнулся Матвей Харитонович, увидев вожделеющий взгляд девочки.

Ефимия открыла коробочку и положила в рот маленькую шоколадную конфету. Бархатистый вкус мгновенно вырвал ее из унылой и постылой жизни, заставляя забыть обиды и усталость. Шоколад медленно таял во рту, и, закрыв глаза, она причмокивала, желая продлить неземное удовольствие. Матвей Харитонович, утолив жажду чаем, повернулся к образам и с благодарственной молитвой перекрестился, поклонясь три раза в пояс. Кряхтя и путаясь в рубахе, полез на высокую кровать.

– Фимка, cвербигузка, туши свечи и в постель!

Ефимия вздрогнула и, задув свечи, поплелась к барину. Волшебное послевкусие конфеты давало ощущение покоя и силы выдержать и резкий запах табака от бороды Матвея Харитоновича, и его влажные отвисшие толстые губы на своей шее, и боль, которая еще долго потом будет разрывать девичье тело.

Поначалу она пыталась жаловаться мачехе, но прямодушная Матрена Даниловна, тасканная за волосы и прошедшая отцовские и мужнины побои и унижения, cухо отвечала: «Враки не неси и пустого не мели, иначе отпорю!» – и, немного смягчившись от рыданий падчерицы, тихо добавила: «Бабе свое нутро перед людьми выворачивать зазорно, а тут в тепле и сытости, терпи!» Cказала как отрезала. Фимка, заливаясь слезами, стиснула зубы, прокусив нижнюю губу, на которой выступила соленая кровь. Ногти в сжатых кулаках впились в кожу, оставляя на ладонях резкий след ногтей: «Надо так надо! Все терпят, и я потерплю». Больше девочка не подходила к ней со своими глупостями.

Опытный Матвей Харитонович понимал, что крепостное право отменили много лет назад и за растление малолетней могут быть проблемы с волостным судом, поэтому на всякий случай то отцу подкинет пять рубликов, то мачехе какой-нибудь отрез, а Фимку регулярно подкармливал московскими шоколадными конфетами известной фирмы «ЭйнемЪ» и разноцветными марципанами. Народ все подмечал и верно говорил: «Подарил платок и заткнул роток».

Изредка ее отпускали на побывку к родителям на пару-тройку дней. Она очень ждала этих редких выходных, но, очутившись в отчем доме, быстро обнаруживала, что и здесь для нее жизнь не сахар. В крохотной избе c «красным» слюдяным окном для освещения и двумя небольшими «волоковыми», или курными, как их называли по старинке, окнами, через которые выходил печной дым, с холодными сенями, где хранилась разная хозяйственная утварь, проживало очень много народа. Мачеха с отцом, родители отца – Федор Иванович и Акулина Петровна, малолетняя сестра Груша, двоюродные сестры, братья и всегда пара-тройка дальних голодных родственников, приезжающих на побывку от еще большей нужды. Коркины разводили руками и вынужденно теснились, приговаривая: «Свой своему поневоле друг».

Спали везде: на полатях под потолком, на лавках, которые стояли вдоль стен вкруговую (а под ними корзины с яйцами), у входа на печи, на земляном полу. Все вместе и без разбора! Первобытная простота нравов: и женатые, и девки, и парни молодые, и братья, и невестки, сестры и девери – все свой народ – чего им стыдиться-то?! И везде по избе бегали куры, кошки и собаки.

В красном углу избы под божницей с иконами и лампадой стоял большой деревянный стол, а на нем светец с горящей лучиной. При таком освещении работали темными зимними вечерами: пряли, ткали, чинили одежду и обувь. На гладко отесанных бревенчатых стенах был развешен лук в сетках, валенки, а в печном углу висел наблюдник с глиняной и деревянной посудой, задернутый пестрым ситцем. Там же прятался еще один стол, за которым женщины стряпали и сплетничали о соседях.

Утро в деревне начиналось, когда луна еще не пряталась за лесами и первые солнечные брызги не окрашивали гладкие бескрайние просторы. Фимка, раздирая слипшиеся глаза руками, впрягалась в новый день, как терпеливая рабочая лошадь: затопить печь, накормить скотину, приготовить завтрак на семью и снова приготовить, чтобы теперь поставить в печь ко дню, а потом начиналась женская работа со льном – высушить, измять, отрепать, вычесать, выполоскать и выбелить. В другое время и покос, и работа на скотном дворе, и в огороде – выращивала горох, лук и чеснок, капусту квасила, солила огурцы, чтобы потом продать на базаре, и с матерью делала конопляное масло, которое, как и льняное, употребляли с пищей. А потом, попрощавшись с родными, снова уходила в господский дом, чтобы возиться с малолетними детьми за хлеб, получать подзатыльники от барыни и терпеть приставания барина. И не видела Фимка впереди никакого просвета.

Большаком в доме Коркиных был пожилой, но еще деятельный старик Федор Иванович, который лихо раздавал наказы и строго следил за их исполнением. Он решал вопросы купли-продажи и распределения работ между членами семьи. Иногда старик советовался с единственным сыном Арсением (трех остальных давно похоронил), но всегда поступал по-своему. Арсений был похож на отца: такой же коренастый, среднего роста и с крупным широким носом – отличительная коркинская черта. Федор Иванович, крепкий на слово, мог выбранить за леность и хозяйственные упущения, а мог и выпороть в приступе неукротимой ярости. Особенно его боялись, когда он шел из кабака в изрядном подпитии. Как только по избе разносилась колоритная народная речь: «Ох, пес его мать в душу!», вот тогда беги: кто в дверь, кто в окно, а кто готов был залезть в горячую печь, лишь бы уйти от кулака разъяренного Федора Ивановича.

В таком тесном и бедном сожительстве возникали ссоры и бесконечные взаимные упреки. Хозяева придирались к нахлебникам, а те не оставались в долгу и всякий раз припоминали о давних и не очень благодеяниях, оказанных их отцами нынешним кормильцам. Бранились грубо, шумно и оскорбительно, c деспотизмом и сексуальной агрессией, создавая в семье сущий ад. А потом мирились и вновь ссорились, а часы временного затишья разнообразили сплетнями и игрой в карты. Вера в то, что каждому предначертана своя судьба, убивала в женщине женщину, отнимала энергию для противодействия, оставались силы только на вопли отчаяния и жалобы на свою неизбежную долю.

Ненавистная своей спесью сноха была источником страстей для Акулины Петровны. Тяжело приходилось Матрене Даниловне, попавшей в полное распоряжение своей сварливой свекрови. Целыми днями слушала она ее придирки и упреки: «У других сноха щедрее щедрого, а наша хлопца родить не может», и «в доме ничем не брезгует: все жрет да жрет», и «за сыном плохо смотрит, ветрогонка». Матрена, впрочем, в долгу не оставалась, и крики двух распаленных женщин слышало все село. Привычные к таким разборкам соседи, проходя мимо открытых окон, посмеиваясь, говорили: «Кукушка соловушку журит, свекровь – сноху» – и, махнув рукой, добавляли: «Эх, да ладно, кого журят, того и любят!»

А когда подозрительной Акулине Петровне привиделось, что муж ее начал лабуниться к снохе, то дело дошло и до драки.

– Что вы делали в сарайке, волочайка? Я тебя, cука, догоню и на клочки порву! – кричала красная, как угли в печи, Акулина Петровна.

– Что, амуров моих боитесь, маменька? – подбоченясь, ехидно улыбнулась Матрена и, гордо вскинув голову, добавила: – Не бойтесь, я не лужа, достанется и мужу.

Она выпрямила спину, заведя локти назад, так что упругая высокая грудь натянула до треска рубаху и пестрый сарафан вызывающе демонстрировал стать крепкого женского тела. Задыхаясь от наглости снохи, взмокшая Акулина Петровна швырнула в нее что было мочи кочергу. Матрена от неожиданности упала, и в следующий момент cверху на нее взгромоздилось грузное тело свекрови. Акулина Петровна с силой содрала c невестки платок и намотала ее растрепавшиеся длинные волосы на свою руку. Не давая ей подняться, разъяренная свекровь вскочила и, остервенело раздавая щедрые пинки, начала таскать за собой извивающуюся невестку.

В этот момент на истошный женский крик прибежал Федор Иванович. Остановившись на пороге, он увидел привычную для семьи картину, поморщился, сплюнул на пол, грозно пробурчал: «Цыц, бабы, совсем одурели! Житья от вас не стало!», снял с крючка теплый зипун и вернулся к работе во дворе.

– Федор, что у вас опять стряслось? Матрена, что ли, опять отчебучила? – cпрашивала за забором сердобольная соседка Таисия Перепелица, от любопытных глаз которой невозможно было спрятаться даже в собственном доме.

– Кошку бьют, а невестке навет дают, – хмуро отвечал Федор Иванович, приколачивая доску к стене.

Явных доказательств распутства невестки Акулина Петровна добыть так и не смогла, но до самой своей смерти подозревала ее, а вредная Матрена продолжала дразнить ревнивую свекровь, доводя ее до исступления. Мужчины в скандалы не лезли и на все попытки склонить их на чью-либо сторону отвечали: «Наше дело мужицкое, че мы там знаем».

***

После смерти стариков домом и семьей управлял Арсений Федорович. Рукастый Арсений умел делать все, что требовалось в деревне: пахать, сеять, косить, мог срубить хлев, починить обувь, мастерил всякую всячину – корзины, бочки, кадки. Теперь он распоряжался семейными деньгами, которые отдавал на хранение жене. Завернутые в холщовую тряпку ассигнации Матрена Даниловна прятала за баней и выдавала строго по требованию мужа. Вместе с хозяйской жилкой сыну передалась и отцовская свирепость, освященная родовыми традициями. Тело Матрены Даниловны еще долго помнило мужнины побои – долгие и умелые, которые не калечили, чтоб продолжала работать, и не убивали, но оставляли кровавые зарубки не только на спине и боках, но и в бабской памяти.

Как-то незаметно прошел Петров день, наступала жаркая пора – сенокос. Вся деревня ожидала его с нетерпением. Матрена Даниловна, в цветастом платье и косынке, вышла на крыльцо c поднятым за край передником, в который высыпала раскаленные жареные семечки. На дворе стояла невыносимая жара. Опершись спиной о дверной косяк и зажмурившись от солнца, Матрена начала щелкать семечки. Несколько грозовых туч, проплывающих по небу, закрыли жгучее солнце, отбрасывая тень на сухую землю.

– Ох, хоть бы дождя завтра не приключилось. Испортит весь покос, —сказала Матрена, поймав тень на лице, и подняла глаза к небу.

– Да не должно быть. Утром была большая роса, – отвечал Арсений Федорович, проверяя и налаживая косы для работы.

– А по мне сегодня цветы сильно пахнут – верно, к дождю.

– Да не, – протянул сосредоточенный на работе Арсений. Он ударил по косе обушком, и та издала чистый, мелодичный звон. – Воробьи купались бы в пыли, а они вона, на тебя зыркают, cемок ждут.

Матрена кинула горсть воробьям, и шумная серая стая налетела со всех сторон. Кошки, которые жили в доме своей жизнью, растянулись в тени у бочки с прохладной водой и лениво наблюдали за суетливыми птицами.

– Вьюнок закрылся, не видишь, что ли? Гроза точно будет, – не унималась Матрена, продолжая активно работать челюстями.

– Матрена, упрямая ты, как наша коза Зинка! Говорю ж тебе, грозы не будет, птицы летают высоко, – теряя терпение, отвечал Арсений и, оторвавшись от косы, c которой пришлось повозиться, сердито посмотрел на жену. – Слушай, добром прошу, ступай в избу, от греха подальше!

Матрена Даниловна беззлобно фыркнула, громко выплюнула остатки шелухи и, деловито вскинув голову, ушла с глаз недовольного мужа.

И действительно, дождя не случилось ни в этот день, ни ранним утром следующего, и Коркины выдвинулись до восхода солнца на дальние луга, чтобы с первой росой приступить к покосу. Шли вдоль реки, по которой расползались ватные пряди тумана. Недалеко от берега расположились под деревьями, соорудив шалаши и подвесив над кострами котелки, в которых варили пшенную кашу. Арсений Федорович командовал, расставляя косцов. Фимка, которой минуло в ту пору шестнадцать лет, уже не трудилась у барина. Теперь, когда стариков не было в живых, ценны были каждые руки. Первым в стройном ряду шел отец, за ним родной брат матери дядька Николай, следом его сын, рыжий Егор, потом выступала сама Матрена Даниловна и Фимка. Мужчины в холщовых рубахах, а женщины в длинных белых покосницах. Так и шли друг за другом, загорелые телом и крепкие духом, соревнуясь в захвате косой, чтобы валок травы был потолще, а прокос – побольше.

Старшие сестры Матрены Даниловны и многочисленные тетки шли за каждым косцом, трепля траву деревянной граблей и раскладывая для просушки. Косы поют – вжик, вжик, вжик, а ветер разносит аромат полевых цветов и жужжание насекомых, тихо шелестят травы и деревья, и где-то высоко заливаются птицы. И везде запах свежескошенный густой и сочной травы. Обернется довольный Арсений Федорович, и сердце радуется такой работе. Вместе cо взрослыми трудилась и немного подросшая Грушенька, радостно предвкушая вечер, когда со всего разбегу бросится в прохладную речку смыть сенную труху и дневную усталость.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.