Ведьма

Ведьма

Геннадий Верин

© Геннадий Верин, 2019

ISBN 978-5-0050-8090-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вся эта ужасная и необыкновенная история документального подтверждения не имеет и в уголовных делах полиции России начала 20-го века не значится, но в памяти людей возьмет да и всплывет когда – никогда. Я же летом 2018 года по стечению некоторых жизненных обстоятельств побывал в селе Хоружи под Полтавой и расспросил о ней у стариков, и почти ничего в той истории не меняя, с присущим для тех мест говором, расскажу вам все, что узнал. Ну, а правда ли то или вымысел какой, вам решать…

Часть I. Марийка

«…Едва ли не каждая женщина, став взрослой и мудрой, познав все тяготы жизни, выучив все наставления и знания предков, становится Ведьмой. И теперь только ей одной ведомо, куда обратит она знания свои: на добрые дела или на худые…»

А приходилось ли вам, добрые люди, гадать: будто на деньги, будто на удачу, на суженого-ряженого какого или на то, что ждет человека впереди? Оно-то известно, что гадание есть занятие бесовское и греховное, и невозможное для всякого богобоязненного и крещенного в православии человека, но в то же время, кто бы ни хотел выскочить на спину судьбе и завернуть ее, как того доброго коня, в ту сторону, где ждет его людское счастье. А если так, то верно знаете, что не найти для гадания лучше ночи той, чем та ночь с шестого на седьмое января, потому как сам Христос народился в ту ночь, и не было Ему дела до той поры, пока он всякую ту нечистую силу в руки свои не взял и не угомонил. Оттого и полюбилась с давних времен Рождественская ночь всей бесовской братии, оттого и взяла она за моду выбираться той ночью из самых страхолюдных мест и давать такого стрекача по белому свету, что и не угнаться за ней, не запихнуть в мешок да не закинуть назад в болото. Вытаращив глаза, бежит нечистая по белому свету до слабых в вере Христовой человеков и желает им услужить, потому как знает, что за всякую ту услугу тот же человек вознаградит её. На такой случай и добрый кусок сала в гостинцы сгодится, та же домашняя колбаса не будет лишней, а что до бутылки смачной горилки, так та завсегда к месту. А иной раз случается и такое, что и душу свою грешную кто в заклад оставит.

И со всем тем добром летит нечистая сила назад себе в преисподнюю к самому, что ни на есть, главному их чёрту, чтобы доложиться перед ним и выслужиться, да получить повышение по службе бесовской…

Вот и Марийка, дочка сельского шорника, слыхала от людей, что именно в эту благословенную пору все, что ни нагадается, то непременно сбудется. А когда же еще гадать, как не в шестнадцать лет? Как же не гадать, когда в молодой еще не грешной душе ее такой жар сердечных мук зародился, что если к тому жару поднести хотя бы спичку, то вмиг вспыхнет та спичка, когда в прелестной головке Марийки одни только мысли о разудалых хлопцах-казаках, когда только сама думка о суженом-ряженом румянит бархатные щечки и вздымает на дыбки упругую девичью грудь.

Бежит Марийка по натоптанной тропке в сапожках красных по снегу хрусткому в одно, только ей ведомое, место, а сердце в ее груди так и стучится, так и стучится, что хоть держи то сердце руками, чтобы не выскочило оно со страху. В то место бежит Марийка, где ей всю правду без утайки, как есть, поведают. Знает дивчина, что только местная гадалка поможет ей. А как же иначе? Сколько годков ей еще в девках ходить да родительские наставления слушать? Нет сил терпеть больше. Не желает Марийка на посылках быть у папеньки и маменьки. Хочется самой хозяйкой стать, хочется, чтобы рядом возлюбленный был, чтобы ласкал он ее нежно и оберегал.

И не ведает Марийка другого счастья, как то – простое женское счастье жены и матери. Вот такая она и есть судьбинушка девичья: замуж выскочить да деток нарожать. Вот на том и стоит испокон веков нелегкая их бабья доля…

И про гостинец Марийка не позабыла для гадалки. Добрячий шмат сала с хлебом в платок замотала да за пазуху сунула. А как подбежала к одинокой хуторской хате с белым, как столб, дымом из трубы, остановилась, отдышалась и в небо черное посмотрела. А на небе том ни облачка тебе, ни пол облачка; месяц, верно золотой, точно серп острый, что хоть хватай его сейчас руками и тем самым серпом жито жни. А близко-то как! Кажется вот только руку протяни и уцепишься. А звезд-то на небе сколько! Как будто какой богатей золотые монетки рассыпал, и нет тем монеткам счету: хоть – складывай их, хоть – умножай. А тихо-то как вокруг,.. морозно,.. безветрие полное, что если бы кто кашлянул, то за версту услышать можно…

Вдруг слышит Марийка, как вроде кто за плетнем от хаты со двора тихо-тихо так по скрипучему снегу ступает. Слышит дивчина, а разглядеть впотьмах не может. Прислушалась она еще, пригляделась,.. а то собачка.

– Сирко, цэ ты? – спросила Марийка у той собачки и на одно колено опустилась. – Ой, и испугал ты меня, дружок. Обожди немного. Сейчас угощу тебя. – Достала Марийка гостинец, согретый девичьим духом, отломила от него кусочек и дала песику. Сирко мокрым языком хлеб вмиг слизал и в глаза дивчины печально вглядывается, хвостом куцым туда-сюда виляет. Пока давала Марийка гостинец собачке, замерзли у нее ладошки. Она их в кулачки сжала и к губам своим приставила: дышать на них давай, чтобы согрелись.

И тут вдруг, ни с того ни с сего, от чего-то собачка жалобно заскулила, голову свою к земле склонила и, поджав хвост, обратно к хате поплелась.

– Шо с тобой, Сирко? – спросила Марийка, а сама слышит, как будто кто сзади тихо подкрался, – подкрался и в спину ей смотрит. Разумеет Марийка, что стоит за ней кто-то, а вот чтоб обернуться, да поглядеть до того боязно дивчине, что аж воздуха не хватает. Так и застыла она в страхе со ртом приоткрытым, только глаза в одну сторону воротит, точно высмотреть старается: «а кто там?».

– Зачем пришла? – спросил Марийку старушечий голос.

От того, что внезапно вышло, Марийка маменьку вспомнила: – Ой, маменька! – и в снег повалилась… Обернулась она, поглядела, а перед нею не то женщина, не то старуха какая стоит. Разглядеть трудно дивчине от того, что одета та женщина, как пугало: поверх черного платья кожух нагольный до пояса и до того драный, что срам, в руках палка подпоркой, как кочерёжка, а за платком на голове волосы распущены и лица не видно.

– Я – погадать, тётечка, – тихо, не смело так, отвечает Марийка, а сама про себя Бога поминает, чтобы помиловал Он ее и не дал от страха помереть.

– Что там у тебя? – спросила та тётечка.

– Гостинец, – отвечает Марийка, и воздух с успокоением выдыхает, потому как узнала она гадалку местную.

– Ну, – говорит та гадалка и руку тянет к гостинцу. – Давай!

– Берите-берите, тётечка. Это вам, – передает Марийка гостинец, да только вот больно руки трясутся у нее, что если бы не приняла гадалка тот гостинец к себе то, верно, и выпал бы он прямо в снег.

– Что расселась, как телуха? – спрашивает гадалка. – Идем в хату.

Встала Марийка на ноги, и до того ей гадать расхотелось, что если бы кто мимо проходил или окрикнул кто ее, то такого дала бы она деру с того хутора, что и сам черт не угнался бы за нею. Да вот только на беду Марийки ни одной живой души кругом. Пришлось за гадалкой в хату идти. Деваться-то не куда…

А как в хату вошли, гадалка спрашивать давай:

– Кому сказала, что ко мне пошла?

– Никому, – отвечает Марийка. – Я сама.

– Значит сама?

– Угу, – кивнула головой Марийка.

– Ладно. Снимай одежду и сюда иди.

– Всю?

– Сорочку оставь.

Хоть и натоплено в хате гадалки, да вот только от чего то зябко Марийке: то ли от того, что с голыми ногами в сорочке одной, то ли страх колотит тело ее.

– Что стала? Подойди! – говорит гадалка.

Вышла Марийка в центр хаты, а перед нею корыто с ледяной водой и свечи вокруг.

– Обойди три раза, – говорит гадалка. – Умойся водой и скажи: «Ряженый мой, мой, суженый, приди к невесте стуженой». В воду глядись. Кто явится тебе, то и судьба у тебя такая…

Часть II. Происшествие

Вот говорят: любовь. А что за такая напасть любовь, не каждый, поди, ученый или там знающий человек уразумеет или растолкует вам. Оно-то понятно, что у того же человека любовь та где-то внутри зарождается, беспокоит его грешную душу, клокочет, точно пузырями, в груди или в животе, как у той самой хозяйки в печи добрый бульон. И никто от рождения не знает, когда та любовь ошпарит его кипятком или припечатает сверху, точно оглоблей…

Вот и пристава Николая Солову не минула стороной та сердечная страсть. Да ладно бы – просто попалась бы ему дивчина обыкновенная или там из благородных каких, да хоть бы того же дьякона дочка, ан нет. Угораздило пристава, упаси вас Господи, втрескаться в ведьму. В ту самую, что не на есть ведьму, хотите – верьте, а хотите – нет. Да и оставила та чертова баба в сердце Соловы такую занозу, что и помирать ему было скоро по преклонности лет, а забыть он ее, как не старался, так до самой своей кончины и не сумел. До того за-но-за, что не горилкой ему было залить, не перед Богом вымолить…

А началась та история давным-давно. Наверное, где-то в середине зимы, в году так 1904, еще при царе батюшке, при императоре нашем Российском Николашке II. В самом, что ни на есть, сердце славной Украины, в селе Хоружи Полтавской губернии.

Хоть и годочков своих тогда Николай Солово отмерил не то, чтобы много, тридцать два ему минуло, а вот пост он держал высокий. Довелось ему служить в полиции в городе уездном Полтаве. Наружностью Солово отличался благородною. Как говорится, уродился человек родителям на славу, а женскому полу на усладу. Был пристав черноволос, высок, в плечах широк, в талии узок, как полагается, носил усы, перед начальством спину понапрасну не гнул, был в меру строг и к людям, вне зависимости от роду и чину, добродушен.

Просыпался Солово завсегда затемно, потому как работу свою любил и ответственность, возложенную на него, разумел. Женат он не был и жил в доме, что и участок, только на верхних этажах. До десяти часов, прибравшись и позавтракав, пристав в голове своей все в порядок приводил: читал ведомости свои, кто, что и сколько сделал, вспоминал, сколько в производстве дел и какие это дела, а к десяти часам уже был в кабинете, где на рабочем столе ждала его целая куча писем, доносов всяких, телеграмм, прошений и заявлений.

Вызывал по обыкновению пристав помощника своего – человека возраста почтенного и в сыскном деле опытного. Ростом тот помощник был не высокого, с лицом бледным, от висков до скул с седыми полубочками. Обсуждал Солово с ним текущие дела, слушал его доклады о ночных событиях, давал ему распоряжения. После приходили разные чиновники со своими докладами и в какой те у них дела стадии. И так каждый божий день у Соловы. С утра до позднего вечера: доклады, поручения, прием граждан.

И надо же было Солове тем январским утром письмо то, будь оно не ладное, из пачки дернуть. Не то, чтобы лично, а как будто сам чёрт подтолкнул его руку к тому письму. Да было бы то письмо какое-то важное, с печатью, какой сургучною – другое дело, или с вензелем каким, а он нет – самое, что ни на есть – обыкновенное: серое и мятое, точно его перед нужником кто руками жамкал и примерял. И вот читает пристав то письмо, а там написано:

«…Ваше высокородие, обращается к вам Буров Гаврила, Ипата Бурова сын с той только просьбою, что не в силах стерпеть несчастье мое. Что только вас, Ваше высокородие, просить могу в беде моей глубокой помочь. Ушла из хаты дочка моя на колядки Марийка и уже как два дня шукаем ее, а дочки и следу нету. Пришлите в наше село Хоружи, Богом вас молю, человека какого, чтобы помог нам с жинкою доченьку знайти. А то, как не знайдём ее, то руки на себя наложим от того, что нету сил больше разлуку терпеть. Одна у нас Марийка. Вся только надёжа на вас, Ваше высокородие.

С глубоким уважением до Вас Гаврила Буров Ипатьевич»

Прочитал Солово письмо и думает: «А может та Марийка уже давно нагулялась с хлопцем каким, да вернулась дамой и живет себе, и горя не знает? А если нет,..– то проверить на всякий случай надо, мало ли что».

Вызвал пристав к себе помощника, и спрашивать давай:

– Егор Семёныч, а кто у нас урядником (сельский участковый) в селе Хоружи?

– Захлёбышев Панкрат Елизарыч, Ваше превосходительство, – отвечает ему помощник.

– Отправь ты его в Хоружи. Пускай разберется там, на месте, что и как, и протоколом все изложит.

– Хорошо, Николай Константинович. Сегодня же к уряднику распоряжение и пошлем с посыльным.

– Вот так оно будет лучше, Егор Семёныч. Отправь, будь добр…

Во второй половине следующего дня сам Захлебышев в кабинет пристава пожаловал и с порога, выпучив глаза и сотрясая басом стены, давай рапортовать, а у самого лицо от мороза красное и на усах иней:

– Ваше высокородие, урядник Захлебышев. По вашему вызову!

– Аааа, Панкрат Елизарович. Прошу, прошу. Входите.

– Ваше высокородие, нынче в Хоружи ехать никак не можно! Снегу намело чрезвычайно! Туды не то, что в санях, туды, Ваше высокородие, пеши не дошкондыбаешь! Во – покуда намело! – говорит урядник и рукой выше живота глубину отмеряет.

– А вы, Панкрат Елизарович, с дороги не сворачивайте, – отвечает ему Солово. – По накату берите. – А сам про себя пристав мыслит, что тому уряднику хоть по сухой дороге, хоть по снегу в Хоружи добраться будет нелегко, а с его-то величиной в теле да тридцать верст по завьюженной дороге так вообще – гиблое дело.

А Захлебышев смотрит на пристава с мольбой в глазах и в щеки красные свои воздух дует, может, полагает, что изменит начальство решение свое, – смилуется.

– Да какой там чёрт – накат, извиняйте Ваше высокородие! Там хоть на карачках лазь и мацай руками, а дороги не найти! А еще та вьюга! Глаза так и забивает и забивает! Вооо! Гляньте! – урядник вплотную к приставу подступил, и глаза свои вытаращил. – Ну? Шо Вам видно, Ваше высокородие?

– Ну, глаза как глаза, – взглянув в глаза уряднику, отвечает Солово. – У вас, Панкрат Елизарович, замечательные глаза.

– Оно-то понятно, Ваше высокородие! Но я ж теми глазами ни чёрта не бачу! От тыкните дулю!

– Да, что вам такое в голову забрело, Панкрат Елизарович? Не хочу я вам ничего тыкать! – сбитый с толку, говорит Солово.

– Да вы не пужайтесь, Ваше высокородие! Тыкайте!

Солово подумал секунду и ткнул в нос дулю уряднику, точно револьвер.

– Ну шо?.. Тыкнули? – спрашивает Захлебышев.

– Тыкнул.

– А шо вы тыкнули? – поинтересовался урядник и по кабинету руками ощупывать все вокруг давай, ну точно в потемках.

– Поезжайте, прошу вас, Панкрат Елизарович, – говорит Солово, разгадав нехитрую уловку Захлебышева. – Тут дело важное. Читали, что люди пишут? Руки на себя за дочку наложить вздумали.

– Читал, Ваше высокородие, – понуро отвечает Захлебышев. – С Божье милостью завтра с утра и выеду…

Это сейчас вам машины да дороги в асфальте, а до того как царя скинули, ничего такого не было. Вместо машины лошадка крестьянская, зимою снега, а летом грязи по шею. Вот и вся вам, что ни на есть, правда. Но и то есть правда, что земля русская в любое время года очаровательна: хоть – по левую руку гляди, хоть – по правую. Кругом красота необычайная! Вот только весною раннею да осенью позднею красота та природная спадает на время, затихает, как говориться, и обнажается, словно молодуха какая, сбрасывает с себя одежду старую и примеряет новую. К зиме, к примеру, одевает одежду белую и пушистую, к весне наряжается в зеленую и сочную, а к лету в многокрасочную. Ох, как же повезло человеку русскому, что случилось ему жить на такой благодатной земле! На такой земле, что и взору упереться не во что, где воздухом свежим дышать – не надышаться, где захочешь, раскинешь руки в ширину, да как закричишь во всю глотку, а до тебя все равно никому нет дела. Кричи себе, хоть закричись…

На следующее утро сел урядник в сани, втянул, как мог, шею свою тучную в шинельку солдатскую, папаху барашковую на глаза натянул, шарфом умотался и двинулся в путь. И нет уряднику дела ни до красоты земли русской, ни до просторов неохватных. Ему бы с дороги не сбиться да хвори, какой не подцепить.

В тот раз повезло Захлёбышеву. Довезли урядника до села без происшествий. А когда среди голых тополей в снежном поле белые хаты-мазанки, обставленные на зиму соломой, показались, то тут он уже зарадовался про себя, потому как знал, что в местах тех, Богом забытых, человек он почетный и уважаемый. Знал урядник, что встретят его по чину, накормят от пуза и обогреют. А что еще обыкновенному человеку от этой жизни нужно? Обыкновенному человеку подавай теплую хату с мороза да харчей под носа. И будет тот человек уже и оттого безмерно счастливый…

Подъехал Захлёбышев к хате старосты, а тот по морозу без шапки, одетый в одну только сорочку, шаровары да в сморщенные до земли сапоги уже встречает с поклонами у ворот. Уважает староста урядника. Какая-никакая, а власть.

– Надолго ли к нам пожаловали, Ваше благородие? – спрашивает староста, кланяясь и вручая возничему плату за дорогу.

А урядник не отвечает ему, – молчит: то ли важность свою, подтверждая, то ли косточки проверяя, належанные от дороги долгой. Постоял так урядник немного, точно с корабля на твердую землю ступил, и к хате величественно пошел, словно бы то его хата, а староста – так, прибился себе где-то в пути, как та собака, да под ногами путается: семенит ножками рядком и снежок с плеч урядника ручонкой легонько смахивает.

Вошел Захлебышев в светлицу, как в ту самую жаркую баню, а от него холодный дух во все стороны валом валит. Еще и рукавицы не успел снять урядник, а староста шинельку расстегивать ему давай, помогать желает: папаху принимает и к печке их, изрисованной синими крестиками и цветочками, прикладывает, чтобы с холоду просохли и обогрелись.

Стоит Захлебышев, как тот царь, по центру светлицы, словно один он там, крестится перед Образом Святым, а глаза, без его на то воли, сами на стол опускаются. И от того стола богатого все обширное нутро урядника, как будто кто медом мажет. До того и-зо-бильный стол у старосты обнаружился, что и позабылась дорога дальняя и холод падлючий.

– А мы вас давно приметили, Ваше благородие, – говорит староста и на жену свою смотрит, да так сладко глаза свои щурит на лице своем сытном с усами котячьими, что если бы староста не был мужнего полу, то хоть бери его, обнимай сукина сына и целуй в губы, как родного свояка. – Просим вас великодушно, Панкрат Елизарыч, с дороги повечерять с нами, чем Бог послал.

Урядник принимает приглашение: на лавку по центру стола зад свой тяжеловесный примащивает и усы от талого снега пухлыми пальцами протирает. А в животе у Захлёбышева радость предвкушения невероятная. Слюни от одного только вида квашеной капустки, картошки желтой в дыму, от вареников с творогом, от коржей с горохом, помазанных медом, от сала белого со шкуркой да от двухлитрового бутыля горилки – так в рот и набиваются, так и набиваются.

Пока староста чарку горилкой наполнял, урядник, перекрестившись, капустки с добрую гору пальцами подцепил и в рот свой, как в ту самую яму, перенаправил. Опыт в таких делах Захлебышев имел значительный. Знал он, что если с холоду горилкой попотчеваться, то внутренности обжечь можно, а после капустки или того же самого кислющего огурца с кадки оно куда недурнее. Так и случилось. Захрустела капустка под зубами урядника со знанием дела, а за ней и горилочка без труда вошла, да так проворно скользнула по горлу в самое, что ни на есть, урядниково пузо, точно ледянка с горки. А тут, как по щучьему велению, добавка поспела, потому как всякий, знающий в том деле себя человек, скажет вам, что первая чарка она только так, для разгону, а вторая и жару поддаст, и все ваше нутро душевной теплотой обогреет…

Упрел Захлёбышев от трапезы плотной, кровью залились обвисшие щеки его, а в животе такая сытная тяжесть образовалась, что хоть сейчас на лавку укладывайся, кури люльку и философствуй. Он может и определился бы так, да дело у него в Хоружах важное.

– А имеется ли в вашем досточтимом месте селянин такой – Буров Гаврила? – спрашивает урядник у старосты, до того ни слова не проронив, что могло показаться, что забыл Захлебышев зачем в село пожаловал.

– А где же ему быть, как не у нас, ваше благородие? – отвечает староста. – Тута он! Уже как два часа дожидается вашей аудиенции, Панкрат Елизарыч.

– Хм, – удивился урядник. Он хоть и намерен был с кем-нибудь словом, каким перекинуться, а вот Бурова созерцать после обильного стола был еще не расположен. На завтра планировал. А этот Буров, черти его принесли, уже как два часа ждет.

– Ладно, – говорит урядник. – Зови. Послушаем селянина. На то я сюда из города и прислан, чтобы всякого того человека принять и если необходимо власть употребить, – после сказанного, урядник важно пальцем в потолок ткнул и на Святой Образ перекрестился.

Староста без промедления из хаты вон и тут как тут обратно с Буровым, что урядник и глаза свои не успел расплющить от сонности, бес его знает, вдруг, откуда на него навалившейся. Только в этот раз староста в хату первый вошел, а Бурова он за собой следом заволок.

Смотрит Захлебышев, а перед ним хлипкий мужик стоит в серой шерстяной до колен чумарке: спину до пола гнет, руками шапку мнет, и разговор начать не решается.

– Назови имя свое! – точно поп в церкви, приказал урядник.

– Гаврила, ваше благородие, – отвечает ему селянин, робея.

– Так что там у тебя стряслось, Гаврила? Зачем письмо в Полтаву писал?

– То не я, ваше благородие. Я не грамотный. Писарь писал за меня.

– Та хоть сам чёрт! – злится урядник, а сам по столу глазами водит, точно забыл еще, что съесть.

– Пропала дочка… – Марийка, – жалобно говорит селянин. – Шестой дён уже, как дочку шукаем.

– А куда ж она могла деться? Может с хлопцем, каким подалась? А, может, цыгане украли да повезли из села?

– Та нее, шо вы, Ваше благородие. Який там хлопец? А цыган у нас давно не было.

– Гмм,.. – загудел в усы урядник и призадумался. – А где ж я тебе ее найду, ежели вы до меня уже искали?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.