Сказания Меекханского пограничья. Каждая мертвая мечта

В замке, пробив крепчайшие запоры имперских магов, появился одетый в белое убийца, а следом за ним – уже несколько лет разыскиваемая Канайонесс. Все закончилось схваткой в темных коридорах, смертью многих достойных людей и, что хуже всего, гибелью Второй Гончей. Псарня до сих пор так и не поверила, что Нора не имела к этому никакого отношения. Схватка между Разведкой Внешней, называемой Гончими, и Внутренней – Крысами, – тлеющая десятилетиями, после резни в замке Лотис вспыхнула кроваво и жутко.

Он сам читал рапорты о смерти нескольких шпионов, об исчезновении десятка других, о странных пожарах, необъяснимых провалах прекрасно подготовленных операций, о массе фальшивых рапортов, что заваливали Нору; об агентах, чья лояльность внезапно меняла свой знак. Он и сам отдавал приказы об ответных акциях. Порой – направленных вслепую, но всегда грязных, а иногда даже, противу обычаям Норы, – демонстративных. При этом в его провинциях, в юго-западной стороне Меекхана, война между разведками носила спокойный характер. Он слышал сплетни о столкновении между боевыми дружинами Норы и ватагами Псарни, в котором приняло участие шестьдесят убийц и восемь магов. Половина погибли, а остальные спрятались неизвестно где, а хуже всего, что никто не знал, как до этой схватки вообще дошло.

И все же императорская убежденность, что достаточно предупредить и погрозить пальцем – и конкурирующие и борющиеся годы и десятилетия разведки пожмут друг другу руки, была весьма наивной, чтобы не сказать глупой.

Он заметил, как на лице Крегана-бер-Арленса появляется улыбка. Холодная и спокойная.

– Ты тоже, Крыса? У Эвсевении, по крайней мере, нашлось достаточно такта, чтобы не выдавать себя выражением лица. Хотя внутри она наверняка ворчала, как настоящая сука. Но повторю тебе то же самое, что сказал ей. У вас полгода, не больше, чтобы погасить вашу войну. Я не требую невозможного, знаю, что до некоторых агентов не доходит сразу. Разошлите соответствующие приказы, охладите горячие головы, если нужно – перебросьте людей на другой конец Меекхана или избавьтесь от них иным способом. Вы за это ответственны лично. Первая пятерка в Норе и на Псарне. Если через полгода ничего не изменится – а уверяю, что я узнаю об этом, – вы убедитесь, насколько глубоки у меня подземелья под этим замком. Обещаю.

Император перевел взгляд на каменные плиты.

– А теперь я спрошу снова, Крыса. Что там у Фургонщиков?

Глава 2

Курган вставал отвесно, бодал небо, словно каменный наконечник со сломанным острием, оброненный неизвестным богом. Это была первая мысль, которая приходила человеку в голову, когда он отбрасывал край шатра и вставал перед этим великаном. И в очередной раз Эккенхард почувствовал удивление и уважение, смешанные с потрясением. Фургонщики насыпали эту постройку примерно за два месяца, причем не как остальные степные курганы – из земли, – но из камней и скал, доставленных от подножья Олекадов.

Камни, весящие по несколько тысяч фунтов, укладывали слоями, заполняя щели между ними меньшими камнями и щебнем. Этот курган, называемый уже всеми Страданием Избранной, должен был стоять веками, тысячелетиями, чтобы напоминать о дне, когда Владычица Лошадей снова обратилась к верданно и объявила им свою волю. Близились тяжелые времена, дни крови и гари, зноя и слез, а потому Фургонщики были освобождены от клятвы и могли теперь оседлывать лошадей. Жертва Кей’лы, Избранной, чье видение сдержало братоубийственную резню и вернула племенам Фургонщиков их Утраченных Детей, требовала именно такой памяти. На вершине кургана величественно встанут три столба, поставленные пирамидой, а под ними будет гореть вечный огонь.

Вопрос, отчего боги, прежде чем ниспослать на кого-то видение, «одаривают» его ужасными страданиями, словно не могут просто оторвать жопы от позолоченных тронов и рассказать все по-человечески, все еще оставался без ответа.

Но истина такова, что тут и теперь лучше было на задавать подобных вопросов.

Эккенхард вчера разговаривал с Анд’эверсом. Анд’эверсом Сломленным, Анд’эверсом Седым. Помнил его с ранней весны, когда Фургонщики только готовились к пути через Олекады, помнил мощного мужчину с голосом, привыкшим отдавать приказы, окруженного почти зримым уважением со стороны своих людей. Теперь кузнец, бывший Эн’лейд лагеря Нев’харр, был исхудавшей, почерневшей тенью себя самого. Волосы его поседели, он горбился, а руки непрерывно сжимались в кулаки. Он стискивал и расслаблял их, словно пытался замешивать тесто из боли и потери.

Целые дни он проводил примерно в миле от кургана, который его земляки возвели в честь его дочери, и глядел в круг выжженной земли. В этом месте сгорел фургон с Кей’лой. И в этом же месте сгорело сердце кузнеца. Некоторые говорили, что он перегибает, что у него уцелела бо́льшая часть семьи, осталось у него несколько детей, сыновья, стройные, словно молодые скакуны, и дочери, прекрасные, будто кобылки-трехлетки. Что он должен радоваться и оставаться благодарным богине, которая сделала своим Голосом его младшего ребенка.

Последний глупец, сказавший это Анд’эвересу в лицо, все еще лечил сломанные кости.

Эккерхад чувствовал некоторое неудовлетворение. Он прибыл сюда, поскольку Империи требовались Фургонщики, должные сделаться острием копья, повисшего с севера над головой се-кохландийского Отца Войны. Они и сахрендеи. Вождь этих последних, Аманев Красный, был, по крайней мере, фигурой конкретной, почти королем, с которым можно говорить, заключать договоры, у него имелись сыновья, способные принять от него его титул совершенно ясным и понятным образом. Естественно, для конных варваров. Тем временем верданно продолжали опираться на Совет Лагерей, что насчитывал почти сотню людей, воспринимая королевский род как простую безделушку. Непросто создавать длительные союзы с чем-то подобным. Непросто выстраивать стратегию и уж совершенно невозможно сберегать хотя бы какой-то секрет.

Анд’эверс был для Меекхана шансом изменить такое положение дел: Эн’лейд лагеря Нев’харр, герой битвы под Лассой, который удержал всю мощь Йавенира, тот, чью дочку избрала сама Владычица Лошадей. Идеальный кандидат, чтобы при негромкой помощи Империи встать во главе слишком многочисленной и довольно неустойчивой системы власти у Фургонщиков. К тому же он был вдовец, а потому легко мог бы войти через женитьбу в королевский род и сделаться первым королем, которого верданно получили бы за сотни лет. А узы лояльности и дружбы, которые соединяли его с Генно Ласкольником и прочими меекханскими командирами, и чувство благодарности за помощь сделали бы его ценнейшим союзником Империи на востоке.

Но кузнец сломался после смерти младшей дочери.

Когда думал, что утратил ее, смог сосредоточиться на своих обязанностях, повести караван сквозь десятки миль степи, отбить атаки кочевников, сумел броситься в глотку самому Отцу Войны. Когда же вернул дочь на мгновение, чтобы сразу после битвы возвратиться в лагерь и встать над дымящимися руинами фургона, что-то в нем сломалось. Был словно… – Фургонщики использовали это сравнение, поглядывая на своего вождя издали, – словно лук, натянутый слишком долго, лук, который из-за этого треснул.

Эккенхард порой видел такое у агентов, что без минуты передышки трудились в сложных местах. Ломались по малейшему поводу. Нора тогда посылала их на другую работу, за бумаги или на тренировку новых шпионов. А порой их запирали в одном из тех замков, из которых они не выходили до конца жизни. Но Анд’эверса невозможно было никуда отослать. Он требовался здесь и сейчас.

Четверть часа разговора, состоящего по большей части из монолога, обращенного к спине седого старика, убедили Эккенхарда, что этот человек потерян для Империи. Анд’эверс отвечал междометиями, если вообще отвечал, не отзывался, даже когда Эккенхард объявил, что это он отослал с миссией тех двух девушек, что принимали участие в спасении дочери Фургонщика. При слове «спасение» из-под седой гривы блеснули запавшие темные глаза, а сам кузнец сплюнул в гарь и напрягся еще сильнее.

После этого словно ниоткуда появились две другие дочки Анд’эверса и дали Крысе понять, что ему время уходить. Девушки носили кожаные панцири, легкие топорики и копья, и он даже не пытался с ними спорить.

Шпион был в лагере только гостем, причем гостем, который нарушил некий неписаный закон. Фургонщики строили курган в память о Кей’ле, одновременно игнорируя безумие, что пожирало ее отца.

Рапорт, который Эккенхард вышлет в Нору, будет коротким и четким. Анд’эверса не удастся использовать в планах Империи. Но все еще не был найден лучший кандидат на владыку Фургонщиков, который одновременно стал бы верным и лояльным союзником Меекхана.

* * *

Слушая рапорт о Фургонщиках, император не отводил от Гентрелла взгляда. И этот взгляд заставлял беспокоиться. Не грозный или злой, но внимательный и взвешивающий.

И спокойный.

Кан-Овар прекрасно помнил, когда у императора был такой взгляд. Примерно четверть века назад, когда Меекхан шатался под ударами се-кохландийских копий, а бо́льшая часть советников настаивала бросить север Империи, сбежать за Довсы и Кремневые горы и переждать. Некоторые утверждали, что кочевники – как пыль, несомая ветром: что их принесло сюда, но точно так же и выдует, что они уйдут сами. Другие утверждали, что бегство в горы – это только маневр, чтобы перевести дух, выставить новые армии, заключить новые союзы. Что когда Меекхан придет в себя и отряхнется, то новые армии отправятся назад, отбивая утраченные провинции. Вот тогда во взгляде двадцати-с-небольшим-летнего императора появилось схожее спокойствие.

Остатки Армии Самр и Армии Омлах вместе с вессирцами обороняются за Малой Стеной, сказал он тогда, Олекады – словно нож, воткнутый в бок варварского королевства, крепости в горах Прощания все еще стоят, часть городов тоже не пала, а вы говорите, что мы должны бросить все, чего мы сумели достичь на Севере за последние триста лет, и сбежать? Если мы оставим северные провинции, мы никогда больше их не вернем, потеряем лояльность горцев и сердца тамошних жителей, а наше место займут культы, безумные пророки, теократии и всякие там сраные княжества. Мы остаемся. Остаемся и будем защищать столицу. Огласите всем, что император и двор не бросят Меекхан.

Большая Чистка Ржавой Осени отпечаталась на страницах истории Империи как наиболее драматический момент войны с кочевниками. Ученые назвали ту осень Ржавой, поскольку Меекхан истекал кровью сильнее, чем когда-либо, а поля битв и стычек в радиусе двухсот миль от столицы сделались рыжими от имперской крови. Генно Ласкольник, новый императорский фаворит, удержал полки кавалерии от высылки на север, выстраивая свою Конную Армию. Но, чтобы дать ему время, чтобы притормозить идущие к городу а’кееры, три армии Империи истекли кровью в нескольких сражениях, устилая равнины среднего Меекхана тысячами тел. Но, несмотря на то что говорили тогда доморощенные стратеги, это не стало бесплодной жертвой.

Потому что объявление, что Креган-бер-Арленс не побежит в горы, было вызовом, который вождь кочевников не сумел игнорировать. Йавенир Дитя Лошадей, Владыка Тысячи Копий, Отец Войны се-кохландийцев, знал, что если он займет столицу Меекхана и посадит голову императора на копье, то выиграет войну. Упрямые горцы уступят, обороняющиеся города и крепости откроют врата, а сам он войдет в легенды как тот, кто поставил на колени непобедимую Империю. Одной битвой он выиграет то, что пришлось бы вырывать во множестве кровавых компаний.

А потому он стянул под Кремневые горы все свои силы, прерывая осады крепостей и грабеж почти беззащитной страны. Историк все еще спорят, принимало ли в Битве за Меекхан семьдесят, восемьдесят или сто тысяч кочевников, но на самом деле это были пустые и несущественные споры. Важнее всего, что Север вздохнул свободней, когда бо́льшая часть нападавших отправились за головой императора.

А Большая Чистка отковала клинок, который должен был перерезать се-кохландийскому нашествию глотку.

Креган-бер-Арленс в несколько дней избавился от большей части своих советников, стоявших за то, чтобы сдать столицу врагу, отодвинул от власти тех, кто связывал ему руки, после чего приступил к восстановлению и усилению армии. Время шло, а Ржавая Осень очень быстро перешла в белую зиму, которая остановила военные действия на добрых пять месяцев. Восемнадцать генералов, пятьдесят шесть полковников и несколько сотен командиров более низкого ранга были перемещены на другие должности либо попросту понижены и убраны из армии, а назначили на их место офицеров молодых и имевших репутацию недисциплинированных смутьянов. Под их командованием перевооружили пехотные полки, трехкратно увеличивая в каждом количество стрелков и меняя метод боя. Армия, даже отдельные отряды пехоты, должна была сделаться более динамичной, быстрее реагировать и полностью использовать своих лучников и арбалетчиков. Традиционная имперская тактика «мы словно стена, стоим на месте и позволяем им разбиваться о наши щиты, пока они не падут» была заменена принципом «мы словно стальной лист: сгибаемся, ударяем и возвращаемся на место».

Эти «недисциплинированные смутьяны» утверждали, что десятка выполнит разворот быстрее роты, а рота – быстрее, чем имперский полк, оттого имперские полки перестали быть на поле битвы тяжелыми, недвижными квадратами, которые кочевники расстреливали из луков либо объезжали – как им хотелось. Не случилось полного отказа от окапывания или от кольев против конницы, но эти элементы стали частью тактики, а не ее фундаментом. После реформ строй отрядов, ротами или полуротами, огрызался в нападающих залпами стрел, а тяжелая пехота умела перестроиться даже при атаке Всадников Бури. Более свободное построение позволяло пехоте маневрировать быстрее и умелей и в полной мере использовать поддерживающие их кавалерийские полки.

Пошатнувшуюся дисциплину восстановили огнем и железом, вернувшись даже к неприменяемой вот уже долгие годы децимации отрядов, которые не выполнили приказов или оставили свои позиции во время боя, но также подняли и плату, введя принцип повышения отличившихся солдат вне зависимости от происхождения, – и принципа этого строго придерживаясь. Впервые за многие поколения высшие офицерские должности сделались доступными для людей, происходящих не из дворян. Несколько месяцев тренировок, тренировок и снова тренировок создали армию, которая чувствовала, что сумеет противостоять кочевникам на равных.

Верховный иерарх Храма Великой Матери внезапно умер, а слух о том, что это случилось, поскольку он слишком уж настаивал на исходе из города, привел к тому, что его преемник буквально сделался устами императора, повторяя всякое слово, раздавшееся во дворце. Слышимые среди чародеев голоса неудовольствия тем, что многих из них призвали в армию, утихли в тот момент, когда несколько мастеров магических братств были арестованы и казнены по обвинению в измене. То же самое случилось с мастерами купеческих и ремесленных цехов, которые открыто рвали глотку против новых налогов, созданных для военных потребностей.

Также прошерстили и разведки. Внутреннюю и внешнюю – именно война вынесла на верхушку иерархии и в Норе, и на Псарне тех, кто нынче оставался первой пятеркой Крыс и Гончих. Сам Гентрелл тоже получил тогда повышение, главным образом за то, что ему удалось сохранить сеть агентов в северо-восточных провинциях. Сперва его повысили до личного секретаря Пондерса-онд-Вельруса, Пятой Крысы, чтобы под конец войны он сам занял место начальника и начал восхождение в иерархии Норы.

И почти все время, в те скверные дни страха и неуверенности, Креган-бер-Арленс смотрел именно такими глазами.

Спокойно, без эмоций, бесстрастно. Даже когда он ездил по городу в доспехах, с мечом в руках, словно герой китчевой поэмы, и произносил речи, призывая жителей к бою. И когда вставал перед Советом Первых, что, несмотря на страх перед чистками, все еще оставался мощной и влиятельной силой. И когда принимал делегацию племен кочевников, обитавших в Малых степях, или посланников стран Дальнего Юга или королевств запада. И все это видели – то спокойствие, за которым таилась смерть. И никто не осмеливался хоть как-то ему сопротивляться.

Ну, может, за исключением Ласкольника и горсточки тех «недисциплинированных смутьянов», которым Креган-бер-Арленс доверял. Эти ругались в открытую, обсуждая тактику и стратегию близящейся битвы, и споры эти вошли в дворцовые легенды.

И лишь когда император проведывал военные лагеря, делил с солдатами пищу из их котлов, разговаривал с рекрутами и покрытыми шрамами ветеранами, взгляд его утрачивал спокойствие. Становился мягче. А порой, когда он наведывался в полевые госпитали, переполненные ранеными, которых удалось эвакуировать с полей битв, глаза его затягивались слезами. Гентрелл до сих пор не знал, сколько в этом было расчетливости, а сколько настоящего чувства, но император в лагерях смеялся, шутил, обеспечивал солдатам рационы получше, принимал жалобы на офицеров. Пил, ел и спал на голой земле. Ему удалось – первому владыке Меекхана почти за двести лет – обрести любовь простых солдат. И когда он говорил: «Маршировать!» – они без слова жалобы маршировали по тридцать и сорок миль каждый день; а когда говорил: «Стоять!» – стояли, и пока оставались живы, ни одна сила не могла сдвинуть их с места. А когда он приказывал: «Захватите для меня это место!» – они шли и захватывали.

Трудно свалить владыку, которого армия любит и уважает, словно отца, а еще сложнее раскусить человека, который плачет при виде молодого солдата, умирающего от раны в животе, – и одновременно отдает приказы, наполняющие глубочайшие подземелья столицы сотнями узников. А выкопанные в лесах вокруг столицы рвы – десятками тел.

Теперь же этот человек мерил Гентрелла-кан-Овара спокойным взглядом.

Просчитывающим и холодным.

– Хорошо, – подвел он черту под докладом из земель верданно. – Я пригласил тебя сюда раньше, чем остальных, чтобы задать несколько вопросов, на которые при них ты мог бы не захотеть отвечать искренне. Особенно при Суке, до сих пор считающей, что Ханевельд погиб из-за тебя. Цени это.

Улыбка императора могла бы резать стекло.

– Я ценю, ваше величество.

– Чудесно. – Владыка двинулся вдоль карты и снова остановился рядом с северным краем Великих степей. – Литеранская возвышенность и Фургонщики верданно. Ты отослал в Олекады Эккенхарда Плаверса. Того самого, который сопровождал тебя при резне в замке Лотис, я верно помню? И мы именно от него имеем информацию об Анд’эверсе Калевенхе, правда?

Крысе хотелось пожать плечами. Креган-бер-Арленс знал подробности, доступные очень немногим в Норе. В определенном смысле он облегчал поиск тех, кто слишком много говорит, если, конечно, это не что-то вроде теста, проверки лояльности. Император с тем же успехом мог сказать ему: «тронь людей, которые работают на меня, и я узнаю, что тебе нельзя верить».

Этих людей следует отыскать и оставить в покое. Пока что.

– Да, ваше величество. Именно его.

– Ты полагал, что Гончие не найдут его там? Или ты хотел иметь доверенного человека, который следил бы за руками Фургонщиков и Ласкольника?

– И то и другое, господин. В Олекадах у Гончих не было людей…

– Правда? – Брови императора поползли вверх.

– Ни одного из тех, о ком бы мы знали. Литеранская возвышенность была почти опустошена. Се-кохландийцы всегда проводили там лето, выпасая табуны. Зачем держать сотни шпионов в месте…

– Хватит. Твой человек все еще наблюдает за верданно?

– Да. Через Олекады мы продолжаем поставлять им помощь. Золото, оружие, еду. Ну и проводить переговоры по поводу возвращения их скота.

– Переговоры? Я полагал, что это решенный вопрос. Они должны получить свое. Я не хочу новых врагов на востоке.

– Это не мы устраиваем проблемы. Сложно перевести полмиллиона голов скота через горы, а Совиненн Дирних требует четвертую часть стад в обмен на право прохода по своим землям. Сделался жаден.

Совиненн Дирних – один из взбунтовавшихся Сынов Войны, после поражения Йавенира над Ласой он вырвал из се-кохландийского царства кусок земли, лежащий на сто пятьдесят миль к востоку от Амерты. А теперь, похоже, начинал чувствовать себя там полноправным господином.

Император улыбнулся. Когда бы Совиненн увидел эту улыбку, то пропустил бы скот Фургонщиков, лично присматривая и охраняя каждую его голову.

– Я не стану вмешивать в это дело дипломатический корпус. Не возвышу его, отправляя к нему послов. Его жалкое княжество существует только благодаря нашей помощи. Напомните этому дикарю, в чью границу он упирается спиной, кто слишком дешево продает ему оружие, пищу и зерно и где он захочет найти убежище, если вдруг оступится. И о том, что наши чаарданы начинают скучать. – Трость стукнула несколько раз в восточный берег Амерты. – Кстати. Пусть несколько местных владык организуют их и приставят к сопровождению скота Фургонщиков. Это неправильно: столько забияк под боком, простаивающих без дела. Дирниху предложите сперва пятнадцатую часть стад за согласие на проход по его земле и позвольте, чтобы выторговал одну голову из двенадцати. Верданно скажете, что придется отдать каждую восьмую корову, – и пусть выторгуют себе то же самое.

Так выглядела имперская политика в деликатной и милосердной версии. Малым племенам и народам позволяли сохранять хотя бы видимость самостоятельности. На самом деле, когда бы Меекхан хотел оставить себе стада Фургонщиков, ни одна голова скота не покинула бы его границ.

– Понимаю, ваше величество. Но что с… со сменой власти у Фургонщиков?

– Для этого еще будет время. Раньше или позже. Пока что – мы прижали Йавенира, на западе стоит Дирних, с севера – Фургонщики и сахрендеи. Если дойдет до новой войны, а раньше или позже до нее дойдет, верданно придется найти себе настоящего вождя. А если нет – то его для них отыщем мы. Ласкольник оставил им в помощь бо́льшую часть вольных чаарданов, наши солдаты все еще сражаются на их границах, но пусть Фургонщики не рассчитывают, что Империя будет всегда и безусловно их поддерживать. Порой даже союзников следует встряхнуть и…

Двери медленно отворились, слуга вытянулся в них едва ли не по стойке смирно и объявил:

– Графиня Эвсевения Вамлесх.

Женщина вплыла в зал, метя пол краем бледно-розовых одежд. Остановилась в нескольких шагах перед императором и – игнорируя его нетерпеливый взмах рукою – выполнила предписанный придворный поклон. Словно провалилась вглубь платья, а после вознеслась, прямо и гордо.

Комедиантка.

Гентрелл был готов поставить свое здоровое колено на то, что она знала: император принял его раньше и вот уже с полчаса говорит с ним с глазу на глаз. Но вела себя так, словно ей не было до того никакого дела.

Крыса внимательно следил за ее лицом, слишком круглым, чтобы соответствовать критериям красоты, с морщинками, прикрытыми чуть бо́льшим, чем необходимо, количеством пудры, и глазами, слишком сильно подведенными тушью. Было ей – и эта информация стоила Норе немало золота – сорок три года, а делала она все, чтобы выглядеть ровно на столько же. Темные волосы гладко зачесывала назад и скалывала гребнем цвета платья. Маленькое золотое кольцо с рубином украшало ее средний палец на левой руке. Ничего больше.

Женщина с ее властью могла уменьшить свой возраст при помощи магии или алхимии, могла ослеплять великолепием одежд и богатством драгоценностей, но Эвсевения была выше этого. Голубые глаза наконец нашли Крысу, и кан-Овар получил приветственный кивок. Могла обвинять его в смерти Вельгериса и ненавидеть, но публично выказать неприязнь? Скорее Травахен покроется снегом.

Опасная сука.

Креган-бер-Арленс указал на стул, на котором он сидел ранее, и спросил:

– Отдохнешь? Вина?

– Спасибо, ваше величество. Меня угостили, едва лишь я прибыла.

– Как путешествие?

– Сносно. – Эвсевения не воспользовалась стулом, а просто двинулась вдоль лежащего на полу барельефа. – Безумие вернется на свое место, господин?

– Через некоторое время. Пока что я хочу иметь его здесь. Пригодится. Что у Йавенира?

– Старый, больной, умирающий. Не доживет до зимы.

– То же самое я слышал в прошлом году: Отец Войны умирает, а его Сыновья готовятся к борьбе за наследство. Ты говорила так, а он повел свою орду на Литеранскую возвышенность и почти раздавил верданно. Тех самых верданно, чьи лагеря уже не укрепляли нашу северную границу.

Сука выдержала его взгляд.

– Верно, ваше величество. Именно так все и случилось. Но сейчас Йавенир уже месяц не покидает Золотого Шатра, а после проигранной битвы и череды бунтов верные ему Сыновья все менее терпеливы. И в этом нет никакого притворства, он и правда готовится отправиться в Дом Сна. Мы не знаем, откуда он вдруг обрел силы и отчего этих сил ему нынче не хватает. Зато нам известно, что после Битвы над Лассой в руки Внутренней Разведки попала некая особа, называющая себя Лайвой-сон-Барен, графиней, невестой одного из сыновей графа Цивраса-дер-Малега. Эта персона исчезла. Мы не знаем, где она.